Введение в художественный мир Пушкина 3 страница

Природу такого душевного подъема Пушкин знал, разумеется, как никто: " Признак Бога, вдохновенье", - сказано в одном из стихотворений.

Обратим теперь внимание: на протяжении эпизода всего из восьми строк троекратно повторяется один и тот же мотив: " свыше вдохновенный" - " За дело, с Богом! " - " Божия гроза". Собственно, весь эпизод, один из важнейших в поэме, образован именно этим мотивом, который и четко обрамляет картину (первая и последняя строки), и звучит внутри эпизода, из уст Петра; Петр является вслед за своим возгласом о Боге, словно выводящим его из шатра. " Признак Бога, вдохновенье" - это и " рама", и стержень образа Петра, возглавляющего великую битву за Россию, ведомого великой целью, " вдохновенного" чем-то высшим, чем он сам.

Построение получается в своем роде концентрическое. Мотив присутствия Бога " охватывает" весь эпизод; Петр охвачен вдохновением, " признаком Бога"; отрицательное определение " ужасен", " охваченное" положительными, светится, как темная Луна, отражающая свет Солнца. Свет - тоже " признак Бога"; и даже " ужасное" оборачивается у Пушкина возможностью " прекрасного", когда человек ведом Богом и за Богом идет.

Здесь объяснение скрытого обаяния пушкинских " отрицательных" героев. Недостатки - продолжение достоинств, говорит пословица. Сатана - это бывший ангел, возгордившийся и падший. Самый свирепый гонитель Христа Савл стал самым пламенным апостолом Христа - Павлом. Великий злодей замышлен Богом как, может быть, великий подвижник, но избрал другой путь. Пушкинские злодеи преступники - люди прекрасных возможностей, только вдохновленные не " свыше". " Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом? " (" Евгений Онегин"); " Оставь герою сердце; что же Он будет без него? Тиран! " - говорится в стихотворении " Герой". Все " ужасное" в человеке есть извращение того " прекрасного", что дал ему Бог.

Гармоническое совершенство эпизода из " Полтавы" - опять-таки не изобретение Пушкина, не просто его " личный" взгляд на вещи. Еще один эксперимент: попробуем переставить, поменять местами слова " ужасен" и " прекрасен" (" Его глаза Сияют. Лик его прекрасен Движенья быстры. Он ужасен. Он весь..." и т.д.). Тогда отрицательное определение " ужасен" из центрального станет итоговым; изъят из обрамления двух положительных, оно вернет себе прямую буквальность, гармоническое равновесие определений разрушится, герой, о котором говорится, что он " свыше вдохновен", предстанет исчадием ада с " прекрасным" " ликом"; наконец, отблеск " ужасного" неизбежно падет на рядом стоящую заключительную строку " Он веси как Божия гроза" - и тогда все окажется поставлено с ног на голову Ибо Божье может быть " прекрасно" и может быть " грозно", но не может быть синонимом того, что в мирском языке называется " ужасным" - иначе нет границы между добром и злом.

Но граница между добром и злом для нормального сознания очевидна; и значит, построение Пушкиным образа отражает мир как объективно гармоническую " систему". Систему, где есть свой священнный порядок, иначе говоря, иерархия, где все - в том числе прекрасное и ужасное - на своих местах относительно Высшей правды. Тайна человека, символизируемая у Пушкина " пространством" взаимодействия противоположных начал, " охвачена" другим " пространством", другою тайной, находится в " поле" высшей реальности, знаменуемой словом Бог.

