Часть II 14 страница

Как и на Западе, содомия чаще всего ассоциировалась с женственностью, нарушением полоролевых стереотипов в одежде и поведении и в следовании заграничной моде. Митрополит Даниил, популярный московский проповед­ник эпохи Василия III, в своем двенадцатом поучении су­рово осуждает женоподобных молодых людей, которые «...женам позавидев, мужское свое лице на женское претво­рявши»: бреют бороду, натираются мазями и лосьонами, румянят щеки, обрызгивают тело духами, выщипывают во­лосы на теле и т. п. Столетием позже протопоп Аввакум навлек на себя страшный гнев воеводы Василия Шеремете­ва, отказавшись благословить его сына, «Матфея бритобрадца». Комментируя это место Аввакумовой автобиогра­фии, Н. К. Гудзий писал: «Мода брить бороду пришла на Русь с Запада в XVI веке. Ее усвоил даже великий князь Василий Иванович....Бритье бороды тогда имело эротичес­кий привкус и стояло в связи с довольно распространенным пороком мужеложства»⁵.

Конечно, служители церкви склонны преувеличивать по­роки своей паствы, а обвинения в сексуальной ереси помо­гали скомпрометировать врага. Тем не менее, С. М. Соловь­ев доверял этим свидетельствам и писал в свойственном его эпохе морализаторском стиле: «Нигде, ни на Востоке, ни на Западе, не смотрели так легко, как в России, на этот гнусный, противоестественный грех»⁶.

Вероятно, за этим стояла не сознательная терпимость, а равнодушие и натуралистически-варварское принятие «фактов жизни». Как бы то ни было, ни в одном русском законодательстве до Петра Великого гомосексуализм не упоминался. Наказание за «противоестественный блуд» — сожжение на костре — впервые появилось в 1706 г. в во­инском уставе Петра I, составленном по шведскому об­разцу. Но уже в 1716 г. Петр это наказание смягчил, за­менив сожжение телесным наказанием и вечной ссылкой (в случае применения насилия), причем это касалось только военных, не распространяясь на гражданское на­селение.

Во второй половине XVIII в., с ростом цивилизации и расширением контактов с Европой, в светском обществе мужеложства начали стесняться. В народных же массах оно локализуется преимущественно в религиозных сектах скоп­цов и хлыстов⁷.

В дворянской и чиновничьей среде гомосексуальные связи иногда приобретали скандальный характер не столько сами по себе, сколько потому, что были тесно связаны с непотизмом и коррупцией: могущественные люди расплачивались со своими молодыми протеже высо­кими назначениями, никак не соответствовавшими их способностям. В быту к этому относились спокойно-иро­нически.

При Александре I гомосексуальными наклонностями славились министр просвещения и духовных дел князь А. Н. Голицын и министр иностранных дел, а затем кан­цлер Н. П. Румянцев. Влиятельный министр просвеще­ния при Николае I граф Сергей Уваров (1786—1856) устроил своему любовнику князю Михаилу Дондукову-Корсакову почетное назначение вице-президентом Им­ператорской Академии наук и ректором Санкт-Петербур­гского университета, что породило несколько ехидных эпиграмм:

В академии наук Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает? Потому что... есть⁸.

Когда речь шла не о врагах, а о друзьях, Пушкин отно­сился к этой склонности весело-иронически, не видя в ней ничего страшного, о чем свидетельствует его письмо и сти­хотворное послание Филиппу Вигелю, слабость которого к юношам была общеизвестна. Поэт сочувствует кишиневс­кой скуке Вигеля и рекомендует ему «милых трех красав­цев», из которых «думаю, годен на употребление в пользу собственно самый меньшой: NB он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно — из этого можете вывести важные заключения, представляю их вашей опытности и благоразумию»...

