Осина, Растущая Вверх 5 страница

Лампа давала столько света, чтобы едва различать очертания стен.
Задвинув засов, я беспрепятственно добрался до конца коридора и завернул за угол.
Дверь чулана, также закрытую на засов, этой ночью никто не охранял. У меня мелькнула мысль, что мальчика спрятали где-то в другом месте, но я прогнал ее до времени. Я чуть прибавил огонек в лампе, поставил ее на пол и, взявшись за тяжелый деревянный брус, осторожно сдвинул его в сторону.
Мальчик был там. Он сидел на полу, на какой-то тряпке, и блестел на меня глазами. В его тюрьме не было места даже на то, чтобы лечь, подогнув ноги.
Я прижал палец к губам, надеясь, что он поймет этот жест, затем протянул к нему руки и немного наклонился. Я цепко следил за ним, готовый, что он с перепуга вскочит и попытается убежать, хотя это, конечно же, были напрасные опасения. Если ночь посидеть вот так, скрючившись, все тело затечет.
Он не делал попыток вскочить, но прижался к стене. Я не двигался. Он долго смотрел на мои руки, то и дело перебрасывая взгляд туда, где ему чудился призрак движения. Потом он поднял голову, разглядывая мое лицо, волосы. В конце концов моя ненастойчивость, в союзе с обликом, принесла плоды – мальчик отлепился от стены и протянул руки в ответ.
Поднять его было легко, но вот удержится ли он стоя... Он сделал несколько несмелых шагов и присел на подвернувшуюся ногу. Я удержал его от падения, своей неподвижностью и еле слышным «шшш» давая понять, что нужно быть предельно осторожным. Он замер.
Я рискнул его отпустить. Беззвучно притворил дверь, закрыл на засов, после чего поднял лампу с пола и снова убавил свет. Взяв мальчика за запястье, я повел его за собой по коридору.
Доски под ногами кое-где поскрипывали, и у меня всякий раз сжималось сердце.
Теперь доберемся до гостиной и через главный вход – во двор. Лучше бы с черного хода, там сразу задний двор и конюшни, и туда не выходят окна хозяйских комнат – но путь к черному ходу был через кухню, а ее дверь ночью запиралась на ключ, чтобы слуги не таскали еду.
Мы вышли в гостиную. Окна на ночь забирали снаружи решетчатыми ставнями. Ночь была безлунная, через частые продольные решетки в гостиную слабо сочился полумрак. Ближние к окнам кушетки и кресла проступали неясными черными валунами. Я крепче сжал тонкое запястье и пошел к дверям.
Сзади раздался тихий, но отчетливый шорох. Мы были на середине комнаты. Мальчик ахнул – я отпустил его, разворачиваясь и выхватывая из-за пояса револьвер. Мальчик метнулся куда-то мне за спину. Я поднял лампу на вытянутой руке и, щелкнув курком револьвера, наугад наставил его в темноту.
В первый момент я ничего нового не заметил. Неподвижная, еле различимая мебель. Затем шорох повторился, и я повернул дуло револьвера в ту сторону.
Постепенно, постепенно я разглядел в кресле с высокой спинкой очертания человеческой фигуры. Человек сидел криво, опираясь на подлокотник.
Он медленно поднялся, разогнулся, постоял на месте и сделал два шага вперед. И я его узнал.
Это был старик.
Он держал ружье.

Он держал ружье дулом вбок и разглядывал меня, не проявляя ни малейшего беспокойства при виде нацеленного на него револьвера. Все та же сутулость, то же непроницаемое лицо с обрюзгшими щеками… Мне казалось, что я вижу этого человека в первый раз.
Наконец он отвернулся, сделал рукой знак, чтобы я следовал за ним, и направился в столовую. Грузная фигура проплыла на фоне решетчатого окна и исчезла в темноте. Я слабо различал звуки шагов. Они прекратились в дальнем углу, где была дверь на кухню.
Едва слышно забренчали ключи.
Я повернулся назад и временно прибавил огонь в лампе. Мальчик прятался за ближайшим креслом – над подлокотником блестели широко открытые глаза. Я поманил его и кивнул, показывая, что бояться нечего. Хотя не был уверен в этом сам.

Старику не нужен был свет, чтобы отпереть замок.
С той же уверенностью он передвигался по сумрачной кухне, поэтому я не стал выкручивать фитиль. Старик достал из шкафа и расстелил на столе широкий лоскут и отошел к ящикам и полкам, где хранилось съестное.
Я между тем напоил мальчика, зачерпнув кружкой из стоящего в углу бочонка. Он выпил и протянул кружку мне, показывая, чтобы я зачерпнул снова.
Старик нарезал кусок холодной оленины, сложил на лоскут вместе с хлебцами и перевязал тканью крест-накрест. Один хлебец он протянул мальчику. Тот молча взял и вцепился в еду зубами.
Связав узел, старик оставил его на столе, взял ружье и направился к черному ходу. Я взял узел и лампу, кивком подозвал мальчика. Когда он подошел, я приобнял его той рукой, в которой держал еду, и повел к дверям, возле которых позвякивал ключами старик.

