Марта 2013 год. 5 страница

Вот как это записано в документах, найденных в архиве: «Выездной сессии Ревтрибунала вменяется в обязанности пройти с вооружённым кавалерийским отрядам по селам, принимавшим участие в повстанческом движении, произвести следствие и разбор повстанческих дел, над пойманными и осужденными приговор приводить в исполнение на месте, в отношении скрывающихся дела отложить впредь до их задержания, подвергнуть конфискации имущество скрывающихся».

Арестованный Гебель подал жалобу в кассационный трибунал при ВЦИКе, её приняли и удовлетворили. Но, несмотря на это местный Ревтрибунал, привёл приговор в исполнение.

В архиве же отыскалось ещё несколько бумаг: документ за подписью заместителя Губполитпросвета с просьбой «конфисковать научные коллекции и библиотеку убитого священника села Суслы и увезти всё это в Марксштадт» и опись конфискованного и сданного Совету имущества сельского священника Готлиба Яковлевича Гебеля. В числе описанных вещей числятся даже нательное бельё и сутана, а также золотые часы, очки в серебряной оправе и увеличительная лупа…

Вот и всё, что я могу и должна рассказать вам, Александр. Да, забыла добавить, что здесь же в Покровском архиве хранится и список колонистов, прибывших в Поволжье в 1765-67 годах, сделанный вашем родственником. Сотрудники говорят, что это очень ценный труд, и им постоянно пользуются посетители, которые пытаются восстановить своё генеалогическое древо.

Но осталось множество вопросов. Мне и Виктории хотелось бы найти на них ответы, но возможно ли это? Как вы считаете?».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Они вчетвером стояли у въезда в Суслы. Машину оставили у погоста, и этот километр прошли пешком.

– Волнуюсь, - смущённо признался Александр. – Не знаю, почему, но это так…

Мила украдкой переглянулась с Викой. Сегодня, в безветренный, какой-то ослепительно яркий октябрьский день, она приехала сюда с совсем другим настроением, нежели полтора месяца назад. Здесь ничего не изменилось, разве что стало ещё просторнее, точно пространство вокруг этого заброшенного места расчистили. На самом же деле, она это понимала, всё зависело от погоды, диктующей настроение, да и компания подобралась подходящая.

Когда Вика сообщила, что Александр Ортманн собирается приехать в Покровск, чтобы посетить исторический архив немцев Поволжья и увидеть собственными глазами то, что осталось от села Герцог-Суслы, Мила даже не удивилась. Будь она на его месте, сделала бы точно так же: незамедлительно отложила б все дела и рванула сюда.

– И молодец! – сказала она про Александра. – И правильно! А где он остановится? Вы это не обговаривали?

– Он предупредил, что жить всё это время будет у своего бывшего однокурсника в Саратове. Они ещё потом вместе аспирантуру заканчивали. В общем, сказал, чтобы я не пугалась его внезапного решения приехать.

– А ты прямо так и испугалась! Хотя ты можешь…

– Ну, я просто как-то не ожидала, что вот так быстро он возьмёт и окажется здесь, - Вика была немного озадачена.

Александр Ортманн оказался не совсем таким, каким она себе его представляла. Почему-то в её воображении рисовался огромный тучный мужчина в очках, начинающий седеть брюнет, громогласный и любящий вкусно покушать. Но у дверей Викиного музея, где они договорились встретиться, её ждал человек среднего роста, сухощавый, но подтянутый. Потом он рассказал, что в молодости занимался лёгкой атлетикой, и даже пару раз занимал призовые места в соревнованиях. Жёсткие русые волосы взъерошены, он всё время пытался пригладить их рукой, а глаза: голубые-голубые с совершенно по-детски пушистыми ресницами. Вика внутренне улыбнулась, и пока пыталась сообразить, с чего начать разговор, Александр протянул ей веточку мелких бордовых хризантем, точно знал, что это её любимые цветы.

– Это в знак благодарности! - сказал он. – Всё-таки, я здесь только благодаря вам!