Кончается стихотворение словами:

Тебе служить я буду рад —

Стихами, прозой, всей душою,

Но, Вигель — пощади мой зад! ⁹

Как и в Европе, гомосексуальные отношения шире все­го были распространены в закрытых учебных заведениях — Пажеском корпусе, кадетских корпусах, юнкерских учили­щах, Училище Правоведения и т. д. Поскольку явление было массовым, воспитанники воспринимали его спокой­но и весело, посвящая ему множество похабных шуточных стихотворений. Эта тема занимает одно из центральных мест в юнкерских стихотворениях Лермонтова («Тизенгаузену», «Ода к нужнику»). Гомосексуальным приключениям целиком посвящена написанная от первого лица большая анонимная (приписываемая А. Ф. Шенину) поэма «Похож­дения пажа». Лирического героя этой поэмы сразу же по поступлении в Пажеский корпус соблазнил старший това­рищ, после этого он сам вошел во вкус, стал «давать» всем подряд, включая начальников, одеваться в женское платье и сделал благодаря этому блестящую карьеру. В поэме так­же подробно описаны эротические переживания, связанные с поркой. Все это сильно напоминает нравы и обычаи анг­лийских аристократических школ XIX в.

Попытки школьной или корпусной администрации пре­секать «непотребство» успеха не имели. После очередного скандала с Шениным, который в 1846 г. был за педерас­тию отстранен от службы и выслан из Петербурга, в столи­це рассказывали, что «военный министр призвал Ростовце­ва и передал ему приказание Государя, чтобы строго пре­следовать педерастию в высших учебных заведениях, причем кн. Чернышев прибавил: «Яков Иванович, ведь это и на здоровье мальчиков вредно действует». — «Позвольте в том усомниться, ваша светлость, — отвечал Ростовцев, — откро­венно вам доложу, что когда я был в Пажах, то у нас этим многие занимались; я был в паре с Траскиным (потом известный своим безобразием толстый генерал), а на наше здоровье не подействовало!» Князь Чернышев расхохотал­ся»¹⁰.

По свидетельству Куприна, в закрытых мужских учебных заведениях и позже существовали «уродливые формы ухажи­вания (точь-в-точь как в женских институтах «обожание») за хорошенькими мальчиками, за «мазочками»¹¹.

Хотя Н. Г. Помяловский в «Очерках бурсы» ничего не го­ворит о гомосексуальных связях между воспитанниками, они легко угадываются в напоминающих современную де­довщину отношениях второкурсных и первокурсников. Младший мальчик, обслуживающий Тавлю, называется «Катькой», подчеркивается, что он хорошенький, а однаж­ды был разыгран даже обряд женитьбы Тавли на «Катьке». Такие игры не могли не иметь сексуальной окраски.

В юношеской среде эти отношения обычно воспринима­лись как игра и замена недоступных женщин; часто так оно и было в действительности. Для взрослых влечение к лицам собственного пола становилось проблемой, а для тех, кто не мог его принять, — трагедией.

Об амбивалентности русского характера как наследии ду­шевной жизни первобытного человека, сохранившейся у русских лучше и в более доступном сознанию виде, чем у других народов, писал Фрейд, обнаруживший скрытую и оттого еще более мучительную бисексуальность у Достоевс­кого. Весь смысл психоанализа своего русского пациента Панкеева («Из истории одного детского невроза») Фрейд видел в том, чтобы открыть ему его бессознательное влече­ние к мужчине¹².

Как социолог, я скептически отношусь в любым экстраполяциям клинических наблюдений на «национальный ха­рактер» и думаю, что каждый народ имеет не один, а не­сколько разных, зачастую полярных, типов «модальной личности».

