Матрица предпочтений Блиндера 7 страница

Откуда могут прийти деньги для обращения в ликвидную фор­му застрахованных портфелей при падении котировок? От самого рынка — от всех других инвесторов, кому захотят сбыть акции за­страхованных портфелей. Но не существует резервных фондов или страхового обеспечения, которые бы гарантировали, что акции бу­дут куплены по требованию держателя пут-опциона. Рынок не обя­зан спасать от убытков клиентов Леланда и Рубинштейна и других держателей застрахованных портфелей. Эти другие инвесторы да­же не подозревали о той роли, которая им уготована. Леланд пред­полагал, что покупатели всегда будут под рукой, но он никак не мог гарантировать, что они и в самом деле явятся в случае нужды по вызову.

Цыплята, которых высидели Леланд и Рубинштейн в своей ла­боратории, вернулись к себе на насест в понедельник 19 октября 1987 года. Катастрофа разразилась на предыдущей неделе. Индекс Доу-Джонса упал на 250 пунктов, или приблизительно на 10%, причем около половины снижения пришлось на пятницу. За суббо­ту и воскресенье клиенты заказали брокерам на понедельник ог­ромный объем продаж ценных бумаг. К полудню понедельника индекс вновь упал на 100 пунктов, за последующие два часа — еще на 200 и почти на 300 пунктов за последние час с четвертью. Между тем менеджеры застрахованных портфелей старались осу­ществить предписанные клиентами продажи и тем самым усили­вали захлестнувшую рынок волну продаж.

Когда пыль улеглась, владельцы застрахованных портфелей оказались в лучшем положении, чем многие другие инвесторы. Все они совершили часть продаж в течение плохой недели, предше­ствовавшей 19 октября, и большинство из них оказалось или на уровне, или чуть ниже своего обозначенного минимума. Но прода­жи осуществлялись по сильно заниженным ценам. Динамические программы, которые управляли страхованием портфелей, недооце­нили изменчивость рынка и преувеличили его ликвидность. Про­исшедшее напоминало страхование жизни по полисам не с фикси­рованной, а с переменной величиной премии: компания имеет пра­во увеличить размер премии пропорционально росту температуры больного и приближения безвременной кончины. Стоимость стра­хования портфеля на таком охваченном лихорадкой рынке оказа­лась гораздо выше расчетной.

Неудачный опыт со страхованием портфелей не сбил растущий спрос на средства управления риском, хотя собственно страхование портфелей практически сошло со сцены. В 1970-х и 1980-х годах изменчивость, казалось, захлестнула всё, даже те области, где она отсутствовала или была очень вялой. После отказа от золотого обеспечения доллара в 1981 году, когда он зашатался, изменчи­вость охватила рынки обмена валют; в период диких скачков про­цента с 1979-го до середины 1980-х годов она захлестнула обычно спокойный рынок облигаций; наконец, такие же колебания охва­тили товарные рынки во время резких скачков цен на нефть в 1973-м и повторно в 1978 году.

Эти неожиданные всплески нестабильности скоро привели все возрастающее множество корпораций к гибели и породили злове­щие ожидания фундаментальных изменений в экономической жизни. Например, Laker Airlines, имевшая вначале баснословный успех на рынке трансатлантических перевозок, обанкротилась, заказав новые самолеты у McDonnell-Douglas в ответ на бурный рост спроса на перевозки: основную часть выручки компания получала в фунтах, а курс доллара в это время лез все выше вверх, так что компания сочла невозможным заработать достаточно, чтобы опла­тить свои долларовые обязательства за заказанные самолеты DC-10. Почтенные ссудосберегательные ассоциации пошли на дно, когда процент по вкладам вырос, а их доход от закладных с фик­сированным процентом остался неизменным. Continental Airlines стала жертвой скачка цен на нефть во время войны в Персидском заливе.

В результате на финансовых рынках появились клиенты нового типа: корпорации, желавшие переложить новые риски — валют­ных курсов, процентных ставок и товарных цен — на кого-то более приспособленного к управлению этими видами риска. Корпорации реагировали в точном соответствии с предсказаниями Канемана и Тверски, только еще более резко. Боязнь потенциальных потерь оказалась, как и следовало ожидать, сильнее притягательности по­тенциального выигрыша, так что неприятие риска повлияло на стратегические решения. Но когда нестабильность захватывает сфе­ры, в которых она ранее не причиняла особого беспокойства, менед­жеры, подобно фермерам прошедших лет, начинают беспокоиться не столько о заработках, которые становятся менее предсказуемы­ми, чем хотелось бы им и их акционерам, сколько о самом выжи­вании компаний.