Снаружи дохнуло морозным предзимним воздухом. За дверью был смутно различимый двор с очертаниями конюшни, дальше чернел лес, а за лесом и над ним, скудно припорошенная звездным светом, лежала соседняя гора.
За порогом, суя морды в открывшуюся дверь, нетерпеливо поскуливали два пса. Старик поцокал языком, успокаивая их, и спустился во двор. Я повел мальчика следом. Он сам прижался ко мне, косясь на собак. Но они обнюхивали его, помахивая хвостами, как знакомому. Если бы он шел без меня, они бы разодрали его на месте.

По пути я обдумал, какую выбрать лошадь. Смирную под седлом, быстроходную, но не самую дорогую, чтобы хозяин не сильно горел пуститься в погоню. На такой во время охоты ездил низкорослый.
Я указал старику на дверь нужного стойла. Он отпер засов, мы проскользнули в наполненную животным духом темноту и притворили дверь изнутри.

Оставив мальчика и старика возле пегой лошади, я сходил за упряжью и седлом. Может быть, хватило бы узды… в другое время. Сейчас мальчик был слишком ослаблен, мог не удержаться на чужой лошади без седла, если она покажет норов.
Когда я стал снимать седло с деревянного бруса, в кармане надетой на мне куртки что-то звякнуло. Я запустил туда руку и нащупал холодные валики патронов.

Лампа, подвешенная на крюке, давала достаточно света. Я взнуздал пегую и принялся ее седлать. Мальчик и старик стояли возле дверей, наблюдая. Потом мальчик отвернулся, осторожно дотронулся до шеи лошади, провел по ней рукой. Лошадь нагнула голову, обнюхивая его. Мальчик обернулся к старику, вопросительно на него поглядел и запустил руку в узел, который тот держал перед собой. Рука вынырнула наружу, сжимая хлебец. Старик молчал, пока все это происходило, но, когда мальчик протянул добычу лошади, шикнул на него. Тот вздрогнул и испуганно отдернул руку. Я тронул старика за локоть – пусть – и кивнул мальчику. Он снова протянул лошади хлебец, и она взяла угощение губами.
Проверив, хорошо ли затянута подпруга, я разогнулся, посмотрел на своих молчаливых сообщников, а они – на меня. Я снял с крюка лампу, подошел к ним и убавил фитиль. Огонь втянулся в узкую прорезь, превратившись в лепесток, маленький, как ноготь на мизинце. Лица людей растворились в коричневом мраке.
«Возьми вторую лошадь. Дальше уедете».
Я прибавил огонь, и старик снова сгустился передо мной.
«Я далеко не поеду. Отпущу его и приду обратно».
Старик без выражения глядел на меня.
«Он тебя убьет».
«Значит, так будет».
Мой собеседник помолчал еще.
«Дурак», - сказал он безразлично.
Я пригасил лампу, прошел мимо него и мальчика к двери и осторожно ее приоткрыл.

Копыта глухо постукивали по утоптанной земле. Слишком громко, думал я. Этот неторопливый стук разносился по всему двору, отлетал от стен, отдавался у меня во внутренностях. Я вел лошадь под уздцы и не оглядывался назад. Мне казалось, если оглянусь на дом, на его черные окна, то накликаю беду.
Мы молча пересекли двор и вышли за ограду. Закрыв калитку, старик взял меня за руку, шепнул подождать и скрылся из виду, направившись куда-то вдоль ограды.
Мальчик терпеливо стоял рядом со мной, хотя ему, наверное, было еще страшнее. А может, и нет. Может, его испуг уже сменился предвкушением быстрой езды, побега, который обязательно приведет его на свободу. В детстве мир кажется куда больше, чем он есть на самом деле.
Лес стоял впереди неподвижной черной стеной, но, если приглядеться к верхушкам, становилось заметно, что они слегка покачиваются. По ним шелестел ветер. Вверху было ясно, многими точками горели звезды, но по ним, редкие и тонкие, быстро проплывали обрывки облаков. Нужно торопиться, пока эти одинокие птицы не сбились в стаи.
Зашуршали шаги, вернулся старик. Когда он подошел вплотную, стало видно, что он прижимает к груди какой-то большой сверток.
Мы двинулись дальше. Чем больше мы удалялись от ограды, тем тише ступала лошадь – здесь трава отвоевала пространство у человеческого жилья.