Неосознанный, латентный гомоэротизм играл большую роль в жизни русских интеллектуалов. «Кажется, что уди­вительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия. В эгоцентрическом мире русского роман­тизма было вообще мало места для женщин. Одинокие раз­мышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке. От Сковоро­ды до Бакунина видны сильные;, намеки на гомосексуаль­ность, хотя, по-видимому, сублимированного, платони­ческого сорта. Эта страсть выходит ближе к поверхности в склонности Иванова рисовать нагих мальчиков и находит свое философское выражение в модном убеждении, что ду­ховное совершенство требует андрогинии или возвращения к первоначальному единству мужских и женских черт»¹³. Од­нако в каждом конкретном случае это выглядит по-разному. Многих исследователей привлекает психосексуальная биография Н. В. Гоголя (1809—1852)¹⁴. В письмах к друзь­ям Гоголь признавался, что никогда не знал женской люб­ви и даже гордился этим, считая чувственность низменной и унизительной. На вопросы доктора Тарасенкова во время последней болезни Гоголя писатель сказал, что не имел свя­зей с женщинами (в юности однажды посетил с друзьями бордель, но не получил удовольствия) и никогда не мастур­бировал (об эротическом воображении врач не спросил). Гоголь был исключительно- закрытым человеком, в его письмах повторяются жалобы на одиночество. Его отноше­ния с родителями были довольно далекими, отношения с товарищами по интернату в Нежине также оставляли желать лучшего. Сохранились очень нежные письма Гоголя друзь­ям юности— Герасиму Высотскому и Петру Поленову. Позже Гоголь пережил род влюбленности в Николая Языко­ва. В Италии писателя связала тесная дружба с художни­ком Александром Ивановым, в жизни которого не было женщин (первая большая картина Александра Иванова — «Аполлон, Гиацинт и Кипарис»). Главным эмоциональным событием жизни Гоголя была взаимная дружба-любовь с 23-летним Иосифом Вьельгорским. Когда в 1838 г. Вьельгорский умирал от туберкулеза, Гоголь" буквально не отходил от его постели, а затем поддерживал тесные отношения с его матерью и сестрами, беспричинно оборвавшиеся около 1850 г. Однако нежные чувства между мужчинами в то время считались нормальными и, как и теперь, не обязатель­но имели гомоэротическую подоплеку.

Женские образы у Гоголя весьма условны, зато в «Тарасе Бульбе» поэтизируется мужское братство, дружба и красота мужского тела. Психоаналитики находят в произведениях Гоголя проявления не только гомоэротизма, но и многое другое. Карлинский выводит уход Гоголя в религию, мисти­цизм и морализм из его неспособности принять свой гомоэротизм. Послушавшись фанатика-священника Матвея Константиновского, который якобы предписал Гоголю для из­бавления от «внутренней скверны» воздержание от сна и пищи, писатель буквально уморил себя голодом. Однако эта версия не доказана и допускает прямо противоположное рас­суждение, — что именно глубокая религиозность Гоголя не позволяла ему принять свою сексуальность, породив депрес­сию и желание смерти. Уварову или Дондукову, сексуальные влечения и религиозные убеждения, которых не пересекались и как бы лежали в разных плоскостях, жить было легче.

Неосознанный латентный гомоэротизм мучил в юности и многих других великих россиян.

Интересен случай Льва Толстого. В юности он вел чрез­вычайно интенсивную гетеросексуальную жизнь, в чем по­стоянно каялся. В «Анне Карениной» и «Воскресении» го­мосексуальные отношения упоминаются с отвращением и брезгливостью, Толстой видит в них признак нравственно­го разложения общества. В то же время в дневнике 23-лет­него Толстого (запись от 29 ноября 1851 г.) имеется прямое свидетельство сильных и абсолютно неприемлемых для него гомоэротических переживаний:

«Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет — время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору дей­ствует с необыкновенною силою.

В мужчин я очень часто влюблялся... Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понра­виться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в м[ужчин], прежде чем имел понятие о возможности педрастии (sic); но и узнавши, никогда мысль о возможности со­ития не входила мне в голову».

Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, «необъяснимую симпатию» к Готье: «Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Любовь моя к И[славину] испортила для меня це­лые 8 м[есяцев] жизни в Петербурге].— Хотя и бессозна­тельно, я ни о чем др[угом] не заботился, как о том, что­бы понравиться ему...

Часто, не находя тех моральных условий, которых рассу­док требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но не­приязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам».

«Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем, пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова? ] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладостр[астие], но зачем оно сюда попало, решить невоз­можно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение»¹⁵.

Во второй редакции «Детства» Толстой рассказывает о своей влюбленности в Ивиных (братья Мусины-Пушки­ны) — он часто мечтал о них, каждом в отдельности, и пла­кал. Писатель подчеркивает, что это была не дружба, а именно любовь, о которой он никому не рассказывал. С возрастом такие влюбленности стали возникать реже.