Корпорации, конечно, могли застраховать себя на ликвидных и активных рынках опционов и фьючерсов, которые теперь начали торговать контрактами на изменение процента и валютных курсов в дополнение к контрактам на товарные цены и индексы фондово­го рынка, — эти контракты специально составлялись в расчете на потребности широчайшего круга инвесторов. У большинства кор­пораций требования к инструментам управления риском стали слишком специфичными в смысле сроков и условий страхования, так что им было нелегко найти себе готовых партнеров на откры­тых рынках.

Уолл-стрит всегда была рассадником финансовых нововведений, а брокерские дома мгновенно реагируют на новый спрос на их та­ланты. Крупнейшие банки, страховые компании и инвестиционные банковские фирмы с широкими мировыми связями, не теряя вре­мени, создали новые объединения брокеров и специалистов по фи­нансовому конструированию, в задачи которых входила разработка специализированных инструментов управления риском — процент­ных ставок, валютного обмена или цен на сырье. Вскоре стоимость ценных бумаг, вовлеченных в эти контракты, — так называемая условная стоимость — стала исчисляться триллионами долларов — объемы, которые сначала ошеломляют и пугают людей, незнако­мых с тем, как эти контракты работают на деле.

Хотя в этом бизнесе ныне заняты примерно две сотни фирм, он в основном сконцентрирован в руках гигантов. В 1995 году только коммерческие банки были держателями производных с условной стоимостью 18 триллионов, из которых 14 триллионов крутились в структурах всего шести организаций: Chemical, Citibank, Morgan, Bankers Trust, Bank of America и Chase⁶.

Почти все эти организации функционируют по схеме, подобной вышеописанной системе денежных расчетов по фьючерсным кон­трактам. Каждая сторона обязуется проплачивать другой только изменения в стоимости активов, на которые опираются производ­ные ценные бумаги, а не во много раз большую условную сто­имость самих активов. Если какая-нибудь организация или корпо­рация имеет несколько действующих контрактов с контрагентом, обычно производятся итоговые выплаты по всей совокупности кон­трактов, а не по каждому в отдельности. В результате объемы ре­альных обязательств оказываются значительно меньше колеблю­щейся условной стоимости активов. По результатам обследования, проведенного в 1995 году в Bank for International Settlements, ус­ловная стоимость всех эмитированных производных по всему ми­ру, исключая производные, обращающиеся на организованных биржах, достигла 41 триллиона долларов, но, если бы каждый участник, обязанный платить, отказался от обязательств, потери кредиторов составили бы только 1, 7 триллиона долларов, или 4, 3% от условной стоимости⁷.

Эти новые виды инструментов представляют собой, в сущности, комбинации обычных опционов или фьючерсных контрактов, но в наиболее сложных вариантах они объединяют все описанные мной средства управления риском от треугольника Паскаля до нормаль­ного распределения Гаусса, от схождения к среднему Гальтона до ковариации Марковича и от идей Якоба Бернулли, касающихся выборки, до поисков универсального страхования Эрроу. Ответ­ственность за назначение цен на столь сложные инструменты вы­ходит далеко за пределы того, что с такими усилиями разработали Блэк, Шольц и Мертон. Впрочем, все трое в конце концов оказа­лись на Уолл-стрит, чтобы помочь в формировании и оценке этих новых средств управления риском.

Но кто оказывается другой стороной контрактов, создаваемых исключительно потому, ч.то их условия слишком специфичны, чтобы можно было с ними оперировать на открытых рынках? Кто в состоянии исполнять роль спекулянта, принимающего на себя риск нестабильности, от которого с такой настойчивостью пытаются за­щититься крупнейшие корпорации? Не многие из контрагентов этих специфических сделок оказываются обычными спекулянтами.

