Марта 2013 год. 6 страница

Дня через два из Раскатов и Липовки вести дошли. Там страшные дела творились, тоже убивали. В Старице и вовсе, председателя и его помощников изрубили, а те, пришлые из отряда, помогали. Зато зерно всем раздали, и скотину разобрали по домам. А потом мы узнали, что не всё зерно людям вернули, несколько подвод пришлый отряд вывез. И к нам приезжали подводы, но все уж растащили запасы, да попрятали, так им и взять с нас уже нечего было, хоть и грозились они. Патер Готлиб только головой качал, не нравилось ему всё это, он так и сказал мне. Знаю, что в те дни много он молился за нас всех.

В конце марта из Мариентальского штаба прибыли гонцы с воззванием, в котором нам всем - мужчинам от восемнадцати и до сорока пяти лет - велено было вооружаться, вокруг села окапываться и подступы к нему баррикадировать, а кто уклоняться вздумает, тех обещали расстреливать. Из Марксштадта на наши сёла шли уже красные отряды. Говорили, что Звонарёв Кут взяли почти без боя. Уже потом мы узнали, что сильно бились у Старицы, и её красные взяли.

Мы рыли окопы всю ночь. Земля мёрзлая, хоть и конец марта, а ночью подморозило и никак не получалось окопаться как следует. Патер Готлиб тоже был с нами, прислушивался, как оттуда, со стороны Стариц раздавались еле слышные тяжёлые выстрелы. Утром мы продолжили укреплять окопы, делали баррикады из телег. Только боялись, что нечем обороняться будет. Патер велел всем женщинам и детям спрятаться в церкви, потому что там надёжнее и в случае чего под сенью дома Господнего, может, и не тронут их. А сам с нами ждал.

Липовка, потом рассказывали, сдалась без боя, осиновские воевали, защищались, в Раскатах и вовсе сильно шумели. Нам здесь хорошо слышно было. К вечеру от Раскат отступили мятежники и остановились у нас, следом налетели красные. Мы и не знали, как им сопротивляться, у нас же не было ничего, только вилы да топоры, а у них и пулемёты, и орудие, конных и пеших человек триста. В короткой перестрелке несколько сусловских погибло, а там красные ворвались в село. Мятежников уж и след простыл, они к Мариенталю бросились, а мы разбежались кто куда. Всё как во сне было. Помню, что мы с патером укрылись в лощине за мельницами, там и пережидали. Патер всё читал «Sub tuum praesidium confugimus», а я повторял за ним уже по-нашему: «Под Твою защиту прибегаем, Святая Богородица! Не презри молений наших в скорбях наших, но от всех опасностей избавляй нас всегда, Дева преславная и благословенная! Владычица наша, Защитница наша, Заступница наша! С Сыном Твоим примири нас. Сыну Твоему поручи нас. Сыну Твоему отдай нас».

И стояла у меня перед глазами наша прекрасная Дева Мария, вся в голубом, распростёршая руки свои, чтобы обнять и утешить нас. И радовался я, что наши женщины и дети сейчас там - в церкви, за закрытыми крепкими дверями, рядом с Ней.

К ночи всё стихло, и мы с патером поспешили в село. Там уже толпились у церкви люди, и убитых сюда же несли. В тот день в бою за Суслы погибло четверо наших мужчин.