До 1832 г. гомоэротизм был для русских людей проблемой религиозно-нравственной и педагогической, но не юриди­ческой. В 1832 г. положение изменилось. Новый уголов­ный кодекс, составленный по немецкому (Вюртембергскому) образцу, включал в себя параграф 995, по которому му­желожство (анальный контакт между мужчинами) наказывалось лишением всех прав состояния и ссылкой в Сибирь на 4—5 лет; изнасилование или совращение малолетних (пара­граф 996) каралось каторжными работами на срок от 10 до 20 лет. Это законодательство, с небольшими изменениями, внесенными в 1845 г., действовало до принятия в 1903 г. но­вого Уложения о наказаниях, которое было значительно мяг­че: согласно статье 516, мужеложство (только анальные кон­такты) каралось тюремным заключением на срок не ниже 3 месяцев, а при отягощающих обстоятельствах (с применени­ем насилия или если жертвами были несовершеннолетние) — на срок от 3 до 8 лет. Впрочем, в силу этот новый кодекс так и не вошел. Известный юрист Владимир Набоков (отец писателя) в 1902 г. предлагал вообще декриминализировать гомосексуальность¹⁶, но это предложение было отклонено. Хотя антигомосексуальное законодательство в России приме­нялось крайне редко, «относительное пренебрежение к содо­мии со стороны судебных органов свидетельствует больше о неэффективности правопорядка, чем об активной терпимо­сти к сексуальному многообразию»¹⁷.

Как и их западноевропейские коллеги, труды которых были им хорошо известны и почти все переведены на рус­ский язык, русские медики (В. Тарновский, И. Тарновский, В. Бехтерев и др.) считали гомосексуализм «извраще­нием полового чувства» и обсуждали возможности его изле­чения. В обществе к нему относились презрительно-ирони­чески и в то же время избирательно. Если речь шла о вра­ге, гомосексуальность использовали для его компромета­ции*. В остальных случаях на нее закрывали глаза или ог­раничивались сплетнями.

Так было, например, с маркизом де Кюстином. Не в силах опро­вергнуть его язвительную книгу о николаевской России, царская охранка сознательно муссировала сплетни о порочности писателя (он действитель­но был гомосексуалом). См.: Мильчина В. А., Осповат А. Л. «Маркиз де Кюстин и его первые русские читатели (Из неизданных мате­риалов 1830—1840-х годов). «Новое литературное обозрение», № 11 (1995). С. 107—138; они же. «Петербургский кабинет против маркиза де Клостина: нереализованный проект С. С. Уварова». «Новое литературное обозрение», № 13 (1995). С. 272-285. 11»

Представители интеллигентской элиты догадывались, на­пример, о бисексуальности ультраконсервативного славяно­фильского писателя и публициста Константина Леонтьева (1831—1891), воспевавшего в своих литературных произве­дениях красоту мужского тела. Герой повести Леонтьева «Исповедь мужа» (1867) не только поощряет увлечение сво­ей молодой жены, к которой он относится, как к дочери, 20-летним красавцем греком, но становится посредником между ними. Кажется, что он любит этого юношу даже больше, чем жену. Когда молодая пара погибает, он кон­чает с собой. В 1882 г. Леонтьев признал это свое сочине­ние безнравственным, чувственным и языческим, но напи­санным «с искренним чувством глубоко развращенного сер­дца»¹⁸.

Влиятельный реакционный деятель конца XIX — начала XX в. издатель газеты «Гражданин» князь Владимир Мещер­ский (1839—1914), которого Владимир Соловьев называл «Содома князь и гражданин Гоморры», не только не скры­вал своих наклонностей, но и открыто раздавал своим фа­воритам высокие посты. Когда в 1887 г. его застали на ме­сте преступления с мальчиком-барабанщиком одной из гвардейских частей, против него ополчился всемогущий обер-прокурор Священного Синода К. П. Победоносцев, но Александр III велел скандал замять. История повтори­лась в 1889 г. После смерти Александра III враги Мещерс­кого принесли Николаю II переписку князя с его очередным любовником Бурдуковым; царь письма прочитал, но оста­вил без внимания.

Гомосексуальный образ жизни вели и некоторые члены императорской фамилии. Убитый Каляевым в 1905 г. дядя Николая II, Великий князь Сергей Александрович открыто покровительствовал красивым адъютантам и даже основал в столице закрытый клуб такого рода. Когда его назначили московским генерал-губернатором, в городе острили, что до сих пор Москва стояла на семи холмах, а теперь должна стоять на одном бугре (русское «бугор» созвучно французс­кому bougre — содомит). Зафиксировавший этот анекдот в своих мемуарах министр иностранных дел граф Владимир Ламздорф сам принадлежал к той же компании, царь иног­да в шутку называл его «мадам»¹⁹.