В ряде случаев контрагентом является другая компания с про­тивоположными интересами. Например, нефтяная компания, нуж­дающаяся в защите от падения цен на нефть, может снабжать ей авиационную компанию, заинтересованную в защите от повыше­ния этих цен. Французская компания, нуждающаяся в долларах для своего филиала в США, может взять на себя снабжение фран­ками американской компании с филиалом во Франции, а амери­канская компания в ответ берется снабжать долларами американ­ский филиал французской компании.

Но найти идеально дополняющего партнера трудно. В большин­стве случаев банк или дилер, через которого осуществляется сделка, берет на себя роль контрагента, получая за это комиссионные. Эти банки или дилеры выполняют роль страховых компаний: они могут взять на себя риск изменчивости рынка, избавиться от которого так стремятся их клиенты, потому что в отличие от них имеют возмож­ность диверсифицировать риски, т. к. они обслуживают множество клиентов с разными потребностями. Если наборы их сделок оказы­ваются несбалансированными, они имеют возможность выйти на от­крытые рынки и использовать опционы и фьючерсные контракты для хотя бы частичной защиты (хеджирования) своих позиций. Со­четание диверсификации, снижающей риск, с изобретательностью финансовых рынков сделало нестабильность и изменчивость рынков намного более управляемыми факторами риска.

В 1994 году некоторые из этих казавшихся прочными, надеж­ными, разумными и эффективными инструментов внезапно лопну­ли, и это сопровождалось огромными убытками клиентов, которых взявшие на себя риск дилеры должны были оградить от неприят­ностей. Сенсацией были не столько сами эти факты, сколько то, что среди жертв оказались такие уважаемые и престижные гигант­ские компании, как Procter & Gamble, Gibson Greetings и German Metallgesellschaft AG⁸.

Нет никаких внутренних причин для опасения, что инструмен­ты хеджирования навлекут несчастье на их владельцев. Напротив, значительные затраты на эти инструменты означают, что расходы на защиту от риска приносят отдачу. Если нефтяная компания не­сет потери на хеджировании от возможного падения цен на нефть, значит, она с лихвой перекрывает эти потери за счет роста цен, ко­торый и был причиной потерь по контрактам хеджирования; если авиационная компания несет потери на хеджировании роста цен на керосин, то причина этого в том, что цены упали и ее эксплуата­ционные расходы снизились.

Причиной неприятностей, с которыми столкнулись крупные компании в ходе сделок с производными ценными бумагами, бы­ло то, что руководство корпораций в погоне за прибылью начало наращивать риски, вместо того чтобы их уменьшать. Они стали воспринимать маловероятные события как вовсе невозможные. Делая выбор между затратами и игрой, они выбирали игру, забы­вая о самом главном принципе теории инвестирования: путь к росту прибыльности лежит через наращивание риска возраста­ния потерь.

Серьезные неприятности в серии производных сделок, заклю­ченных между Bankers Trust и Gibson Greetings, представляют со­бой замечательный пример теории перспективы в действии. В один прекрасный день в 1994 году Bankers Trust сообщил управляюще­му финансов корпорации Gibson Greetings, что ее убытки состави­ли 17, 5 миллиона долларов, но, по утверждению казначея, ему было также сказано, что потери могут оказаться «потенциально неограниченными»⁹. Gibson немедленно заключила новое соглаше­ние, которое предусматривало верхний предел возможных убытков в 27, 5 миллиона долларов, но при благоприятных обстоятельствах могло снизить их объем до 3 миллионов. Теория перспективы ут­верждает, что люди, несущие убытки, предпочитают продолжить рискованную игру, только бы не смириться с гарантированными потерями. Gibson могла просто покрыть эти 17, 5 миллиона, но вместо этого выбрала игру. Как описал происходящее в подобных ситуациях директор другой компании, «это очень похоже на игру. Вы зарываетесь и при этом думаете: „Еще эта последняя сделка, и я выберусь"». Но Gibson на этой последней сделке не выбралась. Когда убытки достигли 20, 7 миллиона долларов, она вышла из иг­ры и возбудила против Bankers Trust судебное дело по обвинению в нарушении «доверительных отношений».