Вика провела его по музею, показала знаменитую выставку «Быт поволжских немцев», задержалась у своей Машеньки. Александр уже знал её историю, Вика писала ему о ней. До окончания рабочего дня оставалось несколько часов, но он дождался её, и вечером они посидели в кафе, немного смущаясь друг друга, говорили о совершенно отвлечённых вещах, а попросту несли чушь, какая обычно льётся из заочно знакомых людей при первой встрече. Провожать себя Вика ему не позволила, не из кокетства или ещё чего-нибудь там, а просто потому, что боялась, как бы он не заблудился в незнакомом городе. Она сама отправила его на такси в Саратов, а потом поехала домой на автобусе. Странно, но на душе осталось впечатление, как от встречи с давно не виденным человеком. И именно эти слова он прислал ей в тот же вечер телефонным сообщением.

На следующий день Александр отправился в архив. Вика вызвалась сопровождать его. Они сделали запрос на выдачу копии списка колонистов, сделанного Готлибом Гебелем, и пока ожидали его, а на это ушло около двух часов, побродили по центру Покровска.

– Так кем же приходится вам пастор? – спросила Вика, наконец, потому что именно это вопрос интересовал её больше всего.

– Я ещё раз внимательно перечитал письма мамы и бабушки, где упоминался Гебель, и выяснил, что это мой двоюродный прадед, - ответил Александр и улыбнулся. – Смешно, наверное, звучит, но это так. Поскольку моя прабабушка – Екатерина Яковлевна Лик, урождённая Гебель, была его родной сестрой. Замуж она вышла в 1910 году в селе Усть-Грязнуха за Иоганеса Лика, и у них родилось четверо детей. Младшей дочерью и была моя бабушка Агнезия.

Вика даже остановилась от удивления.

– Но послушайте, ведь вы писали, что почти ничего не знаете о материнской линии своей семьи! И вдруг такие подробности!

– Тогда я, действительно, не знал! Но потом стал искать, списался с людьми, которые тоже занимаются генеалогическими изысканиями. Ну, вот и прояснилось кое-что. Правда, не особо много. Точно можно сказать, что отца Готлиба и Екатерины звали Яков, а скорее всего – Якоб. Ну вот, собственно, и всё.

– Почему же в архивных документах семью вашей прабабушки записали, как семью священника?

Александр поймал на лету проржавевший лист каштана и разгладил его на ладони.

– Думаю, здесь закралась какая-то ошибка. Потому что прадед Иоганесс был тогда ещё жив. Он умер уже после депортации. Но семья его в те годы и в самом деле очень нуждалась. Бабушка пишет в письме маме, что её единственной мечтой, детской и очень сильной, были крепкие башмаки.

– А что она писала о своём дяде? Ведь Готлиб Гебель ей приходился дядей, так ведь?

– Да-да. Там в письме была такая фраза, я её запомнил дословно, «если б не был дядюшка Готлиб священником, мы бы все ещё той зимой от голода умерли». Значит, дядя помогал семье Лик какими-то продуктами. А! Вспомнил! Ещё бабушка пишет: «вчера видела во сне дядюшкину комнату, заставленную книгами. Будто, я сижу у него на коленях, он учит меня читать по большой книге, а я никак не могу запомнить букв».

– И это всё?

– Есть ещё кое-что. Оказывается, прадед Иоганнес помогал патеру во время службы, был звонарём. У него звонить в колокол как-то особо вдохновенно получалось, и дядя Готлиб его очень хвалил за это. Кстати, в бабушкиных письмах много отрывков из молитв. Она записывала то, что всплывало в памяти из детства, но многое забыла, и, видимо, очень мучилась тем, что не может вспомнить до конца. Особенно она любила «Ave, Maria», и её, единственную, помнила, потому что – опять же, как она пишет – «у нас в церкви стояла Дева Мария, такая красивая и добрая, я её «мамочкой» звала, всегда хотела до неё дотронуться, просила дядю, чтобы он позволил это».

