Но какое дьявольское коварство! Какая дикая, рабская, подоночная подлость!

Голова раскалывалась от сознания всего, что произошло.

Кошмар! Кошмар.

Я сел на койку, обхватил голову руками.

Как мог я поверить?! Как мог поддаться?! Мне ли не знать природу этой власти?!

И вот оказывается — не знал. Не знал до конца, не знал её глубины, её

подлинной сущности. И самого себя не знал. Да и вообще многого ещё не знал.

Истинное познание начинается только теперь. Вот где только начинают разгибаться чёрные страницы чудовищной книги.

Истинное познание... Теперь обострённый и утончённый дух улавливает его во всем, везде и внутри себя. Открывается странная завеса.

И как жаль, если вот этойночью придётся умереть! Умереть и навсегда унести с собой открывшуюся истину, не поведав её никому из людей... И умереть в двадцать девять, в неполных тридцать лет! Боже, Боже! Неужелиэто свершится? Неужели отвратительнейшая мерзость окутается тьмой молчания и никто никогда о ней не узнает?! Боже, продли мои скорбные дни - не для радостей жизни и не для наслаждений этого мира, а единственно ради того, чтобы когда-нибудь раскрыть, разоблачить ВЕЛИКУЮ ЛОЖЬ.

Как это произошло?

Вот краткая хроника.

Во второй половине мая, поняв сущность антирусской еврейской пропаганды радиостанции " Освобождение" (" Свобода"); я подал заявление об увольнении. Я не мог простить этому широковещательному учреждению его обмана, одной из жертв которого стал я сам. Невозможно было сгладить впечатление от пережитого шока, когда я узнал, что идеологию станции диктуют евреи, а русские, голоса которых мы слышим, — это всего лишь " артисты" - " нам бы гроши да харчи хороши". В течение всего времени моей работы на станции я не мог подавить в себе чувство омерзения. Та - " распятая на кресте Россия" (так обычно говорят в эмиграции), здесь -русские люди, продавшие жидам свою совесть, сознательно обманывающие своих соотечественников, создавая иллюзию " борьбы за освобождение России от большевизма". Причём именно от " большевизма", который, по версии еврейских пропагандистов, есть явление чисто русс кое, " исказившее прекрасное Марксово учение о социализме и коммунизме". Здесь прилагались все усилия, чтобы спасти скомпрометированное на практике учение, изобретённое одним из еврейских " мудрецов" на потребу и на гибель " дуракам-гоям".

Расставшись с " Освобождением", я отлично осознавал, что отныне для меня закрыты двери всех американских учреждений, в которых русская интеллигенция так или иначе может зарабатывать свой хлеб. Мои " антисемитские" убеждения были уже достаточно хорошо известны, а у руководства всех американских учреждений, имеющих отношение к политике, стоят евреи. Сотрудники из неевреев оцениваются там по степени преданности (или лучше - проданности) евреям и еврейскому делу.

Я принял решение эмигрировать в одну из отдалённых стран, охотно принимавших или даже вербовавших себе эмигрантов ввиду недостатка

собственного населения. Таковыми в то время были Аргентина, Бразилия, Канада, в меньшей мере США, Австралия, Новая Зеландия, Южно-Африканский Союз. Были и другие, но именно в эти страны предпочитали уезжать русские. Я избрал Канаду, привлекавшую меня сходным с Россией климатом. Важным для меня было и то, что из двух её государственных языков одним (французским) я владел свободно, а другой (английский) изучал и надеялся постепенно освоить. Я обратился в канадскую вербовочную комиссию, прошёл медицинский осмотр и получил разрешение на въезд в страну. На Западе всё это удивительно просто и так доступно и легко!

Правда, меня сильно смущала мысль о полном крахе всех моих планов и надежд, о великом и жертвенном служении России—бесконечно любимой Родине, " распятой на кресте", подавленной, униженной, оскорблённой. Нетрудно было предвидеть, что в Канаде я смогу отлично устроиться: уже в вербовочной комиссии мне намекали о возможности служить в канадской армии " по специальности". Но к чему тогда все уже понесённые жертвы? К чему все страдания, лишения, муки?