У Пушкина это может быть прямо указано, как это трижды сделано в описании Петра, или обозначено косвенным образом, или вообще обойдено молчанием, - но именно эта " исходная позиция" Пушкина " задана" его гением, интуицией. Петр в " Полтаве" руководим Богом и отдает себе в этом отчет; Борис Годунов и поминает Бога, и хотел бы обойтись без Бога; Пимен, Патриарх и Юродивый все видят в свете Божьей правды, а Марине Мнишек до нее нет дела. Петр Гринев в чудесных обстоятельствах, устраивающих его судьбу, видит вмешательство Провидения, а Германну высшая сила представляется " очарованной фортуной", у которой можно " вынудить клад" с помощью темной силы карт. Свою любовь к Онегину Татьяна осмысливает как религиозное прозрение (" То в вышнем суждено совете, То воля неба... Я знаю: ты мне послан Богом"), Онегину же религиозное чувство чуждо, и потому он проглядел то, что " было так возможно, Так близко". Сюжет " Пира во время чумы" построен вокруг религиозного отступничества главного героя. Но суть не в этих примерах, которые можно умножать, а в понимании Пушкиным тайны человека.
Прекрасно море в бурной мгле
И небо в блесках без лазури;
Но верь мне: дева на скале
Прекрасней волн, небес и бури, -

говорится в стихотворении " Буря". Необсуждаемая, доступная только вере (" Но верь мне...") данность, из которой исходит Пушкин, состоит в простой очевидности того, что человек настолько, говоря словами Гамлета, " сходен с Божеством", настолько выше прекрасной, но " равнодушной природы", настолько свободен, что от него самого зависит отказаться от своей свободы, от своего сходства с Божеством - и приравнять себя " квинтэссенции праха".

Исходя из этой данности, мы и получаем ответ на вопрос о том, как появляется, как выбирается зло.

4. Исследователи трагедии " Моцарт и Сальери" уделяют много сил рассмотрению Сальери как личности и как типа, анализу его психологии, его пути к преступлению; все это важно и интересно, но для исследователя порой чревато дурной бесконечностью, поскольку каждый вносит в ситуацию собственные нюансы. Важнее другое - самое начало трагедии, где Пушкин, по своему обыкновению, берет, что называется, быка за рога:
Все говорят: нет правды на земле;
Но правды нет - и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.

Оказывается, для преступления нужно не так много: всего лишь отвергнуть существование правды " на земле" и " выше". Выбор между добром и злом есть выбор между верой в Высшую правду и неверием в нее. Произнеся свои первые слова, Сальери готов к убийству.

Это значит, что всякое преступление имеет своим прообразом " сюжет", который в пушкинском творчестве не очень заметен только потому, что не лежит на поверхности, а присутствует в глубине: акт грехопадения, когда человек поверил не Богу, а сатане. Сальери - жертва демонической идеи, состоящей в том, что мир устроен Богом - если Бог вообще существует - дурно, несправедливо, неправильно и что, стало быть, " ошибку" следует исправить; это и сделал в свое время первоубийца Каин, обвинив перед тем Бога в несправедливости. Уверовав в эту идею, Сальери тоже убивает. Другого пути к преступлению нет: преступление - это окольный и ложный путь сделать мир лучше, чем он сделан, - хотя бы для одного меня. Преступление - это всегда отвержение Высшей правды во имя устроения, пользы, удобства (" для меня" или " для всех" - разница не имеет значения).

Но когда такой акт совершается, с пушкинскими героями происходит нечто причиняющее им крайнее неудобство, нечто странное и противоестественное. Они не испытывают радости от достижения цели. Разрушив иерархию ценностей, перевернув ее вверх ногами, они лишаются спокойствия, мечутся, испытывают страх, подходя порой к грани безумия. Не веруя в правду, которая " выше", отвергнув правду, которая " на земле", они выстроили другой мир, в котором и в самом деле - говоря словами булгаковского героя - " ничего нет", то есть получили то, во что уверовали: " по вере вашей да будет вам" (Мф.9, 29). Против ожиданий, это стало их катастрофой.