– А письма на немецком языке?

– Исключительно. Нет, бабушка и по-русски немного говорила, но с акцентом. Мама считала родным немецкий и русский языки, папа тоже неплохо говорил, вот и я вырос в такой двуязычной среде.

– Завидую! – призналась Вика. – Я лишь английский знаю кое-как, а ведь по образованию филолог! Вот Мила – та у нас полиглот! Английский, французский, итальянский, польский – всего понемножку нахваталась, у неё в голове, наверное, сборная солянка изо всех языков.

– Вроде эсперанто, да?

– Именно! Забыла, как это называется, хорошо, что вы напомнили. Вот подождите, Мила и до вас доберётся! Начнёт вас терзать, чтобы вы её немецкому языку научили!

Александр рассмеялся, и взглянул на часы.

– А нам пора возвращаться в архив! Наверное, наш заказ уже выполнили.

* * *

Познакомился Александр с Милой и Романом несколько дней спустя. У Вики уже не хватало сил отбиваться от расспросов подруги, и она предложила организовать как-нибудь в ближайшее свободное время поездку в Суслы. Благо, что дни стояли сухие и ясные. Зная Милу, Вика понимала, что всё произойдёт очень скоро, но не настолько. Уже на следующий день неугомонное семейство прикатило за ними, но без младшего мужчины. Тот до вечера находился в садике. Роман даже отпросился на полдня с работы, чтобы устроить это маленькое путешествие. А Милка сияла от радости! Она потрясла перед носом у Александра отсканированным планом села, датированным 1920-м годом, где напротив каждого дома имелся список его жителей, сделанный на немецком.

– Переведёте, да? Я тут пыталась самостоятельно, но почерк неразборчивый, да и план составлен по памяти неким Мартином Риделем.

Мила предусмотрительно распечатала план по фрагментам, и Александр не без труда отыскал там имя Иоганесса Лика рядом с домом под номером 85. В соседних домах жили семьи Рихмайер, Брунгардт и Ридель. В середине улицы, заключённая в прямоугольник, значилась церковь.

Пока он вглядывался в мелкие, острые буковки, Милка дёрнула Вику за куртку и громко шепнула: «Симпатишный! Одобрям!». Вика от смущения покраснела и нахмурилась, получалось, будто она устроила какие-то смотрины. Но на Милку нельзя долго сердиться, как на ребёнка, ляпнувшего по недоразумению ерунду. Тем более что она горела таким неподдельным энтузиазмом, точно это не Александр Ортманн, а она – Мила, собственной персоной, приехала навестить свою историческую родину.

– Friedhof – это ж кладбище? Правильно перевела? А вот ещё – obstgarten, фруктовый сад! – тараторила она, тыча пальцем в план. – Рома, мы с тобой, значит, из сусловского обстгардена яблочек набрали! Интересно, осталось там ещё немножко?

– Слушай, уймись! – заворчал Роман. – У людей, наверное, уже голова от тебя болит! Ты ж с ума любого сведёшь!

– Ничего, ничего! – рассмеялся Александр. – Мы пока что ещё рассудком не повредились!

– И жернова! Мельничные жернова непременно нужно будет забрать оттуда! – вскричала Мила, не обращая внимание на мужнины замечания. – Повезём их в музей! Извини, Викуля, не в ваш, а в наш краеведческий! Я обещала!

Но Роман твёрдо заявил:

– Нет уж! И даже не проси! Я их в прошлый раз приподнять даже не смог! Ты что – издеваешься?

Милка только хмыкнула: мол, ну это мы ещё посмотрим, кто кого! А Димка тихонько сказал Александру:

– Потерпите, мама сейчас всё равно уснёт, пока мы едем в машине. Она у нас такая – легкоусыпляемая…

Милка и правда задремала дорогой, но едва повернули от Раскатово в сторону Сусел, бодро вскочила и принялась энергично указывать дорогу. И замолкла лишь, когда показались покосившиеся кресты знакомого погоста.