Эти и подобные мысли не давали мне покоя, вселяли сомнения, порой приводили в отчаяние.

Было и другое обстоятельство, заставлявшее размышлять и колебаться: развитие событий в России. В середине пятидесятых годов там началось " таяние льда", сковывавшего эту страну почти полвека. " Русские берут верх, Россия становится на путь национального развития. С удалением Молотова, Ворошилова (оба были женаты на еврейках) и Кагановича государственный аппарат очищается от последних евреев". Так говорили в эмиграции, буквально так писала летом 1958 года газета Е. Артюка " Голос России". Тысячи эмигрантов грузились на советские корабли и возвращались на родину со всех концов света.

И я не спешил с отъездом в Канаду, я раздумывал.

Человек от природы, несомненно, обладает даром предвидения, который наиболее ярко проявляется у ясновидцев, у прочих же простых смертных выражается в туманных и смутных предчувствиях. Как часто мы, затеяв, казалось бы, вполне серьёзное, продуманное и как бы даже властно диктуемое обстоятельствами дело, колеблемся и воздерживаемся от его исполнения, словно бы чего-то ожидая. Это - сознание улавливает тормозящие сигналы премудрого духа, скрытого в глубинных тайниках нашего существа, - духа, знающего будущее и предостерегающего нас от ошибок. Это свойство человеческой души знакомо аскетам и вообще людям, склонным к уединению и самоуглублению - к размышлению в тишине.

Итак, я не спешил.

Однажды ко мне в квартиру позвонили. Далее события развиваются как в заурядном детективе. Я открываю. В дверях стоит крупный не весьма интеллигентного вида детина, по-немецки просящий разрешения войти. В руках у него портфель. Впускаю его, приняв за агента какой-нибудь фирмы. Ошибка. Он, конечно, агент, но не фирмы, а советского Комитета за возвращение на родину (был в то время такой в Восточном Берлине), а проше - агент КГБ. Достаёт из портфеля два письма - одно от начальника Комитета генерала Вишневского, другое от родственников. Суть того и другого одна: пора возвращаться на родину. (О моих разочарованиях ЧК была достаточно хорошо информирована.) Я в принципе не возражаю, но изъявляю желание иметь какие-нибудь гарантии. В письме Вишневского есть намёк и на гарантии: теперь на родине всё по-другому, родина нас простила.

Деятельность Комитета за возвращение на родину считалась, по-видимому, легальной также и на территории Западной Германии. Он рассылал эмигрантам свою газету " За возвращение на родину" (впоследствии переименованную в " Голос Родины", орган комитета по культурным связям с эмиграцией), письма и всякого рода антиэмигрантские сочинения, чаше всего пасквили против эмигрантских деятелей—последнее, как правило, не от своего имени. Теперь, оглядываясь назад, особенно ясно вижу, насколько однотипно ведётся борьба против русской эмиграции в Советском Союзе и там, на Западе, еврейскими и евреизированными учреждениями. Не может быть и сомнений, что то и другое координируется из единого центра.

Господин " из Комитета" ушёл, пообещав, что по вопросу возвращения мне либо напишут, либо кто-нибудь ко мне придёт.

И вновь я остался в одиночестве со своими раздумьями. Меня смущало появление этой личности " из Комитета": почему не открыто и явно, зачем эта скрытость, эта игра в таинственность? Если в России действительно одержали верх русские, а евреи изгнаны из государственного аппарата, то разве такими методами надо действовать? Разве нельзя открыто и прямо осудить прошлые преступления еврейско-советской власти перед русским народом и протянуть честно и благородно руку миролюбия и дружбы в сторону русской эмиграции? Так было бы по-русски. А эта хитромудрая таинственность... Ох, что-то здесь не то, что-то не чистое, не русское!

Но перелом уже произошёл - перелом в сторону возвращения. Я гнал прочь сомнения. Хрущёв в то время был в апогее славы. Сначала в секретных, а потом и в открытых своих выступлениях он громил Сталина, его приспешников, разоблачал преступления сталинских времен. Он то уж во всяком случае был русским.