Отсюда - и наше сострадание к ним, и неравнодушие к их добрым свойствам, и ощущение их человеческой значительности. Ведь тот мир неправды и хаоса, в который они пали, должен был бы устраивать их, казаться им удобным, как мутная вода для рыбака, - если бы в них самих не было Правды, которую они преступили; и вот они бьются, как рыбы, выброшенные на песок. Сквозь темный мир преступных помыслов, идей и деяний, из недоступной тайны человеческой души через все ужасное мерцает свет прекрасного, который есть там потому, что правда есть и выше. Это отражение в душе солнечного света Божьей правды есть совесть, " генетическая память" человечества о своем божественном происхождении.

Совесть - не только свет Правды, но и ее открытый огонь. " Пожарный огнь их домы истребил", - говорит Борис о народе; но посланное Богом бедствие не пробудило в людях, избравших на трон цареубийцу, сознание вины - и тогда пожаром Смуты оборачивается слово совести, сказанное Пименом, искра правды, брошенная им простодушно в жаждущую славы и власти душу будущего самозванца. " Как язвой моровой Душа сгорит", - жалуется Борис. "...Живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья" (" Воспоминание"). " Глаголом жги сердца людей", - велит поэту " Бога глас". Солнце Правды отражается в человеческой душе, но душа - не мертвая, холодная Луна, и от мощного света она горит тем невыносимее, чем она темнее.

Человек оказывается в замкнутом кругу истинного, не мифического " парадокса человека": человека падшего, поправшего свое высокое предназначение - и страдающего от того, что он еще сохраняет в себе образ и подобие Бога.

Собственно, парадокс человека в том, что, имея совесть, человек порой не хочет расстаться с миром неправды. Несмотря ни на что, этот мир все же в какой-то степени удобен - прежде всего своею темнотой, где все перемешано и неразличимо; где что возможно, то и позволительно.

Совесть побуждает Сальери после ухода Моцарта заново вслушаться в его реплику о гении и злодействе - и, вспомнив легенду о преступлении Микеланджело, в ужасе предположить:
...или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы, и не был
Убийцею создатель Ватикана?

Это страшный вопрос. До сих пор поведение Сальери было поведением богоборца, стремящегося, отвергнув правду " выше", утвердить свою " правду". И вот ему приходит в голову: а вдруг правда есть?

Что в этом вопросе? Только ли отчаянный страх остаться без удобной " сказки", где злодейство - для гения естественное занятие где не место " неким херувимам", где все так, будто правды и в самом деле нет? Или это - очищающий " священный ужас" при звуках арфы серафима" (о котором в том же году писал Пушкин в стихотворении " В часы забав иль праздной скуки")? Голос ли это " чада праха"; которого сорвалось, провалился замысел, - или " Бога глас", раздавшийся в падшей, но сохранившей все же богоподобие человеческой душе?

Тут не " простая гамма", тут снова - поле тайны и драмы человеческого духа, " тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей" (Достоевский).

Напряжение этого поля - напряжение между сердцем и совестью человека, с одной стороны, и безблагодатным, корыстным стремлением выпытать у " мироустройства" его " загадку": есть ли некий " секрет", позволяющий преступать грань между добром и злом, между гением и злодейством? Нет ли " закона", который санкционирует попрание образа Божия в человеке? Существуют ли " три карты", помогающие " вынудить клад у очарованной фортуны"?

Последние слова Сальери, слова о Бонаротти, нагруженные все" внутренней драмой человека, попытавшегося поставить на место Бога себя, свой разум и интерес, а в результате цепенеющего пере простым для веры, но неразрешимым для рассудка вопросом: есть ли правда или ее нет? - все это объективно символизирует судьбу новоевропейской культуры.

Эта культура богата прозрениями своих гениев, высокими религиозными и нравственными устремлениями, " великими борцами человечество" (Л.Шестов); и все же общий пафос ее - рациональный и интеллектуальный. Он определяется тем, что наличие Высшей правды для этой культуры - в основном не столько факт, сколько проблема. Эта культура не столько верует в наличие Высшей правды и переживает извращение ее в падшем мире - хотя и верует, и переживает, - сколько утверждает свое понимание правды " на земле" и изучает вопрос о правде, которая " выше".