В лесу было вовсе не так темно, как мерещилось у опушки. Большие деревья стояли свободно, и, хоть и касались друг друга нижними ветвями, пропускали к земле достаточно света.
Когда стволы заступили нас от дозора окон, мы остановились. Я засунул в седельную сумку узел с едой и обернулся к старику – он мне что-то молча протянул.
Сверток, который я принял у него из рук, оказался легким, жестким и немного колючим. Я провел по нему ладонью, прежде чем догадаться – это шерстяные одеяла, которые один из гостей назвал «сувенирами». Выстиранные, они целый день сушились на ограде, и сейчас пахли мылом и холодным воздухом.
Я почувствовал, что улыбаюсь.
Одним из одеял я накрыл седло, второе накинул мальчику на плечи. Затем я запрыгнул в седло.
Старик протянул мне ружье.
«Не надо, - сказал я. – Есть револьвер».
«Отдашь ему».
Мальчик, подняв светлое пятно лица с неразличимыми чертами, глядел то на меня, то на старика.
«Нельзя, - сказал я. – Если у него будет оружие, он не уедет. Спрячется в лесу, чтобы отомстить.»
Старик положил ружье на землю и подсадил мальчика на круп коня. Тот запахнул одеяло и сразу прижался к моей спине, обхватив меня руками.
Я удобнее перехватил поводья и пристроил ноги в стременах.
«Оставь переднюю дверь не запертой, - сказал я старику. – Я вернусь через нее».
«Уезжай», - сказал он.
«Не могу».
«Дурак».
Подняв с земли ружье и погашенную лампу, он развернулся и скрылся за деревьями, похрустывая опавшей хвоей.

Обратный путь показался короче, потому что, шагая ногами по мягкой лесной подстилке, я в мыслях ехал себе за спину, удалялся от того, к чему приближался теперь.
Сильное тело животного покачивается подо мной. Лошади приходится нелегко: я направляю ее в просветы между деревьями, туда, где чище небо и реже лесной подклет, но ей самой приходится выбирать путь, куда поставить ногу, как выбраться из промоины, заполненной палыми иглами деревьев, а всадник ее подгоняет, а на спине у нее два человека, вместо одного, хотя один из них почти невесом. Я пригибаюсь, чтобы ветви не задевали меня по лицу. Мальчик прижался к моей спине, мне тепло, тонкое, но крепкое кольцо его рук сомкнуто у меня на животе. Оно заключает меня в себя, а я увожу его от беды, еще вчера неминуемой, от неволи, от позора, от невыплаканных слез, от Желтоглазого. Барон Анталфи потерял над ним власть.
Повинуясь внезапному внутреннему движению, я накрыл рукой две маленькие ладони, прижатые к моей пупочной впадине, и через это место, которым я до сих пор связан с моей матерью, с нашими людьми, с деревьями, горами и равнинами, с самим собой, в меня вошло расслабляющее чувство безопасности, уверенность, что врагам ни за что его не догнать.

Выехав из леса, я его отпустил.
Я подтянул стремена, чтобы были впору для детских ног, и подсадил мальчика в седло.
Впереди расстилался покатый склон горы. Дальше были скалы и леса. Ущелье, откуда мы привезли пленника, угадывалось по клину звездного неба, вонзившегося в темноту земли. Я взглядом выбрал три тесно сплоченные звезды как раз над линией взгляда, протянутой от меня до ущелья. Я оперся на бедро мальчика, а он склонился ко мне.
«Смотри», - я указал на трех сияющих сестер, а затем опустил руку, вытянув ее в сторону звездного клина в земле. Мальчик проследил за моими пальцами, обернулся ко мне и кивнул.
Я встал к нему лицом и положил руку на его ладонь, сжимающую поводья и лежащую на луке седла. Он смотрел на меня.
«Будь осторожен в лесу, - сказал я, - но на открытых местах лети как ветер. Пусть хранят тебя предки!»
Он кивнул, отвернулся, ударил лошадь пятками, и она сорвалась с места.
Когда он унесся вперед, чувство безопасности на какое-то время покинуло меня. Но, наблюдая, как всадник мелькает в просветах между вершинами елей, слыша резвый стук копыт, сначала громкий, потом все тише, все дальше и дальше, я снова наполнился спокойной уверенностью в том, что все будет хорошо.

В темноте леса мне не было ни страшно, ни тоскливо. Револьвер торчал у меня за поясом, в кармане чужой куртки позвякивали патроны. Я еще раньше сообразил, что и то, и другое бесполезно: напади на меня дикий зверь, я все равно не стал бы стрелять. Выстрел разносится дальше, чем крик. Но я не боялся зверей, и даже не потому, что сумел бы залезть на дерево. Я не боялся ни лесных хищников, ни того зверя, который спал в своем логове и, проснувшись, должен был вонзить в меня клыки.
Я нес в себе мысль о маленьком беглеце.
Мы с ним не разделились. Это я разделился внутри себя. То, что было обречено страдать и разрушиться, возвращалось к Желтоглазому, но то, что должно было жить, летело на свободу, и я знал, что оно не вернется в клетку никогда.