" Если так будет продолжаться, то Россия действительно скоро станет русским национальным государством и с господством жидов будет покончено". Так хотелось думать.

Впрочем, были некоторые основания для таких надежд.

Недели через две-три ко мне явился другой господин " из Комитета" -русский, по-видимому, из русских эмигрантов, оказавшихся в Восточной Германии и завербованных в ЧК. Поскользив некоторое время вокруг да около, он перешел черту сомнений и начал говорить откровенно. Он предложил мне дилемму: либо немедленное возвращение, либо, продолжая оставаться на Западе, " поработать для родины".

—Ведь вы служили в разведке, - пояснил мне этот господин " из Комитета".

Из его речи я понял, что те, кто послал его ко мне, предпочитают, чтобы я остался на Западе с секретным заданием " работать для родины". Мне прозрачно намекалось, что этот вариант для меня выгоднее. Мягко, но решительно это предложение я отклонил. Такого рода миссия мне не подходит. Я отлично понимал разницу между моей службой в военной разведке до ухода на Запад и той ролью, которую мне предлагали теперь. Интуиция сработала безошибочно. У меня даже на мгновение не было колебаний.

-Я ВОЗВРАЩАЮСЬ.

Впоследствии, вспоминая этот кратковременный, но столь насыщенный острыми переживаниями период моей жизни, я всегда испытывал чувство удовлетворения: ведь мне удалось выйти победителем из той страшной роковой борьбы, где состязаются честь и подлость, мужество и страх, соблазны мира и готовность к самопожертвованию.

Сразу же, как только я переступил грань, разделяющую два мира, условно именуемых " Запад" и " Восток", я почувствовал тяжёлый духовный гнёт невидимой, но без труда ощущаемой душою силы, " скрытой во тьме". Вокруг засуетились люди с нечистой совестью: та категория высокооплачиваемых совслужаших из русских, которые обязаны выполнять всё, что им прикажут. Бросался в глаза их низкий интеллектуальный уровень, почти полное отсутствие духовных понятий и запросов. Я почувствовал, что со мной ведут нечестную игру. Но что же делать? Надо подчиняться. Власть есть власть. Изменить ход событий теперь уже невозможно. Потянулись мрачные, скорбные дни.

Карлхорст - резиденция советской власти в ГДР. Вход - рубль, выход— два. Квартира на втором этаже. Днём и ночью на замке. Это не арест, а мера предосторожности. Однако впоследствии в дело легла бумага: " Взят под стражу с первого дня возвращения" -28 октября 1958 года. Значит, всё-таки арест. Затевают пресс-конференцию.

18 Зак. 397 У

- Зачем? Не надо, - пытаюсь сопротивляться.

- Надо. Приказано.

Кто приказал - не объясняют. Предлагают написать заявление с объяснением причин ухода и возвращения - для печати. Пишу. Причина ухода " туда" -репрессирование отца и все' связанное с этим.

- Про отца не надо. Это камень в советскую власть. Родина вам простила, авы...

- Но как же быть? - возражаю. - Ведь все другое будет ложь, и люди не поймут моего поступка!

- Что-нибудь придумаем...

Причина возвращения: обман радиостанции " Освобождение". выступающей от имени русской эмиграции, засилье евреев...

- Про евреев не надо. Это запрещено.

- Но ведь без этого будет непонятно! - возмущаюсь в ответ.

- Нельзя. Надо что-нибудь другое. Я в полной растерянности.

- Ничего. Вам помогут.

Является тип лет тридцати пяти с масляным круглым лицом и хитрыми бегающими глазками. Русский. Исполнитель любых приказаний. " Профессиональный журналист".

- Ваше заявление не годится. Составим другое вместе.

Пишет он. Иногда задаёт вопросы. Потом зачитывает своё сочинение. Против нескольких выражений я решительно возражаю. Он уступает. Текст получается обтекаемым, ничего яркого и совсем не то, что сказал бы я. Но ничего не остаётся, как только подчиниться обстоятельствам. На каждую попытку сопротивления - укор: " Родина вам простила, а вы..."

Ну, что ж, посмотрим. Если " родина" действительно простила...