Мариенталь сдался уже на следующий день. Мы не знали, чего нам ждать. Думали, что с зерном теперь делать, гадали: заберут его у нас обратно или нет. В конце апреля из Марксштадта прибыл кавалерийский отряд – выездной Ревтрибунал. Помню тот день. Вместе с патером мы были в церкви, когда ворвались туда красноармейцы, схватили патера без лишних слов и выволокли на улицу. А там уже полна площадь народу собралась. Я бросился следом, кричал, чтобы отпустили его, что он не виноват ни в чём. Пока догонял, по неловкости своей задел статую нашей Девы Марии, она покачнулась и начала падать, еле подхватить успел, да только одна ручка у неё отломилась. Я её рядышком положил, и на улицу кинулся. Слышу, комиссар зачитывает бумагу об аресте, где сказано, что патера Готлиба Гебеля обвиняют в пособничестве повстанцам и что он, якобы, руководил восстанием в Мариентале. Тут же Екатерина моя бежит, с криками и плачем. Я к ней, оборотил её, велел, чтобы домой возвращалась, ведь кто знает, что будет дальше. Кроме патера ещё не меньше десяти человек у нас арестовали. Среди них и Адам Кюн и Антон Гетц-младший, их в убийстве Динкеля обвиняли. Всех на телегу погрузили и повезли. Комиссар сказал, что в Марксштадт их отправляют. Мы и не думали, что только патера туда доставят, остальных прямо за селом расстреляли без суда и следствия…

Имущество арестованных на следующий день конфисковали, и в домике патера всё вверх дном перевернули. Кляну себя за то, что не догадался самое ценное спрятать. А что там особо ценного-то было у него? Только книги, да труды его. Всё увезли, даже стол с кроватью, ничего не оставили.

У Андреаса Брунгардта в Раскатах знакомые жили, они потом рассказывали, что Ревтрибунал у них тридцать четыре человека арестовал, там же и расстреляли их. И в Липовке почти столько же. И в других сёлах тоже. Не особо разбирались, кто из них и вправду виноватым был. Мы с женой собрались, было, ехать в Марксштадт, чтобы просить за патера, но нас отговорили соседи. Через неделю мы собрали последнее, что было у нас, и отнесли всё Петеру Белингеру, он в конце села живёт, и просили, чтобы он съездил в Марксштадт. У Белингера лошадь своя, он и согласился, потому что помнил, как патер помог ему в своё время. Вернулся он с плохими вестями. Оказалось, что патера вскоре после ареста расстреляли…

Церковь я в тот же день закрыл, потому что некому теперь служить в ней. Так и стоит пока что… Пишу всё это, и заново переживаю. И диву даюсь, что ни меня, ни семью мою не тронули… Кто знает, что всех нас дальше ждёт. Только Господь и ведает…».

* * *

Это были очень тихие и спокойные дни начала ноября. Вике казалось, что всё вокруг неё застывает, готовится к чему-то величественному, к тому, что уже на подступах. К началу зимы. Первый снег уже прошёл и стаял. Он падал за окном в тот момент, когда Александр читал сделанный им перевод найденной рукописи Иоганесса Лика, а Вика, Мила и Роман сидели у стола, освещённые лампой. В тот вечер они ничего не стали обсуждать, это казалось лишним, потому что сначала нужно было всё обдумать внутри себя, понять и расставить на места.

На следующий день Александр пришёл к Вике в музей, чтобы проститься перед отъездом. Он уезжал вечерним поездом.

– Идёмте, покажу вам ещё раз нашу Марию, - сказала Вика. За стеклом рядом со статуей лежали две руки. – Вторая так же идеально подошла, как и первая. Теперь нужно подумать, как их реставрировать. Буду искать средства для этого, хочу отправить Марию к Штуфлессерам.

– Значит, всё-таки, это та самая статуя из церкви села Герцог?

– Есть все основания так думать. Попробую написать статью об этом.

Александр улыбнулся.

– По-моему, к этому нужно подключить Милу. Она, наверное, с удовольствием поможет. Мне кажется, вчера она уехала несколько ошарашенной.

– Как и все мы. А вы разве нет? – спросила Вика. – Что теперь будете делать с рукописью?

– Сейчас вот отправлюсь в архив, отдам на хранение. Думаю, так будет правильнее.