Как писала Кэрол Лумис, репортер журнала «Fortune», компа­ния Procter & Gamble была «сожрана (в течение 1994 года) с по­мощью производных, характеризовавшихся сочетанием порази­тельной действенности и неимоверной сложности». Эти производные также были порождением Bankers Trust, чьи рекламные объявления на полный разворот деловых и финансовых изданий провозглашали: «Риск скрывается под разными личинами. Наша сила в том, что мы можем сорвать эти маски».

Руководство Procter & Gamble добросовестно повторило описан­ные в теории перспективы ошибки корпорации Gibson. Работа Рай­монда Мэнса, казначея корпорации, оценивалась не по абсолютной величине процента, уплачиваемого корпорацией за привлекаемые кредиты, а только по отношению к соответствующим затратам в предыдущем году. В этой духовке становилось жарко. Саркастиче­ски комментируя бедствия компании, нобелевский лауреат Мертон Миллер пошутил: «Вы знаете Procter & Gamble? Procter — это вдо­ва, a Gamble — сирота».

Сделка, из-за которой начались все неприятности, характеризо­валась неимоверно сложными деталями — истинная услада для аналитиков, нечто вроде анализа учебного примера в Гарвардской школе бизнеса. Она была заключена в конце 1993 года. В предыду­щие четыре года краткосрочные процентные ставки снижались по­чти непрерывно от примерно 10 до менее 3%. Сделка свидетельст­вовала об уверенности P& G в том, что после такого продолжитель­ного падения значительный рост процента практически невозможен. Очевидно, никто из руководителей компании не читал Гальтона — они явно никогда не слышали о схождении к среднему.

Они поставили на то, что при стабильности или небольшом дальнейшем снижении процента принесло бы всего лишь скромную экономию. Условная стоимость сделки составила 200 миллионов долларов в форме пятилетнего займа, который Bankers Trust пре­доставлял P& G, но максимально возможная экономия на проценте по сравнению с тем, что она заплатила бы, используя обычные коммерческие векселя, составила бы только 7, 5 миллиона долларов за время выплаты займа. Как отмечалось в статье из «Fortune», при неблагоприятном для Р & G развитии событий, то есть в случае не падения, а роста процента, компания попадала в катастрофи­ческое положение.

4 февраля 1994 года, всего через четыре месяца после заключе­ния сделки, Федеральная резервная система напугала рынки повы­шением краткосрочного процента. Как писала Лумис, «эти потря­сения породили ужас». Очевидно, что руководители P& G никогда не слышали и о Канемане и Тверски, потому что 14 февраля, уже неся убытки, компания заключила новый контракт с условной стоимостью 94 миллиона долларов на 4 V₄ года, снова рассчитывая на понижение процентных ставок.

Процентные ставки не упали. Они поползли с 3 V₄ в феврале до 6 ¹/₂% в декабре, в то время как базисная ставка возросла с 6 до 8¹/₂%. Для P& G это было катастрофой. По первому контракту они оставались должны выплатить Banker Trust из расчета 14 V₄ процентного пункта до конца 1988 года, а по второму контракту за тот же период — из расчета 16, 4 процентного пункта.

На Bankers Trust также подали в суд, и она не получила от P& G выплат по этим бумагам. М-р Мэне больше не работает в компании.

Как это все понимать? Являются ли производные губительным дьявольским изобретением или последним словом в управлении риском? ⁴⁾ Весьма неприятно, что хорошие компании, подобные Procter & Gambele и Gibson Greetings, могут попасть впросак, но является ли финансовая система сферой риска только потому, что столь многие люди стараются избежать риска и переложить его на кого-нибудь другого? Насколько успешно этот кто-то может спра­виться с такой ответственностью? В более глубоком смысле, что говорит в конце XX столетия огромная популярность производных об отношении общества к риску и о туманном будущем, которое нас ожидает? Я отложу ответ на этот последний вопрос до следую­щей, заключительной главы.

Джеймс Морган, обозреватель «Financial Times», однажды за­метил: «Производные похожи на бритву. Ей можно побриться... Или покончить с собой»¹⁰. Использование производных ставит перед этим выбором. Не стоит с их помощью совершать самоубийство.

' Существует весьма обширная литература о производных ценных бумагах, но я осо­бенно рекомендую последний выпуск за 1994 год журнала «The Journal of Applied Corporate Finance», который целиком посвящен этому предмету, а также моногра­фию по управлению риском [Smithson, Smith, 1995].