Идеальной же предпосылкой для того и другого является само наличие падшего мира, где царят мрак, зло и неразбериха " относительности". Падший мир - лаборатория и строительная площадка новоевропейской культуры; поэтому культура эта - невольно, в силу своей природы, несмотря на все устремления гениев - крепко держится за " видимую неправду жизни", за ее трагизм и ужас, эту вечную почву, на которой произрастают цветы искусства и чудеса цивилизации. Более того, культура эта чем дальше, тем все больше увлекается этим трагизмом и ужасом, все упорнее эстетизирует то и другое как некую подлинную, последнюю правду о человеке и мире.

У Пушкина мир, как уже говорилось, выглядит не менее ужасающим, но отношение к нему - другое. Оно выражено в покаянии монаха-летописца: " Прогневали мы Бога, согрешили..." Пимен смотрит на наш мир " снаружи", с точки зрения Высшей реальности не как " мечты", а как факта - такого, который доступен только вере. Именно неверие и породило Смуту - так же как грехопадение породило падший мир. Покаяние Пимена напоминает о существовании другого мира, который был изначально предназначен для человека и утерян им, отчего существование человечества превратилось в смуту. Этот другой мир не нуждается ни в каком совершенствовании, ибо он совершенен, - человек лишь может в него вернуться, верой и духовным усилием восстановить в себе соответствие попранному Замыслу.