Дверь, как я и просил, не была заперта – я потянул на себя, и она бесшумно подалась.
Снаружи уже наступало утро, небо начало светлеть, но внутри было сонно и почти так же темно. Я осторожно наложил засов, повернулся к гостиной лицом и прислушался. Все было тихо, только через чью-то неплотно прикрытую дверь доносился храп.
Странно, но я даже немного был рад, что вернулся. Это казалось правильным. Я был на своем месте, и не знаю, как я мог то же самое чувствовать о мальчике, который где-то очень далеко скакал на лошади, удаляясь от этих стен. Пусть он убегает, унося с собой что-то для меня очень ценное. Мое место здесь. Здесь, наверное, дом. За год с лишним я привык к этому жилищу, оно видело слишком многое и слишком много обо мне знало, чтобы я все еще чувствовал его чужим. Пока остальные его обитатели спали, можно было вообразить, что я такой же, как они, или даже главный, что я – хозяин этих стен, этой тишины, слабого света, пробивающегося сквозь продольные решетки, этих кресел и кушеток и этой коллекции ружей на стенах, не видимой в темноте. А все остальные – это мои гости. Они пришли, и они уйдут. Я мог не принимать их существование близко к сердцу. И, конечно же, они не сделают хозяину этих комнат и коридоров – мне – ничего плохого. Гости не могут вредить хозяину, не должны.
Я тихо прошел к себе в комнату и притворил дверь так осторожно, что не скрипнула ни одна из петель. Там я постоял немного, разглядывая стены, затем подошел к окну и приоткрыл одну ячеистую створку. Двор, за ним лес, за лесом и над лесом – гора с приглаженной вершиной, и все это светлеющее, но спокойное. Снаружи тянуло холодом. Я отошел к кровати, стянул с себя куртку и бросил на прикроватный стол. Положил на него же револьвер. Двигался я медленно, мне все лениво было делать, а торопиться было некуда. Хозяин завершил трудное, важное дело, и хозяин может отдохнуть.
Я улегся на кровать и заложил руки за голову. Взгляд дугой прошелся по стене и остановился на висящем напротив кровати листке. Я чуть улыбнулся. Я все сделал правильно. Девять Орлов был бы мной доволен. Мысль о том, что, может быть, мы с ним скоро увидимся, принесла радость, но тихую и короткую, она тоже не нарушила моего спокойствия. У меня слипались веки. Я закрыл глаза и, купаясь в тишине, дыша доносящейся из окна прохладой, уснул.

Что-то настойчиво тыкалось мне в плечо, и я проснулся. Просто открыл глаза, чуть повернул голову и увидел хозяина.
Он смотрел на меня сверху вниз, и по напряжению кожи над переносицей и вокруг глаз угадывался желчный изгиб рта, наполовину скрытого под усами.
Я посмотрел на окно. Склон горы нахохлился серыми деревьями. Над ними должно быть пасмурно. Что ж, этого я и ожидал.
Желтоглазый отвернулся и отошел от моей кровати к стене. Там стоял стул с наброшенной на спинку курткой. Моей курткой. Он скинул ее на пол плеткой, которую держал черенком вперед. Опустившись на сиденье, он неторопливо откинулся на деревянную спинку и положил ногу на ногу.
На нем была рубашка, расстегнутая у ворота и криво заправленная в штаны, и мягкие сапоги.
Я приподнялся на локтях, сел и посмотрел на прикроватный стол. На нем было пусто – ни чужой куртки, ни револьвера. Я подогнул ноги и немного нагнулся вперед, опершись локтями о колени.
Мы смотрели друг на друга. Из коридора доносились какие-то звуки, шаги возникающей и исчезающей чередой, но ничего слишком шумного или торопливого. Обычные звуки пробуждающегося дня.
«Давно его выпустил?» - спокойно спросил хозяин.
Я снова посмотрел на окно, стараясь по свету снаружи определить, сколько прошло времени.
«Давно, - ответил я. – Он уже проехал через ущелье».
Хозяин прищурился немного сильнее и пошевелил челюстью.
Мне почему-то до сих пор не было тревожно. Может быть, потому, что хозяин так спокойно себя вел. А может быть, из-за листка на гвозде. Он висел там, как моя совесть, приколоченная к стене. Она была здесь, и я был здесь.
«Почему не удрал вместе с ним?»
«Не мог».
«Почему?»
«Я дал отцу слово, что буду тебе служить. А потом я дал слово тебе».
Он помолчал, глядя на меня.
«Я всегда знал, что среди индейцев есть редкостные идиоты, - медленно сказал он. – Но я и подумать не мог, что такие.
Он покачал головой и опустил ее. Потом спросил, снова взглянув на меня:
«Ты на что рассчитывал? Что я увижу тебя, расквашусь от умиления и все прощу?»
«Нет. На это я не рассчитывал».
«А на что?»
За закрытой дверью по коридору опять проспешила череда шагов. Она прекратилась в ближней к спальне хозяина гостевой комнате. Желтоглазый повернул в сторону двери голову и прищурился, то ли прислушиваясь, то ли раздумывая. Затем взглянул на меня – и вдруг улыбнулся. Криво, свирепо, но одобрительно.
«Здорово ты его схомутал».
Крепкими, видно, друзьями были мой хозяин и этот Кларк.
«Идиоты бывают и среди белых, - сказал я. - Как он?»
«Хреново. Если он откинет копыта, я с тебя заживо шкуру сдеру».
Улыбка исчезла.
«Хотя, может, и так сдеру».
Странно, но мне от этих слов тревожнее не стало.
Он оперся локтями о ноги, постукивая плеткой по ладони.
«Знаешь, что с черномазым рабом за такое бы сделали на Юге?»
«Я тебе не раб».
«А кто?»
Я опустил глаза, пристально размышляя. Этот вопрос не терпел торопливости, его следовало обдумать.
Наконец ответ составился в моей голове, и я его сказал вслух.
«Я твоя судьба, - я посмотрел на Желтоглазого. - Так же, как ты – моя. От этого убежать нельзя».
Он распрямился.
«Это почему?» - спросил он, напряженно вглядываясь в меня.
«Между нами связь. Я не могу ее разорвать. И ты тоже теперь не можешь. То, что случится со мной, придет через тебя, потому что я отдал тебе мою жизнь. Но то, что случится с тобой, придет через меня. Потому что ты дал мне клятву. Ты не сможешь этого изменить, даже если убьешь меня».
Нахмуренные брови разошлись, и по его лицу тенью мелькнуло замешательство. И тут же сменилось яростью. Она перекосила его губы. Он часто заморгал сухими глазами.
Но когда он заговорил, голос был тих, размерен и даже отяжелел от усталости.
«Ты не судьба, - сказал хозяин. – Ты маленькая индейская шлюшка, у которой очень, очень большие проблемы».
Он поднялся, подошел к двери, толкнул ее и поманил кого-то пальцем из коридора.
Вошел конюх.
«Отведи этого ублюдка в ту же комнату и запри там».
Конюх, набычившись, подошел ко мне.
«Вставай давай!» - рявкнул он, но ко мне прикасаться не стал.
Я с интересом посмотрел на его красную шею, на которой вздувшиеся жилы поднимались за уши.
«Кому сказано, вставай!..» - и он добавил незнакомое мне ругательство.
Я распрямил ноги, спустил их на пол и поднялся с кровати.
Подойдя к Желтоглазому, который стоял возле дверей, я остановился.
«Я очень хочу пить, - сказал я. – Пожалуйста, скажи, чтобы мне принесли воды».
Он прищурился и покивал.
«Получишь. И еду, и воду. Всё получишь».