Не подвергались гонениям за сексуальную ориентацию и представители интеллигенции. Гомосексуальность Пет­ра Ильича Чайковского (1840—1893), которую разделял его младший брат Модест, была «семейной». Училище правоведения, в котором учился композитор, славилось подобными традициями, его воспитанники имели шуточ­ный гимн о том, что секс с товарищами гораздо прият­нее, чем с женщинами. Даже скандальный случай, когда один старшеклассник летом поймал в Павловском парке младшего соученика, затащил его с помощью товарища в грот и изнасиловал, не нашел в Училище адекватной ре­акции. На добровольные сексуальные связи воспитанни­ков тем более смотрели сквозь пальцы. Близкий друг Чайковского поэт А. Н. Апухтин (1841—1893) всю жизнь отличался этой склонностью и нисколько ее не стеснял­ся. В 1862 г. они вместе с Чайковским оказались заме­шаны в гомосексуальный скандал в ресторане «Шотан» и были, по выражению Модеста Чайковского, «обесславле­ны на весь город под названием бугров»²⁰. После этого композитор стал осторожнее. Желая подавить свою «не­счастную склонность» и связанные с нею слухи, Чайков­ский женился, но его брак, как и предвидели друзья композитора, закончился катастрофой, после чего он уже не пытался иметь физическую близость с женщиной. «Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была»²¹. «Только теперь, особенно после истории с же­нитьбой, я наконец начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе»²².

В отличие от Апухтина, Чайковский стеснялся своей го­мосексуальности, и вообще о его интимной жизни известно мало (об этом позаботились родственники и цензура). Од­нако мнение, что он всю жизнь мучился этой проблемой и что гомосексуальность в конечном итоге довела его до само­убийства, не выдерживает критической проверки. При всех трудностях своей жизни, которые лишь отчасти были связа­ны с его сексуальностью, Петр Ильич был жизнерадостным и вместе с тем религиозным человеком, идея самоубийства была ему глубоко чужда.

Романтический миф о самоубийстве композитора по приговору суда чести его бывших соучеников за то, что он якобы соблазнил какого-то очень знатного мальчика, чуть ли не члена императорской семьи, дядя которого по­жаловался царю, несостоятельна во всех своих элементах. Во-первых, исследователи не нашли подходящего маль­чика. Во-вторых, если бы даже такой скандал возник, его бы непременно замяли, Чайковский был слишком знаменит и любим при дворе. В-третьих, кто-кто, а уж бывшие правоведы никак не могли быть судьями в подоб­ном вопросе. В-четвертых, детально известные обстоя­тельства последних дней жизни Чайковского восстают против этой версии. В-пятых, сама она возникла сравни­тельно поздно и не в среде близких композитору людей. Как ни соблазнительно считать его очередной жертвой са­модержавия и «мнений света», Чайковский все-таки умер от холеры²³.

В начале XX в. однополая любовь в кругах художе­ственной элиты стала модной. «От оставшихся еще в го­роде друзей... я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные переме­ны, — вспоминал Александр Бенуа. — Да и сами мои дру­зья показались мне изменившимися. Появился у них но­вый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вы­зывающее, хвастливое в нем. <...> Особенно меня пора­жало, что те из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам «однополой любви», теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком ка­кой-то пропаганды прозелитизма. <...> И не только Се­режа < Дягилев> стал «почти официальным» гомосексуа­листом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка < Нувель> и Костя < Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинствен­ностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин...»²⁴