Остается неясным, кто кого склонил поступить так, как посту­пили Procter & Gamble и некоторые другие компании, но причина их бед ясна: они приняли риск, связанный с нестабильностью рынка, вместо того чтобы оградить себя от него. Они сделали свои денежные потоки и связанные с ними долгосрочные перспективы компаний заложниками точности своих прогнозов о движении процентных ставок. В то время как Banker Trust и другие работа­ющие с производными дилеры строили свою стратегию на основе использования треугольника Паскаля, распределения Гаусса и ко-вариантности Марковича, склонные к риску корпорации полага­лись на степень уверенности, о которой говорил Кейнс.

Спекулянты, уверенные, что им известно будущее, всегда риску­ют ошибиться и проиграть. Долгая история финансов изобилует ис­ториями о состояниях, проигранных в крупных азартных предприя­тиях. Никому не нужны производные, ведущие к поспешному разо­рению. Никто не хочет разориться побыстрее из-за того, что произ­водные стали в наше время широко распространенным финансовым инструментом. Инструмент — это предвестник, инвестор — весть.

Убытки некоторых корпораций в 1994 году привлекли всеобщее внимание, но не были опасны для других. Однако предположим, что ошибки привели бы к противоположным результатам, — что корпорации вместо этих убытков получили бы огромные прибыли. Смогли бы их контрагенты осуществить оплату по заключенным с ними сделкам? В большинстве крупных и сложных контрактов с производными контрагентами являются крупнейшие банки и ве­дущие инвестиционные банковские фирмы и страховые компании. Все крупные игроки в богатом сюрпризами 1994 году сделали на­много меньше денег, чем в 1993-м, но ни один из них не понес убытков. Bankers Trust, например, сообщил, что потери «целиком оставались в пределах наших расчетов и мы постоянно осознавали масштабы потенциальных убытков... Механизм контроля за риском сработал надежно». Платежеспособность этих организаций поддер­живает платежеспособность мировой экономики. Они ежедневно участвуют в осуществлении миллионов сделок на триллионы долла­ров, и все это обеспечивается бесперебойным функционированием сложной сети соглашений. Пределы возможных ошибок сведены к минимуму. Когда рыночные колебания активов, на которые опи­раются производные, настолько велики и когда поставлено на кар­ту столь многое, помимо процветания отдельных организаций, сла­бый контроль за размерами и диверсификацией рисков нетерпим.

В такой ситуации опасениями охвачены все — от руководства каж­дой организации до органов государственного регулирования, которые осуществляют контроль за системой. Так называемый системный риск стал паролем в этих кругах и находится в центре внимания центральных банков и министерств финансов во всем мире. Методы измерения глобального риска в системе постоянно совершенству­ются и становятся все более изощренными и всеобъемлющими ⁵⁾.

Но только тонкая грань отделяет абсолютную гарантию безопасно­сти от удушения развития новаций в финансировании, которые при условии разумного применения способны снизить изменчивость кор­поративных денежных потоков. Корпорации, которые оберегают свои денежные потоки от нестабильности, могут пойти на большие внут­ренние риски в виде большего размера инвестиций или расходов на научные исследования и разработки. Финансовые организации и сами уязвимы перед изменчивостью процентных ставок и курсов валютного обмена; в той мере, в какой они в состоянии защитить се­бя от последствий этой нестабильности, они могут расширить предос­тавление кредитов.

Общество может извлечь из этого пользу. В ноябре 1994 года Алан Гринспен, председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы, заявил:

Кое-кто может согласиться с тем, что роль контроля над банками заклю­чается в сведении к минимуму или даже к полному исключению случаев разорения банков; но я думаю, что эта точка зрения ошибочна. Готов­ность к риску необходима для развития экономики свободного рынка... Если бы все, кто имеет сбережения, и их посредники инвестировали только в безрисковые активы, потенциал экономического роста остался бы нереализованным¹¹.