* * *

Жаль, что некому уже рассказать об этом. Почему-то именно здесь, в Суслах, Александр отчётливо понял, что вся его жизнь, в сущности, состоит из сплошных упущенных возможностей. Он дожил до сорока с лишним лет, но не на что было оглянуться. Нет, остались, конечно, хорошие друзья, проверенные временем, да и с бывшей женой Алёной удалось сохранить вполне цивилизованные отношения. Наверное, потому, что развелись они по обоюдному желанию. Легко, дурачась, сыграли ещё в студенческие годы свадьбу, потом весело жили с вечно распахнутым для всех знакомых домом, в перерывах между защитой диплома и поступлением в аспирантуру родили Ивана Александровича. Сейчас сын уже самостоятельный человек, да он и в детстве казался гораздо взрослее и рассудительнее своих родителей, а у Алёны во втором, как она говорила «серьёзном», браке три года назад появилась дочь…

После развода Александр перебрался к матери. Она уже очень сильно болела, мучил целый букет болезней. В последний год её жизни сын и мать особенно сблизились, чего не было раньше. Тяжело признаться, но никогда особой ласки не было в их семье, даже при жизни отца. Ни разговоров по душам, ни совместных походов и отдыха. Родители всю жизнь работали, как волы, потому что не умели иначе.

Да, в тот последний мамин год они как-то вдруг сплотились, предчувствуя скорую разлуку. И мама, которая никогда ничего не рассказывала Саше о прошлом, вдруг чаще начала вспоминать.

Бабушка Агнезия Иоганесовна умерла через неделю после его рождения. Правда, успела подержать внука на руках. О дедушке же в семье никогда не говорили, да и Саша не спрашивал, а оказалось, что замужем бабушка и не была. Его мать Ирма родилась через год после окончания войны, и лишь в конце жизни рассказала сыну о том, что её отцом был безвестный конвоир, сопровождавший группу немецких девушек на лесозаготовки. Среди них Агнезия была самой старшей, и однажды, когда во время краткого отдыха она собирала сучья для костра, один из весёлых, разбитных парней, приставленных к ним для охраны, догнал её и повалил на груду собранных веток. Конечно, никому нельзя было рассказывать о случившемся. Но как объяснить разбухающий с каждым месяцем живот? Агнезия не знала, а потому просто молчала, с достоинством неся свой позор. Всё равно некому было заступиться за неё. Мама Екатерина Яковлевна умерла во время депортации. От ужаса и нехватки воздуха в переполненном вагоне у неё остановилось сердце. На какой станции её вынесли, Агнезия не помнила. Умерших в дороге тогда было очень много, взрослых и детей, их выбрасывали прямо на рельсы. И всё перепуталось в голове. Ещё она очень боялась, что и отец не доедет, но он выдержал. В Сибири их поселили в глухой деревушке, сначала в неотапливаемом, продуваемом всеми ветрами овощехранилище, потом местные жители разобрали приезжих по домам, а те плакали и благодарили, потому что и не ожидали такого гостеприимства и жалости. Очень скоро мужчин забрали в трудармию на строительство алюминиевого завода, а Агнезия осталась работать в колхозе, пока и её не призвали в трудармию и в числе прочих девушек отправили на лесозаготовки, где всё и случилось…

Иоганесс Лик умер в конце войны, надорвавшись на стройке. О старших братьях долгое время ничего не было известно. Уже потом Агнезия узнала, что, призванные на фронт ещё в июне 1941 года, они мужественно и бесстрашно воевали с фашистскими захватчиками. Двойняшки Готлиб и Адам погибли в первые месяцы войны, а Иван остался жив и даже получил медаль за отвагу. После войны он разыскал Агнезию с малышкой Ирмой, и поселился вместе с ними в спецпосёлке. В конце пятидесятых, уже после того, как вышел Указ о снятии ограничений в правах депортированных немцев, находящихся под надзором МВД, они переехали в Новосибирск, где Иван устроился рабочим на металлургический завод, а Агнезия шила на дому и очень редко выходила куда-то, кроме магазина.