" Родина" - затасканное слово в устах бесчестных пропагандистов. Я отчётливо сознаю, что перед родиной я не виноват. Каждый свой шаг я совершал с болью в сердце за судьбу родины.

Пресс-конференция. Употреблять иностранный язык запрещено. Говорить только по-русски.

Как автомат читаю заявление, отвечаю на заранее подготовленные вопросы. Западным корреспондентам не дают разинуть рта. Пресс-конференция закрыта.

На другой день едем " на родину". У Бреста на нашем берегу реки -гигантская стена из густых переплетений колючей проволоки. Я это вижу впервые.

" Здравствуй, милая родина! Здравствуй, великий концлагерь! "

И вот первые советские граждане: мужчины и женщины в одинаковых фуфайках, бушлатах и кирзовых сапогах топают по грязи. Боже, как я отвык

за эти несколько лет от подобных картин!

Слезы ручьями текут но щекам и пег ни сил. ни желания их удерживать.

-Здравствуй, родина... Я снова с тобой. Твой крест- мой крест. Рассудит нас только один Бог.

* * *

Село Верховичи. Сорок километров на северо-восток от Бреста. В двух верстах от нею- квадрат 200x200 метров, огороженный железной решеткой с колючей проволокой наверху. Проходная: в ней сержант с голубыми петлицами службы госбезопасности; в тулупе. Конец ноября -декабрь 1958 года.

Это ещё не лагерь (он пока что только предстоит некоторым насельникам огороженного квадрата). Это фильтрационный пункт.

Начальник " пункта" - майор КГБ Стёп кип. Он отлично запомнился мне своей характерной дурашливой фамилией, совершенной плешиной на черепе, губами сладострастника н почти не сходя шей с лица улыбкой, выдающей примитивное мышление простоватого белоруса. Тип. в обшем, примерно из той же серии, которую мне пришлось наблюдать в Восточном Берлине.

И в этот период, и в последующее время, когда я так или иначе сталкивался с совслужашими среднею уровня из КГБ и смежных учреждений, мне всегда бросалась в глаза несоизмеримая разница интеллектуального и вообще-духовною уровня этих людей в сравнении с соответствующими категориями служащих на Западе. Там. в условиях свободы, на ответственную государственную службу совершенно естественно отбираются наиболее одарённые люди живою и деятельного ума, способные независимо н самостоятельно мыслить. В процессе образования они имеют ничем не ограниченный доступ к любому виду информации. Им в голову не вбивают насильно стандарты и шаблоны вздорной идеологии, изобретённой евреями специально для того, чтобы умных делать дураками. В Советском же государстве веб как бы перевернулось вверх дном. Нарушены основные принципы естественного развития народа и распределения по социальным категориям. Высший и ведущий слой нации в ходе революции и последующих преследований был почти полностью истреблён. Спасшиеся от геноцида сам и предпочли уйти в народные низы. " Сила, скрытая во тьме", специально выдвигает на поверхность социальной жизни людей; ограниченных и бездарных, внушая им, как бы в насмешку над ними, что! они являются " представителями самого передовою класса" и носителями\ самой прогрессивной идеологии". Впрочем, большинство этих жалкихj ничтожеств обладают, однако, достаточным умом, чтобы смекнуть, что они' лишь пешки в чужой игре, но что им самим весьма выгодно изображать из

18* 275

себя " передовых". Понимают они и то, что стоит им, хотя бы в малом отступить от заданных шаблонов мышления, как они тотчас же будут низвергнуты с достигнутых вершин и снова займут подобающее им место -на дне. За покорное исполнение приказов " тёмной силы" они имеют огромные оклады, все доступные в этом государстве материальные блага и главное - возможность тешить своё тщеславие правом и властью превозноситься и издеваться над своими бесправными соплеменниками и соотечественниками.

Сорок дней провёл я на фильтрационном пункте близ Верховичей. Начальство требовало описать всё " содеянное". Давались прозрачные намеки, что судьба моя в большой степени зависит от того, как я выполню это повеление.

Я в достаточной мере был " советский человек", чтобы понимать, что от меня требуется. Всё, что я знал о Западе, и в особенности о русской эмиграции — людей и факты, — нужно было подать в известном свете. В каком? Это понятно всякому грамотному советскому гражданину, читающему газеты.