' В июле 1995 года Совет управляющих Федеральной резервной системы, Министер­ство финансов и Федеральная корпорация страхования депозитов затребовали отзы­вы на предложение пересмотреть свои требования к контролю рискованности опера­ций коммерческих банков на валютных, товарных и фондовых рынках. Объем документа — 130 страниц через один интервал. Так называемый Базельский комитет, включающий представителей центральных банков крупнейших экономических дер­жав мира, выпустил рекомендации по надзору за операциями банков и страховых компаний с производными ценными бумагами. Документ был опубликован в виде пресс-релиза Федеральной резервной системы 16 мая 1995 года.

Глава 19

В ожидании хаоса

Великий статистик Морис Кенделл однажды написал: «Чело­вечество изымает контроль над обществом из компетенции Божественного Провидения... не для того, чтобы отдать его на милость случайности»¹. Мы стоим на пороге нового тысячелетия. Можем ли мы надеяться, что сумеем завершить предпринятый труд, взять под контроль больше рисков и при этом продолжить движе­ние по пути прогресса?

Ответ на этот вопрос следует искать, основываясь на замечании Лейбница, высказанном в 1703 году, которое сегодня столь же ак­туально, как и тогда, когда оно было переслано Якобу Бернулли: «Природа установила шаблоны, имеющие причиной повторяемость событий, но только в большинстве случаев». Как я уже указывал во введении, это ключевая оговорка. Без этого не было бы риска, потому что все можно было бы предвидеть. Без этого не было бы изменений, потому что каждое событие повторяло бы предыдущее. Без этого жизнь перестала бы быть тайной.

Стремление постичь смысл тенденции природы повторять самое себя, но только не полностью — вот что двигало героями этой кни­ги. Однако, несмотря на многие искусные средства, которые они придумали для разрешения загадки, многое остается неясным. Прерывность, неупорядоченность и нестабильность скорее нарас­тают, нежели убывают. В мире финансов новые инструменты по­являются с ошеломляющей частотой, новые рынки растут быстрее старых и всеобщая взаимозависимость все сильнее усложняет за­дачу управления риском. Заголовки ежедневных газет пестрят со­общениями об экономической нестабильности, особенно на рынке труда. Окружающая среда, здоровье, личная безопасность и даже са­ма планета Земля кажутся подвергшимися нападению врагов, досе­ле невиданных.

Нам все еще не удается выйти из-под господства законов слу­чайности. Почему?

Для Лейбница трудность обобщений на основе выборки инфор­мации заключалась в сложности природы, а не в ее своенравии. Он считал, что мир слишком велик и многообразен, чтобы во всем разо­браться с помощью множества конечных экспериментов, но, подобно большинству своих современников, был убежден в том, что лежа­щий в основе всего мирового процесса порядок предопределен Все­могущим. Недостающие детали, к которым относится его «в боль­шинстве случаев», были для него не проявлением случайности, а не­видимым элементом целостной структуры мироздания.

Три столетия спустя Альберт Эйнштейн утверждал то же самое. В письме к своему коллеге физику Максу Борну (Born) он сделал ставшее знаменитым замечание: «Вы верите в Бога, который играет в кости, а я — в совершенный закон и порядок в мире, который существует объективно»².

Может быть, Бернулли и Эйнштейн были правы в том, что Бог не играет в кости, но, к лучшему или худшему, человечество вопре­ки всем своим стараниям не обладает совершенным знанием зако­нов, определяющих порядок в объективно существующем мире.

Бернулли и Эйнштейна интересовали законы природы, но чело­вечеству приходится иметь дело с тем, что выходит за эти рамки, — с самим собой. По мере развития цивилизации мы все меньше зави­сим от капризов природы, но все больше — от решений людей.

Однако растущая взаимозависимость людей не была предметом беспокойства героев нашей книги, пока в XX столетии на нее не обратили внимание Найт и Кейнс. Большинство их предшественни­ков были представителями позднего Ренессанса, Просвещения или Викторианской эпохи. Они рассматривали вероятность как свой­ство неизменных законов природы и считали, что люди действуют с той же степенью упорядоченности и предсказуемости, какую они обнаруживали в природных явлениях.