Ирма, Сашина мама, росла замкнутым ребёнком. Она много читала, думала, анализировала, заводила тетради-дневники, куда записывала свои девичьи мысли и цитаты из любимых книг. Одноклассников сторонилась, но училась хорошо, особенно по физике и математике. После школы она легко поступила на заочное отделение финансово-экономического института, а работать пошла на тот же завод, что и дядя Иван. Долгое время ей, загруженной учёбой и работой, было не до личной жизни. Но однажды, торопливо шагая по заводскому цеху, она нечаянно споткнулась и, наверняка бы, расшиблась, если б её вовремя не подхватил под локоть молодой инженер Виктор Ортманн. Они поженились через год после знакомства и череды долгих ухаживаний. Сын Саша родился лишь четыре года спустя…

Письма к дочери Агнезия Иоганесовна начала писать в больнице, куда попала с сердечным приступом. Немного придя в себя, лежа на казённой койке, она вдруг с ясностью поняла, что должна передать Ирме те крохи воспоминаний, которые ещё не успела растерять. Это приходило к ней ночами: детство и молодость, прошедшие в Суслах, нелёгкая, трудовая жизнь в родительском доме, где никто не сидел со сложенными руками. Она вспоминала рано постаревшую мать, гладко причёсанную, в одном и том же тёмно-синем платье в мелкий цветочек, вечно хлопочущую по хозяйству. Иногда мама позволяла Агнезии листать старую пухлую книгу, где были собраны кулинарные рецепты, и теперь, после стольких лет, эти выцветшие буковки всплывали у неё перед глазами: рецепты кухенов, любимых в семье пельменей – маульташен, штруделей и много чего другого. Она торопливо записывала их, как и обрывки молитв.

Все её умершие приходили к ней в эти больничные ночи: задыхающаяся в теплушке мать, хромающий седой отец – в молодости он по неосторожности попал под гружёную телегу и перебил ногу, с тех пор и хромал, весёлые вихрастые мальчишки Готлиб и Адам, вечно дерущиеся из-за того, у кого больше маульташен в тарелке. Вспоминала она и дядю Готлиба, но это было совсем уж расплывчато, из такого глубокого детства, что Агнезия сама удивлялась.

Ирма сохранила её письма, и теперь в них сосредоточилась для Александра вся история его семьи по материнской линии. По ним можно было многое восстановить, но уже некому было рассказать о том, что он собственными глазами видел в Суслах, бродя по улицам, которых больше нет, и стоя на засыпанных землёй фундаментах домов.

* * *

Чем ближе подходило время отъезда Александра, тем больше Вика волновалась. Она переживала, что ничем особенно они с Милой помочь ему не смогли. Не считая поездки в Суслы, но это он мог вполне совершить и без них. Никаких новых сведений о семье Лик не нашлось, как и ничего другого о судьбе священника Готлиба Гебеля. Правда, Александр не уставал благодарить, утверждая, что для него приезд сюда стал какой-то особой вехой в жизни. А Вике казалось, что он говорит так просто из вежливости. И ещё ей почему-то очень не хотелось, чтобы он уезжал…

Мила, напротив, была воодушевлена. Она считала, что всё происходящее с ними в эти дни не случайно, как и вообще знакомство с Александром. В тот день после того, как все вместе они побывали в Суслах, Мила предложила доехать до Раскатово-Роледера и Липовки-Шеффер. Ну, глупо было бы, находясь так близко от этих сёл, не заехать туда и не увидеть сохранившиеся церкви.

По дороге она развила целую теорию, очень насмешившую Вику. Но, как не странно, Милкины рассуждения весьма заинтересовали Александра.

– Я долго думала: почему меня так и тянет в эти места? - говорила Мила, то и дело оборачиваясь к сидящим сзади друзьям. – И лишь недавно узнала, что существуют такие понятия, как сакральная геометрия и география.