* * *

Не стоит искать подтверждения всех этих размышлений на поверхности словесного текста самого поэта - в противном случае он не был бы поэтом. Все рассмотренное естественно для Пушкина как дыхание, как голос и походка, полученные от природы. Впрочем, то, что необыкновенные свойства пушкинского художественного гения именно получены, зрелый Пушкин сознавал ясно - это отражено в " Пророке": "...И виждь, и внемли, Исполнись волею Моей", - повелевает Бога глас, - гений Пушкина руководим не " своей" волей. Строго говоря, в идеале всякий творческий талант есть способность внимать воле Творца всего; в этом смысле природа таланта близка к природе совести; все дело в том, насколько обладатель таланта это чувствует. Не всякий человек слушает свою совесть, не всякий художник духовно соответствует высоте своего таланта, нередко божественный дар становится орудием не Бога, а самого человека, его личных интересов и страстей, его себялюбия, гордыни, корысти. Не только от самого дара, но и от взаимоотношений с ним зависит масштаб художника, его творческая судьба, роль в культуре и истории. Чем внимательнее художник прислушивается к своему таланту как " Бога гласу", тем ближе он к подлинной правде, или - словами Достоевского - к " реализму в высшем смысле". У Пушкина безупречный слух на правду, его гений поистине " послушен" " веленью Божию" (" Памятник"), его художественная совесть абсолютна. Это не значит, что лично он, поэт, непогрешим в жизни, совсем нет, - это значит, что он способен сознавать и видеть свои грехи, что бесконечно взыскательна его личная совесть. " Даже и в те поры, - писал Гоголь, - когда метался он сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня - точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепанная действительность. А между тем все там - история его самого. Но это ни для кого незримо. Читатель услышал одно только благоуханье. Но какие вещества перегорели в душе поэта затем, чтобы издать это благоуханье, того никто не может услышать". Можно говорить о совершенно особого рода реализме, присущем Пушкину, - реализме онтологическом (бытийственном), который сквозь всю " растрепанность" человеческой жизни прозревает красоту и совершенство заложенных Богом основ бытия, величие божественного замысла о мире и человеке. Такой реализм и есть способность Пушкина " быть идеалистом, оставаясь вместе с тем и реалистом... глядя на жизнь, верить в правду и добро", о которой писал Л.Шестов и которая, по его мнению, ставит нашего поэта на совершенно особое место во всей европейской литературе. В то же время Пушкин - поистине европейский писатель, давший в русской культуре новую, исполненную смысла жизнь всем лучшим и высоким началам культуры Европы. Его творчество стало явлением, в котором европейская культура преодолела трагическое противоречие своего христианского сознания, разрывавшегося между мрачной действительностью и светлым идеалом. Напомним, что тот экскурс в духовную историю европейской культуры, что был предпринят у нас в самом начале, России не касался: Русь приняла христианство значительно позже Западной Европы. В силу этого " отставания" духовные процессы на Западе и в России шли по-разному и как бы в противоположных направлениях. Пока в Европе назревал кризис христианского сознания, о чем шла речь в своем месте, на Руси шло стремительное становление такого сознания; в то время как в Европе духовные ценности вытеснялись из области идеалов ценностями прагматическими, " заботами века сего", в культуре Руси происходило обратное: земные блага, отнюдь не отвергаясь, осмыслялись как ценность относительная, высшим же благом признавалась праведность. В культуре Европы нарастал трагизм - древнерусская же культура, вовсе не уклоняясь от изображения трагического и мрачного в жизни, в целом была светлой и полной радости жизни - вспомним несравненную красоту православных храмов, их яркое, праздничное убранство, сияние мира и гармонии, исходящее от " Святой Троицы" Андрея Рублева и других творений русской иконописи, жизнеутверждающую мудрость первого произведения русской христианской литературы - " Слова о законе и благодати" митрополита Илариона, могучую поэзию " Слова о полку Игореве". Это была высоко человечная культура, потому что основой ее была вера в человека как образ и подобие Бога, в Божью правду, в Божью любовь к человеку, пусть падшему, но все равно высшему творению Создателя, и надежда на Божье милосердие. Мрак падшего мира не ослеплял древнерусскую литературу, не толкал ее к трагизму или яростному обличительству: " нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви" - пушкинские слова вполне применимы к характеру и пафосу этой литературы, которая поистине призывала " милость к падшим". Но настал момент, когда была предпринята попытка, кое в чем удавшаяся, радикально изменить весь строй этой культуры, переломить хребет " старой" Святой Руси с ее духовными традициями - " революция Петра" (определение Пушкина). Культура Руси с ее православными идеалами была расценена как нечто отсталое, не способствующее материальному прогрессу, не соответствующее стандартам европейской цивилизации, где ведущую роль играли уже не " невидимые идеалы", а интересы земного устроения. Петр несомненно хотел России добра, всего себя положил на то, чтобы страна стала сильной, богатой, современной державой, способной противостоять многочисленным недругам, быстро развиваться и крепнуть. Но он не видел к этой цели иного пути, как - переделать нацию по чужому образцу, перестроить не только ее жизнь, нравы, но и саму душу народа, не считаясь с привычным и глубоко народным убеждением, что на первом месте в жизни должно быть духовное, а не материальное. Он не понимал (да и сейчас это мало кто понимает), что культура нации - это не роскошь, не внешнее украшение ее материального бытия, а условие полноценного существования державы, в том числе и материального. И в этом была нешуточная угроза судьбам России. Но семь веков после Крещения (которое, собственно, и создало русскую нацию и ее культуру) не могли уйти одним махом в небытие - даже " по манию царя", и даже такого, как Петр Великий. Христианская, православная " закваска" исторически очень скоро дала себя знать - и притом в той новой, уже чисто светской культуре, что родилась в петровской России. Возникшая в XIX веке новая русская литература со временем поразила весь мир новой художественностью, новой правдой, новой духовностью, сочетающей " реализм" с " идеализмом", - и предъявила Европе христианский идеал в качестве " хорошо забытого" Европой " старого". Новой русской культуре принадлежит неоценимая заслуга в том, что Россия осталась Россией, не изменила своим православным идеалам - и именно благодаря этому стала мировой державой. Устремленность к этим идеалам, которая по-разному и порой противоречиво, но неизменно сказывается в русской литературе, будь то Лермонтов или Гоголь, Гончаров, Островский, Достоевский и другие, - эта глубоко народная черта и есть, собственно, основа загадочной " русской духовности", которая побудила Томаса Манна назвать русскую классику; XIX века " святой литературой". Употребив это слово, немецкий писатель оказался точен: ведь русская классика унаследовала - в новых условиях и новых формах - духовность культуры Святой Руси.