В гостиной в кресле уже сидел один из гостей – тот, который хотел увезти с собой одеяла. Когда я проходил мимо, он отпустил мне косой взгляд. Видно, его уже достигла весть, что его сувениры ускакали туда, где им и следовало быть.

В темноте несло мочой. Я не стал садиться на тюфяк, сел возле стены и стал смотреть на узкую светлую полоску под дверью.
Потом мне все же пришлось пересесть на кровать, потому что у стены было холодно.
Мимо двери ходили, доносились невнятные голоса. По движению в коридоре я понял, что хозяин и его гости позавтракали и собрались вместе для отдыха.
Когда время уже двигалось к обеду, к моей двери подошли. Стукнул засов, вошел конюх, а с ним – человек из чужих слуг, он держал лампу. Конюх поставил на стол возле кровати тарелку с солониной и огромную кружку. По тому, как тяжело она встала на стол, чувствовалось, что кружка наполнена доверху. Я видел ее среди посуды на кухне, но ею ни разу не пользовались.
«Жри, скотина», - злорадно сказал конюх перед тем, как закрыть дверь.
Я поднялся, ощупал стол и принесенную посуду. Мясо было таким жестким, что кололо пальцы. Я не стал его есть, обхватил ладонями кружку, поднял и поднес к губам.
Вода коснулась моей гортани, и я едва не выронил кружку. Выплюнул воду на пол, но ее горький вкус пристал изнутри ко всему рту. Горше, чем дубовая кора.
Я торопливо поставил кружку обратно, стоял возле стола, сплевывал, потом сглатывал, пока слюна не смыла часть горечи, и не стало терпимо. Тогда я ощупью добрался до кровати и сел.
Я был готов к тому, что он будет меня мучить. Но сейчас у меня, впервые за весь день, глаза защипало от слез.

Я просидел в комнате весь день, всю ночь и еще день и ночь. Никто ко мне больше не заходил, хотя полоса света за дверью прерывалась, когда мимо нее ступали чьи-нибудь ноги. Мне удавалось засыпать, но меня то и дело будила боль в голодном желудке и пересохшем горле. Ночная посудина наполнилась доверху и отравляла воздух, хоть и была закрыта крышкой. Я несколько раз пытался пить, но от первого же глотка меня выворачивало наизнанку. Мясо я есть не стал. Только прикоснулся к нему языком и тут же положил обратно. Я думал о нем, о том, что оно лежит в тарелке, только протяни руку, не такое уж и соленое, можно жевать, может, вода все же не такая горькая, может быть, как-нибудь, хоть бы немного наполнить желудок… но я не стал его есть.

Когда на третий день конюх вывел меня из комнаты, я еле держался на ногах.