– О, нет! Только не надо опять про сакральность! – Вика схватилась за голову. – Я тебя умоляю!

Роман только хмыкнул, потому что знал: если на Милку нашло, она не остановится, пока не выложит всё, что на уме.

– Нет, Мила, продолжайте! – попросил Александр. – Я впервые слышу про это! Хочется узнать подробнее!

– Итак, я проанализировала своё желание вернуться в эти места. Ничем особенным, кроме церквей, конечно, они не выделяются, пейзажи однотипные, даже слегка навевают уныние. Но что-то здесь витает! Какая-то особенная атмосфера, отсылающая в прошлое. И тут я совершенно случайно наткнулась на смысл сакральной географии, которой, кстати, Викуленька, занимался даже Лев Гумилёв! Ведь пространство, окружающее нас, сильнейшим образом влияет на наше бытие и сознание. Пусть это несколько мистическое понятие, но оно несёт в себе веру в торжество справедливости, принятие того, что добро, увы, беззащитно перед злом и ещё, мне кажется, главное - ностальгию о потерянном рае. Чем для ваших предков и вас, Александр, являются Суслы, как не потерянным раем? Да и для всех немцев Поволжья, чьи потомки так часто приезжают сюда, чтобы подтвердить воспоминания, обновить их, восстановить в памяти ту жизнь, которой уже нет!

– А если в той утраченной жизни не было ничего хорошего? – спросила Вика. – Вот хотя бы у семьи Лик? Тяжелый ежедневный крестьянский труд, вечная боязнь гонений за то, что они родственники расстрелянного священника…

– Вспомни, что писала Агнезия Иоганесовна о том, с каким вдохновением звонил в колокол её отец и как хвалил его за это патер Готлиб!

– А, знаете, Мила, - сказал Александр. – Возможно, вы и правы! Колокольный звон, плывущий над селом, разве это не отголосок потерянного рая? А что там о сакральной геометрии?

– О! Там ещё чудеснее! Если посмотреть на карту, то можно увидеть, что эти три села образуют треугольник. Геометрическую фигуру, попадая в пределы которой вдруг с удивлением начинаешь замечать в себе особые свойства, которые как-то не проявлялись раньше. И первое из этих свойств – осознание себя и тех нитей, которые связывают человека с прошлым. Слышала, кстати, совершенно дурацкое мнение, что прошлого уже не существует, будущего ещё нет, а есть только настоящее. Так нет, друзья мои! Прошлое существует так же выражено и явно, как и наше настоящее.

– С твоей-то фантазией и будущее явно! – заметила Вика. – Что уж говорить о прошлом! Тебе даже усилий особых прикладывать не нужно, чтобы вообразить то, что было когда-то.

Мила кивнула.

– Не могу на это пожаловаться, хотя, если честно, иногда приходится испытывать некоторые неудобства.

– С Марией Стюарт тут на днях беседовала на кухне, - вставил Роман. – Ругала её, уму-разуму учила! Это шотландскую королеву-то!

– Прямо она меня так и послушала! – сказала Милка недовольно, и продолжала. – Так вот человек, попадая в пространство сакрального треугольника или другой геометрической фигуры, вдруг начинает испытывать любовь и сострадание ко всему, что его окружает. Причём не всякий на это способен. И ещё существуют места, изменяющие нас, а есть люди, изменяющие пространство вокруг себя. Они строят собственный мир и, вовлекая нас в него, заставляют развиваться духовно, самосовершенствоваться…

– И искать свой потерянный рай, - добавил Александр.

Мила обернулась, внимательно посмотрела на него своими сакрально видящими глазами.

– Вот вы меня понимаете, - сказала она. – А эти двое - смеются. Но я права! Я точно знаю, что права…

* * *

И всё-таки, история должна была завершиться. Мила чувствовала это на интуитивном уровне. Её мучила недосказанность сюжета, разворачивающегося на её глазах вот уже почти полгода. Что-то должно было произойти, чтобы поставить точку, ибо многоточие не давало покоя.