«Чудачливый» Кузмин (1875—1936), о котором с непри­язненной иронией упоминает Бенуа, — один из крупнейших поэтов XX в.²⁵ Воспитанному в строго религиозном старооб­рядческом духе мальчику было нелегко понять и принять свою необычную сексуальность. Но у него не было выбо­ра. Он рос одиноким мальчиком, часто болел, любил иг­рать в куклы и близкие ему сверстники «все были подруги, не товарищи»²⁶. Первые его осознанные эротические пере­живания связаны с сексуальными играми, в которые его вовлек старший брат. В гимназии Кузмин учился плохо, зато к товарищам «чувствовал род обожанья и, наконец, форменно влюбился в гимназиста 7 класса Валентина Зай­цева»²⁷. За первой связью последовали другие (его ближай­шим школьным другом, разделявшим его наклонности, был будущий советский наркоминдел Г.В.Чичерин). Куз­мин стал подводить глаза и брови, одноклассники над ним смеялись. Однажды он пытался покончить с собой, выпив лавровишневых капель, но испугался, позвал мать, его от­качали, после чего он признался во всем матери, и та при­няла его исповедь. В 1893 г. более или менее случайные связи с одноклассниками сменила серьезная связь с офице­ром старше Кузмина на 4 года, о которой многие знали. Этот офицер, некий князь Жорж, даже возил Кузмина в Египет. Его неожиданная смерть подвигла Кузмина в сто­рону мистики и религии, что не мешало новым увлечениям молодыми мужчинами и мальчиками-подростками. Будучи в Риме, Кузмин взял на содержание лифт-боя Луиджино, потом летом на даче влюбился в мальчика Алешу Бехли; когда их переписку обнаружил отец мальчика, дело едва не дошло до суда.

Все юноши, в которых влюблялся Кузмин (Павел Маслов, Всеволод Князев, Сергей Судейкин, Лев Раков и Др.), были бисексуальными и рано или поздно начинали романы с женщинами, заставляя Кузмина мучиться и ревновать. В цикле «Остановка», посвященном Князеву, есть потрясающие стихи о любви втроем («Я знаю, ты лю­бишь другую»):

Мой милый, молю, на мгновенье

Представь, будто я — она.

Кузмин видел своих возлюбленных талантами, всячески помогал им и продвигал в печать, при этом воображаемый образ часто заслонял реальность, молодой человек стано­вился как бы тенью самого поэта.

Самой большой и длительной любовью Кузмина (с 1913 г.) был поэт Иосиф Юркунас (1895—1938), которому Куз­мин придумал псевдоним Юркун. В начале их романа Куз­мин и Юркун часто позировали в кругу знакомых как Верлен и Рембо. Кузмин искренне восхищался творчеством Юркуна и буквально вылепил его литературный образ, но при этом невольно подгонял его под себя, затрудняя само­реализацию молодого человека как писателя²⁸. С годами (а они прожили вместе до самой смерти поэта) их взаимоот­ношения стали напоминать отношения отца и сына: «Конеч­но, я люблю его теперь гораздо, несравненно больше и по-другому...», «Нежный, умный, талантливый мой сынок...»²⁹

Кузмин был своим человеком в доме Вячеслава Иванова, который, несмотря на глубокую любовь к жене, писательни­це Лидии Зиновьевой-Аннибал, был не чужд и гомоэротических увлечений. В его сборнике «Cor ardens» (1911) напечатан исполненный мистической страсти цикл «Эрос», навеянный безответной любовью к молодому поэту Сергею Городецкому:

За тобой хожу и ворожу я,

От тебя таясь и убегая;

Неотвратно на тебя гляжу я, —

Опускаю взоры, настигая...³⁰

В петербургский кружок «Друзей Гафиза» кроме Кузми­на входили Вячеслав Иванов с женой, Бакст, Константин Сомов, Сергей Городецкий, Вальтер Нувель, юный пле­мянник Кузмина Сергей Ауслендер. Все члены кружка име­ли античные или арабские имена.

В стихотворении «Друзьям Гафиза» Кузмин хорошо вы­разил связывавшее их чувство сопричастности:

Нас семеро, нас пятеро, нас четверо, нас трое,

Пока ты не один, Гафиз еще живет.

И если есть любовь, в одной улыбке двое.

Другой уж у дверей, другой уже идет³¹.

Для некоторых членов кружка однополая любовь была не органической потребностью, а всего лишь модным интел­лектуальным увлечением, игрой, на которые падка художе­ственная богема. С другими (например, с Сомовым и Нувелем) Кузмина связывали не только дружеские, но и лю­бовные отношения. О своих новых романах и юных любов­никах они говорили совершенно открыто, иногда ревнуя друг к другу. В одной из дневниковых записей Кузмин рас­сказывает, как однажды после кутежа в загородном ресто­ране он с Сомовым и двумя молодыми людьми, включая тогдашнего любовника Кузмина Павлика, «поехали все вчетвером на извозчике под капотом и все целовались, буд­то в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика, го­ворил, что им нужно ближе познакомиться и он будет да­вать ему косметические советы»³². Посещали популярного поэта и юные гимназисты, у которых были собственные гомоэротические кружки.