Поведение просто не было предметом их рассмотрения. Их инте­ресовали случайные игры, болезни и вероятная продолжительность жизни, результаты которых определялись природой, а не решениями человека. Человек всегда рассматривался как рациональное су­щество (Даниил Бернулли описывал рациональность как «природу человека»), что упрощает задачу, потому что разумное человеческое поведение столь же предсказуемо, как и природные явления, — а мо­жет быть, и еще более предсказуемо. Эта точка зрения оправдывала использование естественнонаучных понятий для объяснения эконо­мических и социальных явлений. Процесс квантификации характе­ристик субъекта, подобных предпочтениям и неприятию риска, счи­тался бесспорно возможным и само собой разумеющимся. Во всех рассматриваемых ими примерах ни одно решение какого-либо чело­века никак не влияло на благополучие других людей.

Найт и Кейнс писали под влиянием последствий Первой мировой войны, и у них все по-другому. Их «радикально иная идея» о нео­пределенности не имеет ничего общего с природой или дискуссией между Эйнштейном и Борном. Неопределенность рассматривается ими как следствие иррациональностей, которые Найт и Кейнс видят в природе человека, и означает, что анализ решения и выбора теперь не ограничивается более человеком, изолированным, подобно Робин­зону Крузо. Даже фон Нейман с его страстной верой в рациональ­ность анализирует решения в мире, в котором решения каждого че­ловека оказывают влияние на других и где каждый вынужден учи­тывать вероятную реакцию других на его собственные решения. От­сюда очень недалеко до изучения Канеманом и Тверски случаев ало­гичного пренебрежения принципом инвариантности и исследований поведения сторонниками концептуального патрулирования.

Хотя многие тайны природы, которые интересовали Лейбница, раскрыты в XX столетии, мы до сих пор пытаемся понять еще бо­лее дразнящие тайны того, как люди принимают решения и отве­чают на риск. Вторя Лейбницу, писатель и эссеист Честертон так излагает современную точку зрения:

Больше всего в этом нашем мире тревожит не то, что он неразумен, и даже не то, что он разумен. Чаще всего нас тревожит то, что он почти разумен, но не совсем. Жизнь не алогична; однако сама она является ло­вушкой для логичного человека. Она выглядит немного более логичной и правильной, чем есть на самом деле; ее правильность очевидна, а ее неправильность скрыта; ее хаотичность подстерегает нас³.

Бесполезны ли в таком мире вероятность, схождение к средне­му и диверсификация? Можно ли приспособить могучие средства, объясняющие многообразие природы, к поиску истоков неправиль­ности? Всегда ли нас будет подстерегать хаос?

Сторонники теории хаоса относительно новой альтернативы иде­ям Паскаля и других утверждают, что они нашли скрытые источ­ники неправильности. В соответствии с теорией хаоса ее причиной является феномен, называемый нелинейностью. Нелинейность озна­чает, что результаты не пропорциональны причине. Но теория хао­са также солидарна с Лапласом, Пуанкаре и Эйнштейном в том, что у каждого результата есть причина, подобно ставшей на реб­ро монете, которая валится при малейшей вибрации.

Сторонники теории хаоса считают, что симметричность колоко-лообразной кривой непригодна для описания реальности. Они пре­зирают линейные статистические системы, в которых, например, величина ожидаемого вознаграждения предполагается соразмерной величине риска, на который ради него нужно пойти, или, вообще говоря, все системы, в которых достигнутые результаты находятся в определенном соотношении с приложенными усилиями. Таким образом, они отрицают общепринятые теории вероятностей, финан­сов и экономики. Для них треугольник Паскаля — детская забава, Фрэнсис Гальтон — глупец, а столь любимая Кветеле кол околооб­разная кривая — карикатура на реальность.

Димитрис Хорафас (Chorafas), признанный истолкователь тео­рии хаоса, описывает хаос как «...эволюцию во времени с ощутимой зависимостью от начальных условий»⁴. Самый популярный пример этой концепции представляет собой утверждение, что взмах кры­льев бабочки на Гаваях может стать первопричиной урагана в Ка­рибском море. Согласно Хорафасу, теория хаоса рассматривает мир «в состоянии активности... характеризуемом бурностью и неустой­чивостью»⁵. Это мир, в котором отклонения от нормы не группи­руются симметрично по обе стороны от среднего значения, как пред­сказывает нормальное распределение Гаусса; это крутой мир, в ко­тором гальтоновское схождение к среднему не имеет смысла, потому что само среднее постоянно пребывает в состоянии изменения. По­нятия нормы в теории хаоса не существует.