Короче, нужно было отказаться от своей совести, нужно было лгать.

Но ко лжи я с детства питал отвращение. Необходимость лгать в институте на уроках марксизма, политэкономии и других предметов, связанных с идеологией, была для меня хуже всякой казни.

Я понимал, что от описания всех моих ''деяний" на Западе мне никуда не уйти. К тому же я не исключал возможности, что мой искренний рассказ будет расценен как показания и в случае, если " родина" действительно " простила", этим всё может и кончиться.

Каждый день я исписывал несколько страниц под бдительным оком Стёлкина, который к вечеру отбирал у меня всё написанное. Иногда появлялся ещё какой-нибудь человек без имени и звания, требовал от меня дополнительных подробностей, выражал недовольство тем, что я недостаточно " остро" критикую Запад и эмиграцию. Вид его приводил меня в отчаяние: густые белесые брови, злобно сдвинутые, со складкой посредине, низкий лоб, волосы, растущие чуть не от самых бровей...

Таким я в детстве, когда изучал " основы дарвинизма", представлял себе пещерного человека.

Здесь, на фильтрационном пункте, я впервые после возвращения заметил среди служащих КГБ еврея. Он всегда был одет в гражданское и выступал под кличкой Василий Иванович (работал под " чисто русского"). " Василий Иванович" получался из него, однако, не весьма удачный. Чёрные волосы, тёмно-красный цвет лица и характерный нос выдавали его семитское происхождение, и за русского его мог принять только совершенно неопытный человек. Но самое главное в этом деле - душа. Тёмная еврейская

душа никогда не сможет настолько преобразиться (хотя евреи — большие _t мастера по части лицедейства), чтобы её можно было бы без сомнения / принять за душу русского.

" 'Василию Ивановичу", по-видимому, принадлежала основная роль в определении дальнейшей судьбы возвращенцев. Через его руки, несомненно (в этом потом пришлось убедиться), проходили и все " добровольные" показания, и литературные опусы возвращенцев. Он первый давал им оценку на предмет пользы или вредности для евреев как самих сочинений, так и их авторов.

Описывая свои впечатления, вынесенные с Запада, я старался быть максимально объективным. Не исключалась (так утверждало начальство) возможность публикации моей работы, и в этом случае она могла бы быть полезной русскому народу в плане дальнейшего освобождения от пут еврейской идеологии и разоблачения двуединой системы одурачивания нашего народа еврейской пропагандой — оттуда и отсюда.

Скрытое во тьме " высокое" начальство, видя мой " антисемитизм", старалось, конечно, чтобы намой глаза до поры до времени не попадались евреи. Даже " Василий Иванович", которого, вероятно, уже некуда было спрятать, избегал встреч и разговоров со мной.

Мои показания заняли примерно сто листов. Когда я сдавал последние листы майору Стёпкину, он вдруг неожиданно предложил мне ещё одну работу.

- Теперь изложите, пожалуйста, в собранном виде ваше мнение о евреях
вообше.

Пытаюсь возражать:

- Но ведь мое мнение о евреях с достаточной ясностью проступает в той работе, которую только что я завершил.

- Там это разбросано на десятках страниц. А теперь надо изложить это кратко и сжато... И потом — что нам спорить. Указание свыше. Надо выполнять.

Холодок пробежал у меня по спине. Было слишком очевидно, что ни самому Стёпкину, ни другим русским или белорусам в КГБ было совершенно не нужно моё " мнение о евреях" в конкретном письменном изложении.

" Значит, попался,.. Значит, все бумаги идут в руки евреев... Теперь не сдобровать".

Но отступать некуда. Сказавши " а", надо говорить и " б". Да и к чему теперь уклоняться? Если евреи у власти, то я уже дал им достаточно материала против себя.

Беру лист бумаги и быстрой скорописью, даже в утрированной форме,

высказываю своё резко отрицательное, неприязненное отношение к евреям. Сдаю Стёпкину.

- Ну, вот теперь всё. Больше мы вас здесь держать не будем. Завтра,
видимо, поедете.