С именем Кузмина связано появление в России высокой гомоэротической поэзии. Для Кузмина любовь к мужчине совершенно естественна. Иногда пол адресата виден лишь в обращении или интонации:

Когда тебя я в первый раз встретил,

не помнит бедная память:

утром ли то было, днем ли, вечером, или позднею ночью.

Только помню бледноватые щеки, *

серые глаза под темными бровями

и синий ворот у смуглой шеи, и кажется мне,

что я видел это в раннем детстве, хотя и старше тебя я многим³³.

В других стихотворениях любовь становится предметом рефлексии:

Бывают мгновенья,

когда не требуешь последних ласк,

а радостно сидеть,

обнявшись крепко,

крепко прижавшись друг к другу.

И тогда все равно,

что будет,

что исполнится,

что не удастся.

Сердце

(не дрянное, прямое, родное мужское сердце)

близко бьется,

так успокоительно,

так надежно,

как тиканье часов в темноте,

и говорит:

«все хорошо,

все спокойно,

все стоит на своем месте»³⁴.

А в игривом стихотворении «Али» по-восточному откро­венно воспеваются запретные прелести юношеского тела:

Разлился соловей вдали,

Порхают золотые птички!

Ложись спиною вверх, Али,

Отбросив женские привычки! ³⁵

С точки зрения интеграции гомоэротики в высокую культуру большое значение имела автобиографическая по­весть Кузмина «Крылья» (1906). Ее герою, 18-летнему мальчику из крестьянской среды Ване Смурову, трудно понять природу своего интеллектуального и эмоционально­го влечения к образованному полуангличанину Штрупу. Обнаруженная им сексуальная связь Штрупа с лакеем Фе­дором вызвала у Вани болезненный шок, где отвращение переплетается с ревностью. Штруп объяснил юноше, что тело дано человеку не только для размножения, что оно прекрасно само по себе, что «есть связки, мускулы в чело­веческом теле, которых невозможно без трепета видеть», что однополую любовь понимали и ценили древние греки. В конце повести Ваня принимает свою судьбу и едет со Штрупом за границу.

«— Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу.

— Может быть, только это очень тяжело, когда они рас­тут, — молвил Ваня, усмехаясь»³⁶.

«Крылья» вызвали бурную полемику. В большинстве га­зет они были расценены как проповедь гомосексуальности. Один фельетон был озаглавлен «В алькове г. Кузмина», другой — «Отмежевывайтесь от пошляков». Известный жур­налист и критик Л. Василевский (Авель) писал: «Конечно, публике нет дела до того, любит ли г. Кузмин мальчиков из бани или нет, но автор так сладострастно смакует содом­ское действие, что «смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно»... Все эти «вакханты, пророки гряду­щего», проще говоря, нуждаются в Крафт-Эбинге и холод­ных душах, и роль критики сводится к этому: проповедни­ков половых извращений вспрыскивать холодной водой сар­казма»³⁷. Социал-демократические критики нашли повесть «отвратительной» и отражающей деградацию высшего обще­ства. Андрея Белого смутила ее тема, а некоторые сцены повести он счел «тошнотворными». Гиппиус признала тему правомерной, но изложенной слишком тенденциозно и с «патологическим заголением»³⁸. Напротив, застенчивый и не любивший разговоров о сексе Александр Блок записал в дневнике: «...Читал кузминские «Крылья» — чудесные»³⁹. В печатной рецензии Блок писал, что хотя в повести есть «ме­ста, в которых автор отдал дань грубому варварству и за ко­торые с восторгом ухватились блюстители журнальной нрав­ственности», это «варварство» «совершенно тонет в про­зрачной и хрустальной влаге искусства». «Имя Кузмина, окруженное теперь какой-то грубой, варварски-плоской молвой, для нас — очаровательное имя»⁴⁰.