Ключевую роль здесь сыграл Пушкин. Проделанный выше анализ некоторых основных черт художественного мира Пушкина показывает, думается, что, будучи " по букве" писателем чисто светским, ярко и исключительно светским, он в то же время " по духу" унаследовал христианскую систему ценностей допетровской русской культуры, ее религиозную точку зрения на мир, жизнь и человека; но это проявляется не в " верхнем", идеологическом, слое пушкинского творчества, а на наиболее глубоком его уровне - в самом способе художественного мышления, в характере реализма, основанного на ощущении священности Бытия и обращенного к Высшей правде, в поэтической архитектонике и " строительных приемах", в голосе и походке пушкинского гения. " России определено было высокое предназначение", - сказал Пушкин, имея в виду спасение Европы от нашествия с Востока.

Высокое предназначение самого поэта состояло в том, чтобы залечить рану, нанесенную петровским переворотом, восстановить национальную преемственность и духовную родословную культуры, а значит - и самой России. Организм реагирует на травму, вырабатывая в самом себе залечивающие вещества, - культура России, отвечая на попытку изменить ее духовный строй, выдвинула Пушкина. Его творчество связало " концы" русской культурной истории, разрубленной Петром, и воссоединило ее в единое целое. В то же время все лучшее, что пришло из культуры Европы, получило у нас, благодаря Пушкину, свое место, свои русла, функции и пределы, стало работать на Россию, участвовать в строительстве новой великой культуры, которая, войдя в семью европейских народов на правах не только равной, но и " власть имеющей", явила в светских формах убереженные от катастрофы христианские идеалы. Все это и сделало Пушкина " солнечным центром нашей истории" (И. Ильин), определило его особую связь с судьбами России, его царственное место в национальной культуре и непрекращающуюся жизнь в народном сознании, в сердцах людей. Ведь история России продолжается; стало быть, и центр этой истории продолжает нести свою службу - независимо от того, осознаем ли мы, откуда, почему и зачем у нас такой центр, или только чувствуем его тепло и свет.

В заключение вспомним слова Достоевского о Пушкине как " некоторой великой тайне". Тайна пушкинского гения и в том, что столь великую миссию - историческую, культурную, духовную и в известном смысле религиозную - исполнил писатель, которого невозможно назвать ни религиозным, ни духовным писателем в специфическом смысле этих слов, который не перелагал псалмов, не размышлял в стихах, как Ломоносов, " о Божием величестве", не писал, как Державин, религиозных од, напротив - воспитывался в духе европейского Просвещения, скептицизма и материализма, в молодости писал о своем безверии, был автором " Гавриилиады" и на самом пороге " Бориса Годунова" склонялся к атеизму как " системе... более всего правдоподобной". Разумеется, все было бы понятней, если бы речь шла о деятеле, глубоко и ортодоксально верующем, благочестивом, вдохновленном высокими религиозными убеждениями и целями; правда, в таком случае мы, может быть, имели бы дело более с литературным проповедником - удалось ли бы ему сделать для России то, что сделал Пушкин, чей художественный мир, при всех сложностях личной духовной биографии автора, сам по себе пронизан светом божественной Правды? Как раз драматизм личного пути Пушкина особенно ясно показывает, что он делал свое дело, исполнясь не своей волей, повинуясь " веленью Божию"; в этом смысле миссия, совершаемая через Пушкина, - дело Промысла, который - говорит Гоголь - " лучше печется о человеке", нежели сам человек.