Хозяин и еще трое – все, кроме Кларка – расположились в гостиной. Судя по всему, настроение у них было приподнятое. Лица лоснились, глаза блестели, в воздухе стоял запах огненной воды – я понял, что торговец отделался легко.
«Ну что, Джо, - сказал хозяин. – Ты у нас отнял развлечение. Надеюсь, тебе ясно, что, когда что-то отнимаешь, это нужно возместить».
Я поглядел на сидящих передо мной людей, окинул взглядом комнату. Мне почему-то было больно смотреть на яркое. Красные пятна одеял на стенах вспыхивали у меня в голове, пиджаки, медвежья шкура, тени от кресел и кушеток раскрывались там же темными провалами.
«Да, - сказал я. – Только дай мне напиться».
Хозяин ухмыльнулся и – его гости заулыбались – вытащил бутылку с виски, зажатую между его бедром и подлокотником кресла, и протянул мне.
Я покачал головой.
«Воды».
Он неторопливо сунул бутылку обратно и сложил руки на животе, переплетя пальцы.
«Раздевайся, - сказал он. – И я тебя напою».
Что мне было делать? Я снял с себя одежду, провозившись вдвое дольше, чем обычно.
Хозяин поднялся с кресла и, постояв возле меня, положил мне руку на плечо и надавил.
«На колени», - нежно сказал он.
«Дай мне воды».
«Делай, что я говорю»
«Дай воды».
Он опустил руку и с сожалением поцокал языком, качая головой.
«Джо, если будешь упрямиться, тебя отведут обратно и запрут там еще на день. А будешь слушаться, я дам тебе смочить горло».
Конюх стоял рядом.
Мне не хотелось в комнату.
Я опустился на колени. Он толкнул меня в спину, и я упал лицом в кресло, где лежала наполненная коричневой жидкостью бутылка.
Потом хозяин дал мне кружку, в которой по дну был размазан глоток воды.

Шло время, и, раз за разом, я напился.

Они опьянели и передвигались по гостиной, шатаясь и наступая на собственную одежду. Под конец я уже не мог открывать рот, меня тошнило. Тогда меня били по лицу. Я привык, что в мое тело сливают похоть. Но не привык, чтобы меня столько били по лицу.
Иногда я пытался вырваться. Но меня крепко держали.

Весь остальной дом как будто вымер.
Низкорослый лютовал больше всех. Наверное, он больше всех рассчитывал на развлечение, которое я у него отнял.

Они истратили все свое семя, но жажда глумления не насытилась. Чтобы пить, нужно, чтобы вид воды возбуждал жажду. Чтобы есть лакомства с удовольствием, нужно их хотеть. Я был перед ними, обнаженный, но им было уже недостаточно вида нагой кожи, чтобы испытать похоть. Им требовалось то, что под кожей.

Конюх держал меня сзади за руки, низкорослый обхватил ноги, а хозяин стоял передо мной. Острие ножа неторопливо рисовало на мне полосу, двигаясь от левого плеча к правому бедру. Затем полоса пошла с другой стороны. Я пытался не кричать, но было слишком больно.
Хозяин опустил руку и стал любоваться, что-то говоря. Ему в ответ смеялись. Он отошел к креслу и вернулся с бутылкой. Откупорив горлышко, он плеснул из бутылки на меня.
Я как будто вспыхнул заживо.
Я почти потерял сознание.

Потом у меня в голове прояснилось, и я услышал голос. Я напряг слух, чтобы понять, что он говорит.
«Уходи, пока я тебя тоже не разделал».
«Отпусти его».
Я разлепил веки.
Возле хозяина стоял старик. Он был в штанах с подтяжками и белой рубашке, на которой темнели пятна жира. Рукава у него были завернуты выше локтей.
Я покачал головой, пытаясь привлечь его внимание, и сказал:
«Не…»
На большее меня не хватило.
Он взглянул на меня, повернув лицо с обвислыми щеками, и я увидел в его глазах сочувствие.
«Хватит», - сказал старик и снова посмотрел на хозяина.
Желтоглазый пожевал закрытым ртом – борода на скулах задвигалась.
«Мэнни, - сказал он, - покажи-ка этому старому пердуну свой правый апперкот».
Низкорослый отпустил мои ноги, поднялся и, переваливаясь, подошел к старику. Тот молча глядел на нелепое существо, едва достающее головой ему до груди.
Потом – я толком не заметил, что произошло – низкорослый как-то странно дернулся. В тот же миг дернулся и старик. Кровь отхлынула от его лица, оно сморщилось, как будто он вглядывался вдаль слабыми глазами, и ему было очень жалко, что он ничего не может разглядеть. Он прижал руки к паху и нагнулся вперед – чем ниже нагибался, тем быстрее падал – и, наконец, стукнулся о пол коленями и лбом и завалился набок.
Когда он начал падать, низкорослый отступил на шаг и встал ко мне спиной.
Конюх, держащий меня за руки, слишком расслабился. Поэтому, когда я рванулся вперед, он не смог меня остановить.
Не знаю, откуда у меня взялись силы. Но я бросился на мелкого негодяя, сбил его с ног и упал сверху. Корявое тело барахталось подо мной. У меня свело горло от отвращения, я приподнялся, схватил его за волосы и с силой ударил головой о пол.
Только вот сил у меня было маловато, да и медвежья шкура смягчила удар.
Кто-то схватил меня за левую руку. Я мельком глянул на пальцы, сдавившие мое плечо, и сразу узнал их поры, из которых, словно трава, лезла рыжая шерсть. Я оттолкнулся от пола, помогая хозяину, на его беду, меня вздернуть на ноги – хотя я в то время ничего не обдумывал и планов не строил – он держал меня обеими руками за левую руку, а моя правая была свободна. И я ею воспользовался. Я размахнулся и врезал ему в скулу. Это было невыразимо приятно. И я врезал еще раз.
Сил оставалось немного, но их хватило, чтобы рыжая голова мотнулась на красной шее, а обладатель того и другого шатко отступил назад.
Но уже в следующее мгновение он опомнился. Я успел поймать взгляд вытаращенных желтых глаз – и его кулак ударил меня в глаз и висок. Удар отбросил меня назад и развернул, и я упал лицом на кого-то большого, а затем к его ногам. Начищенные сапоги мелькнули перед глазами.
Тут же сильные руки снова схватили меня, перевернули на спину. Хозяин, как встрепанный рыжий зверь, обрушился мне на живот и замахнулся кулаком.
Моя голова моталась и моталась, в одну и ту же сторону, а он все бил и бил.
Меня уже тянуло куда-то в глубину, где нет боли, нет вообще ничего – но хозяин вдруг рывком поднялся с меня. Вернее, его оттащили. Не помню, кто – то ли конюх, то ли кто-то из гостей.