А на улице таял первый снег, оставляя после себя грязь и лужи. Вика проводила Александра, и в городе стразу стало пустынно. Ничего не случилось, не изменилось, всё так же мчались мимо музея машины и автобусы, по-прежнему напротив окон Викиного кабинета сияло стеклянное здание огромного торгового центра. Но что-то исчезло с отъездом человека, которого, по сути, она так и не узнала толком. Осталась какая-то мучающая недоговорённость.

Мила не звонила недели две. Это на неё было очень не похоже. И Вика позвонила сама. Не терпелось узнать, как её закадычная неугомонная подруженька пережила историю с таким не мистическим возвращением второй руки Девы Марии. Должно быть, очень разочарована. Оказалось, что Милка разболелась.

– Представляешь, лежу, как амёба ошпаренная! – пожалилась она. – Дети вокруг скачут, а я даже встать не могу.

– Слушай, это ужасно! Особенно для тебя: лежать и ничего не делать!

– Что ты!! – взвопила Милка голосом слонёнка, прищемившего хобот. – Я счастлива! Лежать – и НИЧЕГО не делать! Это ж восторг! Ей-богу! А потом: кто тебе сказал, что я бездельничаю? У меня идёт активнейшая работа мозга.

– Вот в этом-то я как раз и не сомневаюсь.

– Серьёзно! Понимаешь, мне на днях приснился… Угадай, кто?

– Никого даже не подозреваю, - призналась Вика. – Ну, говори уже, не томи!

– Ладно, так и быть. Ты у нас всегда отличалась недогадливостью. Фу, слово какое! Нет, к тебе не подходит всё, что связано с корнем «гад».

– Милок, филологиня ты наша!

– Таки мы ж не о том, да?

Вика рассмеялась. Приятно сознавать, что есть на свете люди, которых не способен угомонить даже самый сильнейший грипп. И особенно приятно, что к числу этих людей принадлежит подруга.

– Итак, в своём вещем сне ты увидела…

– Пастора Готлиба! Вот клянусь! Знаешь, в чёрной сутане и шляпе, пенсне поблескивает. Он шёл мне навстречу через поле. Окрестности, вроде, сусловских. И, представляешь, мы с ним поравнялись, и он мне сказал «спасибо»!

– По-русски сказал?

– Нет, конечно! Как и положено, на чистейшем немецком! Так приятно! Я проснулась, и тут меня, понимаешь, озарило: об этом надо написать! Обо всём, что с нами произошло!

– Пиши, Милок! У тебя получится! Только выздоравливай скорее!

На том конце трубке раздались оглушительные крики, свидетельствующие о том, что вокруг блаженствующей гриппующей матери дети развернули настоящие военные баталии.

– Ну а ты-то как? – попыталась перекричать их Милка. – Наш Ортманн пишет?

– И пишет, и звонит.

– Ой, поверь моей интуиции, он ещё и приедет скоро!

– Никудышная у тебя интуиция, - сказала Вика. - Перевёрнутая она у тебя. Потому что это я к нему поеду!

Милка даже взрычала в ответ, то ли от гнева праведного, то ли от радости.

– Ну, ты, мать, даё-ё-ёшь! И молчит! И ничего не скажет даже, а! Такие дела творятся, а я тут ничего не знаю! Когда едешь?

– Да не скоро. В конце декабря. Он на новогодние праздники зовёт в гости. Милок, побаиваюсь я немножко. Всё-таки, Новосибирск – не ближний путь, но всё равно поеду. И, ты знаешь, я хоть и не патер Готлиб, но тоже хочу тебе сказать «данке шон».

– Ой, брось! Мне-то за что? Вы ж с Ортманном сами друг друга нашли, я тут вовсе не причём. Но ужо так и быть: благословляю! Живите счастливо, дети мои!

И ничего не скажешь на это, потому что и, правда, так хотелось счастья. Обыкновенного, женского. И Вика, как в финале любимой «Карнавальной ночи», спросила: «А ОНО будет?». И услышала в ответ: «Непременно! Можешь в этом даже не сомневаться!»