На сей раз Мила ехала в Раскатово на редакционной машине. Её пригласили принять участие в районном семинаре работников дошкольного образования. Она уже мысленно представляла себе это весёлое мероприятие: сельский детский садик, в коридорах которого немножко пахнет пригоревшей молочной кашей, волнующаяся заведующая, принимающая своих коллег. Тут и опытом же надо поделиться, и показать, что в саду всё не хуже, чем в других, особенно городских. И толпа стрекочущих воспитательниц и методистов, переходящих из одной группы в другую. Ну, да ладно! От рутинной журналистской работы никто не застрахован, и Мила решила, что и тут будет искать что-то особое, какой-то новый взгляд на привычные вещи. Но как она не крутилась, как не пыталась найти нестандартный ракурс банальнейшего мероприятия, ей это не удалось.

После долгого и нудного мастер-класса по правильному заполнению необходимой документации и составлению портфолио, всё это Мила мысленно озаглавила так: «сами создаём себе трудности – сами же их преодолеваем», участников семинара пригласили в кабинет заведующей к накрытому чайному столу. Мила разглаживала фантик от шоколадной конфетки и устало слушала беседы соседок по правую и левую руку от себя. Кто-то тронул её сзади за плечо. Обернувшись, Мила увидела пожилую женщину.

– Вы ведь корреспондент газеты? – спросила та полушёпотом, наклонившись. – Можно вас на секундочку?

Мила поднялась, и направилась за женщиной в коридор. Там у двери с надписью «Младшая группа «Пчёлка» они остановились.

– Очень хочу вас попросить, - сказала женщина. – Не возьмёте ли вы у меня одну вещь?

– Смотря, какую вещь…

– Да, знаете, у нас с мужем дома уже давно хранится деревянная коробка. Обычная такая, ничего в ней особенного, внутри, правда, лежит несколько исписанных листков, вроде, как на немецком языке, и в тряпице ещё кое-что…

– Что?

– Сейчас покажу. Я когда узнала, что на семинар корреспондент газеты приедет, решила вам и отдать. Вы же пишите обо всяких таких штуках, вдруг вас заинтересует. Потому что мы с мужем никак не можем найти объяснение этому предмету, и немецкого не знаем, чтобы прочитать.

Она вошла в группу и, спустя минуту, вынесла потёртый, но добротный короб с миниатюрным навесным замком. Мила приподняла туго открывающуюся крышку и увидела внутри рукопись, свёрнутую трубочкой, и какой-то тряпичный свёрток. Притулившись на подоконнике, она развернула его и вздрогнула. Там лежала деревянная ладонь с отколотым большим пальцем, тщательно сделанная, с облупившейся краской, а в её запястье виднелось углубление от крепления.

– Откуда у вас эта коробка? – у Милы от волнения пересохли губы, как при температуре.

– Жуть, правда? Я потому и хочу избавиться. Может, вы в музей отнесёте, там разберутся, что это и от чего? Здесь неподалёку от нас раньше село старое немецкое стояло.

– Суслы?

– Да, вы знаете о нём?

– Ещё бы! – выдохнула Мила.

– Там ещё в конце семидесятых несколько домов оставалось. Ну, наши мужики разбирали их потихоньку на кирпичи. Раньше, говорят, большое село было, богатое, даже церковь стояла, вроде нашей, раскатовской. Её потом тоже разобрали подчистую на строительство школы. А мальчишки местные частенько там играли. Вот мой муж, например. Находили какие-то книги немецкие, вещи старые. У нас даже скалка есть оттуда. Вот в одном из полуразрушенных домов в подвале и эту коробку нашли. Свекровь моя рассказывала, что когда они её открыли, то перепугались очень, а выкинуть побоялись. Ну и говорить тоже никому ничего об этом не стали. А потом вовсе про неё забыли. Я случайно на коробку наткнулась у свекрови в доме. Она у нас умерла в прошлом году, теперь её дом продавать хотим, вот я, пока там порядок наводила, и увидела это. Заберите, пожалуйста! Я вас очень прошу!