После этого в моей памяти провал, что странно – я вроде бы не терял сознания. Но все вернулось как-то неожиданно, вдруг – голоса, свет, запах крови, боль и головокружение. Я обнаружил, что полулежу на полу, опираясь на локоть.
На меня почему-то не обращали внимания. Все сгрудились в нескольких шагах. Я видел много стоящих ног, которые окружали одну пару лежащих ног. Я прислушался, одновременно пытаясь понять, что все это означает.
«…Да кто ж знал…»
«Думать надо было!»
«Ты сколько раз, и ничего…»
«То были молодые! А этот старый пень».
«А ведь казался крепким…»
Я видел подошвы ботинок того, кто лежал. Подошвы были по краям стерты до желтизны. Тупые кожаные носы торчали вверх.
«Он споткнулся», - сказал хозяин.
Все замолчали.
«Он споткнулся, - повторил хозяин, с нажимом в голосе. – Мэнни, скажи. Ты ведь сам видел».
После молчания хриплый голос ответил.
«Конечно. Шел, шел, зацепился ногой и упал».
«Я видел то же самое», - подтвердил третий, плохо знакомый мне голос.
«Об чем разговор. Свалился, башкой треснулся и дал дуба. Много ли такому надо».
Они еще помолчали, потом расступились передо мной, как будто открывая для меня ворота.
Я привстал выше, опираясь теперь на ладонь, и увидел, что лежащий на полу – это старик. Глаза у него были открыты, но между веками не было ничего, кроме выпуклой белизны.
Хозяин присел рядом со мной на корточки. Он поддел пальцем мой подбородок и повернул мое лицо к себе. Я взглянул на него одним глазом. У него на скуле наливался лиловой кровью отпечаток моего кулака.
«Джо, - сказал он голосом задумчивым и грустным, но за этим поросшим рыжей бородой лицом притаилась рысь, и она глядела через его глаза. – Видишь, какая беда. Старик споткнулся, упал и умер».
Я попытался ответить. С моего носа и губ свисали нити красной слизи, и, когда я хотел заговорить, они шевельнулись.
«Что?» - спросил хозяин, сильнее поворачивая мою голову.
«Вы… это вы его…»
«Да нет, что ты, - участливо произнес хозяин, но зрачки рыси, которая пряталась за его лицом, расширились. – Он сам споткнулся и сам упал. Ты же видел. Ну?»
Я помолчал, собираясь с силами.
«Вы его убили».
Вышло невнятно.
Но хозяин понял. Лицо исказилось, наконец-то принимая свою настоящую форму, оскаленной рысьей морды. Он отпустил мой подбородок и зло пихнул меня в плечо. Я свалился.
Хозяин поднялся с корточек.
«Пристрели его, и дело с концом», - сказал низкорослый.
Он стоял над моей головой, и, видимое снизу, его лицо совсем утратило человеческие очертания, превратившись в морду одного из тех существ, которыми старухи у костра пугают детей.
«Их же никто не считает. Одним больше, одним меньше. Кто-нибудь еще знает, что он здесь?»
Хозяин задумчиво подвигал бородой.
«Знают. Двое. Но они сейчас бороздят старушку Европу, вернутся вряд ли… Еще куча народу видела, как я его забрал и увез».
«Ну так что с того? Может, ты его не довез. Может, он грипп в дороге подхватил».
Желтоглазый угрюмо поглядел на меня.
«Ты, если что – ты не бойся. Мы тебя не выдадим. Мы его вообще тут не видели. Индеец? – низкорослый обернулся назад и вверх. – Какой индеец? Кто-нибудь знает, о ком речь?»
Трое, к кому он обращался, помялись и выразили согласие – нет, не знают.
«А Кларк?» - спросил хозяин.
«А что Кларк. Мы его уговорим. Я сам уговорю. Он же не захочет, чтобы кто-нибудь узнал, как он тут валялся связанный, как баран… Да ты не бойся. Давай, грохни его. Не то эта потаскуха всех нас заложит».
Хозяин глядел на меня, кривясь от досады. Потом он оскалился, ругнулся сквозь зубы и куда-то отошел.
Вскоре его всклокоченная голова и пьяные от отчаянной решимости глаза снова возникли в пространстве моего зрения. Я смотрел в эти глаза. Потом откуда-то снизу всплыло дуло двустволки и уставилось на меня. Сочно щелкнул курок.
Я принудил себя смотреть не в эти бездонные круглые глаза, а в те, что над ними, и оторвал себя от пола, приподнимаясь навстречу выстрелу.