Пророк

Глава из книги " Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы"

1/ Когда-то А.С.Хомяков, прекрасный поэт и глубокий мыслитель, упрекнул пушкинскую поэзию в отсутствии " басовых нот" - то есть в беззаботной легкокрылости, в недостаточном внимании к темному и мрачному в жизни, в малой глубине и основательности. Это было время " поэзии мысли", когда ценились стихи, впрямую философствующие, содержащие сильный рационалистический элемент; но главное, это был XIX век: " жестокий" и " железный", он все же был веком упований и перспектив, надежд на прогресс, на гармоническое, светлое и благоустроенное будущее. Слыша в Пушкине то, что рядом лежало, - гармоничность, ясность, легкость, - все остальное этот век слышал и понимал хуже и с неохотой - по тем же причинам, по каким считал Достоевского " жестоким" фантазером. Все, что мешало разумному благоустроению, представлялось чем-то отдельным от самой жизни и человека, каким-то временным явлением, вроде нарыва или опухоли, - так сказать, " пережитком", который унаследован от дикого прошлого жестоким настоящим и который необходимо удалить. Такая операция, естественно, требовала отдельного и повышенного внимания ко всему не светлому и не гармоническому, в художественном выражении - внятных " басовых нот".

Мироощущение и поэтика Пушкина совсем иные. Не " басовых нот" нет у него, а - их " отдельного" и акцентированного звучания (немногие исключения подтверждают это правило): у него - оркестр, в котором низы звучат в полную силу лишь в единстве с верхами, образуя то, что и в переносном, и в буквальном - музыкальном - смысле называется гармонией: " И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть"; "...Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен", - ничто не выпячивается нарочито, везде покачивающееся, подвижное, живое равновесие живой жизни, в которой всегда есть верх и низ, свет и тень. Нам не навязывается тяжелая сосредоточенность на одной из чаш весов, нас не призывают ни отвернуться от " гробового входа" как вещи враждебной или даже просто чуждой жизни и ее радостям, ни упереться в этот вход взглядом, размышляя, как бы его упразднить насовсем и оставить только младую жизнь с ее игрой. Для Пушкина бытие есть единство и целостность, где нет ничего " отдельного" и самозаконного - такого, что можно было бы, для " улучшения" бытия, отрезать и выбросить. Это - основная, конституирующая черта пушкинского художественного мира; сегодня можно говорить об экологичности этого мира.

Единство и целостность и есть главный камень преткновения в рационально-научном изучении Пушкина, ибо принцип такого изучения - как раз выделение и обособление. Отсюда и непримиримые разногласия в толкованиях смысла произведений, и множество неясностей и спорных моментов в понимании творческой биографии Пушкина в целом, логики его духовного пути.

По этой же причине остается необъясненной и одна первостепенно важная, совершенно беспримерная особенность художественного мира Пушкина - и вот какая.

Смерти и убийства, измены и предательства, виселицы и яд, распад семейных связей, трагические разлуки влюбленных, бушевание природных и душевных стихий, крушение судеб, холодность и эгоизм, смертоносное могущество мелочных предрассудков и низменных устремлений, наконец, многочисленные безумцы, сумасшедшие - все это буквально наводняет мир Пушкина; продвигаясь по этому миру, мы на каждом шагу сталкиваемся с проблемами, которые до сих пор зияют как пропасти; " басовые ноты" звучат фортиссимо, на многих лицах, поступках и событиях лежит инфернальный отблеск, и вообще такой мир походил бы на ад, если бы... Если бы, невзирая на это, а точнее, со всем этим, он не был бы, в нашем общем и необратимом ощущении, самым светлым и жизнерадостным из всех, быть может, известных нам художественных миров.

Почему это так? Почему мы обращаемся к Пушкину не как к " трагическому гению", а как к гению света, рыцарю Жизни? Почему согласно повторяем вслед за В.Одоевским - " солнце русской поэзии", за А.Кольцовым - " солнце", за Ап.Григорьевым - " Пушкин - это наше все", за А.Блоком - " веселое имя"? Почему чувствуем, что пушкинский мир, столь неблагополучный, часто ужасный, светел, а не мрачен?

Чтобы понять это, следует сперва определить - что же такое мрачный художественный мир?