Мила осторожно положила деревянную ладонь обратно в её многолетнее убежище и закрыла коробку. Ей срочно требовалось выйти на воздух из этого пропахшего кашей садика. Чтобы перевести дух, и решить, что делать дальше…

* * *

«Я, Иоганесс Лик, житель села Герцог, свидетельствую, что всё записанное мною истинная правда. Не могу держать в себе то, что видел собственными глазами и к чему был причастен. Пишу это из чувства величайшей благодарности покойному нашему патеру, да пребудет в покое и мире душа его, ибо на всё воля Господа нашего Иисуса. Да только не встречал я на своём веку большей несправедливости, нежели та, что свершилась здесь, и не только я один думаю так. Вот и ломаю голову: почему я, обычный звонарь, остался жив, хоть и пришлось натерпеться страху, не за себя – Господь на то свидетель! - но за семью свою. А человек, без которого все мы давным-давно погибли бы от голода, молящийся за нас и отпускающий нам грехи наши, пострадал безвинно и никто не посмел заступиться за него. Говорю я о нашем священнике, отце Готлибе Гебеле, принявшем мученическую кончину в мае сего года.

Кроме меня, видно, никто больше не решится рассказать о произошедшем, поскольку отцу Готлибу мы с женой и наши дети приходимся ближайшими родственниками. Жена моя – Екатерина Лик, урождённая Гебель, его младшая и единственная сестра. Сами-то мы из села Усть-Грязнуха, а приехали в Суслы следом за отцом Готлибом, куда он священником нового прихода был назначен. Мне он доверил колокол церковный, с тех пор и звонил я в него, и считал это своим самым главным делом. Работник-то из меня никудышный, всё эта, нога моя, которую еле волочу за собой, а семью кормить нужно: мальчишки-близнецы, да на новом месте у нас ещё двое деток народилось. Итого, их четверо, да мы с женой. В эту зиму мы сильно голодали, всё зерно и мясо новая власть изъяла. Не знали, что сеять будем по весне. Отец Готлиб помогал нам продуктами, последнее отдавал для детей, а сам он истинный аскет был, да ещё и учёный. Всё читал, да писал труды свои…

(Далее часть текста неразборчиво).

…дожидаетесь, пока от вас всех ничего не останется!» - кричит, а сам дёргается, и тот, русский, тоже, который перед ним говорил. Вроде, нужно зернохранилище вскрыть и всё зерно поровну поделить между собой, а бояться нам, мол, некого, самим власть в свои руки нужно взять. В Мариентале, говорят, уже все готовы к восстанию, и в соседних сёлах тоже, вооружились, кто чем мог, а у нас и в руки взять нечего, кроме топоров и вил. Ну, всё равно, взялись да и побежали к нашей сельской управе, а там только Иван Динкель сидит. Остальных не было, видно, предупредил кто-то. Динкеля на улицу вытащили, стали ключи от складов требовать. Он не хотел отдавать, кричал, что он-де коммунист, не смеет приказ властей нарушать. Убили его. Кто это сделал, я не знаю, не видел сам. Наши уверяют, что это те агитаторы сделали, прикладом ему голову размозжили. Ключи нашли Адам Кюн и Антон Гетц-младший и побежали к складам, с ними ещё несколько человек, а мы к патеру Готлибу бросились просить, чтобы он вместе с нами зерно делил. Он, конечно, согласился. Пока мы с патером до складов дошли, там уж очередь собралась. И эти, приезжие, тоже туда примчались. «Всем поровну раздавайте!» – кричат. Как уехали они – мы и не заметили, не до них уже было. А Динкеля мы похоронили, патер Готлиб даже заупокойную мессу отслужил по нему, хоть тот и был коммунистом, а для патера все мы равны, все мы люди…