Песня сама собой полилась из моего рта. Мне не надо было ее придумывать – она сложилась давным-давно. Хорошо, что в ней не было слов, я бы не смог сказать их такими губами.
Я пел о том, что моя жизнь прошла достойно. Я убивал врагов и добывал много мяса на охоте. Я много страдал и вынес много унижений, но они сейчас закончатся, и я этому рад. А если они были напрасны, то пусть мой убийца забудет про покой.
Двустволка дрогнула.
Я продолжал петь и смотреть в глаза своему врагу.
«Стреляй!» - рявкнул на него низкорослый.
Но хозяин медлил. Он склонил голову набок и прищурился, как будто вслушивался в то, что я пою. Или думал какую-то свою мысль.
Потом он опустил ружье.
«Ты что?»
Желтоглазый надел на себя ремень двустволки, перебросил ее за спину и присел передо мной. Он несильно шлепнул меня по распухшей щеке, и песня утонула в крике.
«Есть идея получше».
Хозяин обхватил меня ладонью за здоровую сторону лица и вгляделся.
«Поднимайся, Джо», - произнес он участливо. Таким голосом разговаривают с тем, кто скорбит о погибшем родиче.
Он взял меня за руку и бережно и терпеливо помог встать с пола. Когда я очутился на ногах, он так же бережно развернул меня и, придерживая за плечи, куда-то повел. Я вгляделся вперед. Он вел меня ко входной двери. Зачем?..
Когда до двери осталось два шага, я понял.
Я уперся ногами в пол и отклонился назад.
«Ну что ты, Джо? – сказал на ухо Желтоглазый. – Идем. Надо идти».
Сдвинуть меня с места ему оказалось нетрудно. Он открыл дверь.
Я ступил в бесснежную позднюю осень, и она обернула меня своим ледяным покрывалом.
Камни, по которым хозяин меня вел, впивались в тело, как будто заостренные морозом. Я остановился и прижался к хозяину, потому что от него исходило тепло.
«Не надо, - сказал я. – Пожалуйста…»
Студеный воздух иглами вонзился в разбитые десны.
«Тссссс…» - сказал хозяин и повел меня дальше.
У ограды он остановился. Для того, чтобы открыть створку ворот.
«Идем».
Я зацепился рукой за вторую створку.
Он ударил меня по запястью, и мои пальцы соскользнули с холодной доски. Он вывел меня за ограду.
«Не надо… - сказал я, остановившись. – Застрели…»
Он печально покачал головой и провел своей ладонью, теплой, горячей, по моей стянутой ознобом коже.
«Я не хочу тебя убивать, Джо. Слишком много посторонних глаз. И, кроме того, это ведь ничего не изменит. Да?»
Я покачал головой, борясь со слезами. Я что-то когда-то сказал, я не хотел этого сейчас помнить. Рука хозяина на моем теле была такой теплой… Хозяин говорит со мной ласково, он не злится. Его можно уговорить. Пусть застрелит здесь. Или уведет обратно в дом, где есть камин и шерстяные одеяла.
«Ты сказал – пока один из нас не умрет, или пока я не отпущу тебя?.. Я так прикинул – пока ты умрешь своим чередом, это еще сколько ждать. А мне отбрасывать копыта как-то не нраву. Дай-ка, думаю, я тебя отпущу».
Он отстранил меня и за плечи развернул навстречу склону горы, лесу, затянутому однообразной белизной небу – как глаза старика между веками.
«Ступай».
И я понял, что это окончательно.
Тогда я повернулся к нему, уже не пытаясь цепляться за руку – он выглядел немного удивленным, но спокойным. За оградой, сквозь которую мне не суждено пройти еще раз, был двор, дом, его главная дверь и стоящие перед ней люди.
«Я…»
Хозяин наклонил голову, прислушиваясь.
«Я хочу знать».
Он выпрямился и задумчиво оглядел меня с головы до ног.
«Я хочу знать… ты меня обманул?»
Он за шею привлек меня к себе и прислонил свой лоб к моему. Мое разбитое лицо и его, побитое, оказались рядом. Он опустил веки.
«Может, и обманул… - прошептал он. – А может, и нет. Не все ли тебе теперь равно».
«Умоляю…»
Покачав головой, он отстранился, взял меня за плечи и снова развернул к себе спиной.
«Ступай, Джо. Ступай и сдохни».
Передо мной, тесно переплетя руки, стояли осень, в короне из голых ветвей, и зима, под покрывалом из тяжелых снеговых облаков. И я перестал им сопротивляться, потому что только они мне в этой жизни и остались.
Я пошел вперед.