Куда " поедете" - не уточняет. Впрочем, мне всё равно. Куда угодно, лишь бы поскорее закончилась эта неопределённость и это гнусное вымогательство, это выматывание души под предлогом того, что " родина вам простила".

На другой день- Брест. Вокзал. Комната милиции. Входят двое. На лицах - ни проблеска надежды.

- Ну, поедем в банк, получим деньги на дорогу...
~ А это... здесь оставить?

Киваю в сторону своего чемоданчика, неизменного спутника всех моих последующих злоключений.

- Возьмите с собой.

Едем в легковой автомашине, я на заднем сиденье. С обеих сторон по человеку. Иллюзии, кажется, кончились. Впрочем, человеку свойственно верить в лучшее вплоть до последнего мгновения. " Пока дышу, надеюсь", -сказал древний мудрец.

Быстро проскочили центральные улицы Бреста. Вот и окраина города с редкими домишками деревянного типа. Два-три поворота и шофёр, почти не снижая скорости, выруливает влево. Машина упирается лбом в громадные. нового теса, деревянные ворота. Слева - проходная и крохотное оконце в двери. Резкие нервные гудки подгоняют зазевавшегося вахтёра. Ворота медленно растворяются. Автомобиль рвёте места и на большой скорости делает несколько зигзагов по внутреннему двору. Наконец, достигнув неприятного финиша, останавливается как бы в изнеможении.

Вылезаем из машины. Оглядеться некогда. Входим в небольшую дверь и поднимаемся по узкой каменной лестнице, напоминающей запасной " чёрный" ход в старинных московских домах. В пролёте полутьма. Ступаю машинально. Человек впереди, человек сзади. Вот и площадка. Открывается дверь. Входим. Большой кабинет. Посредине длинный стол. Справа поперёк ему ешё стол - письменный. За ним на ступе человек в военной форме с погонами капитана госбезопасности. Слева у дальней стены несколько мягких кожаных кресел. В ближайшем из них, развалясь и положив ногу на ногу, -еврей с явственно выраженными чертами лица и всем обликом, присушим этой нации. Старший лейтенант госбезопасности.

" Вот оно... началось", -проносится в голове.

Мы обменялись взглядами врагов, В его семитских масляных, цвета жареных кофейных бобов, глазах я прочёл как бы знание некоей тайны.

Было видно, что уж он-то читал все мои сочинения о Западе, о русской эмифации и о евреях.

Я перевёл взгляд на капитана, сидевшего справа от меня. Вид его был ужасен. Жёлтое испитое лиио, изборожденное морщинами, но не от старости, а от какой-то как бы болезни. Такой болезненности на лицах я никогда ранее не замечал, и она была мне не понятна. Лишь потом, когда в лагере мне пришлось наблюдать закоренелых наркоманов, я понял болезненность этого капитана. Белесые, словно бесцветные жидкие волосы и такие же блёклые глаза, в которых отражалось полное равнодушие ко всему на свете. Ему было лет тридцать семь. Он был костист, угловат и некрасив. Даже военная форма офицера нисколько его не красила. Он сознавал эта и. видно, давно уже махнул рукой на свою внешность. В противоположность ему щеголеватый жидок весь гак и снял своей сальной полнотой, жирными ляжками, плотно подогнанной униформой, самодовольством н презрением ко всему на свете.

Два чекиста, сопровождавшие меня, исполнив формальность передачи меня порем ной власти, удалились.

Капитан оказался следователем КГБ. Личность еврея, присутствовавшего в течение всей последующей процедуры предварительного обыска и допроса и не проронившего ни одного слова, осталась неясной. Теперь на основании опыта могу лишь предположить, что он был военным прокурором, которые обычно присутствуют на первых допросах. Он явно выполнял еще' и дру|ую роль: демонстрировал м существо еврейской нации. Эти две личности были как бы символами двуединой власти, господствующей в моём отечестве. Впоследствии мне приходилось неоднократно в этом убеждаться. " Жиды и жидовствующие" — такими хлёсткими словами заклеймили русские заключённые в лагерях этот отвратительный блок еврейских властителей и предателей из русских и прочих национальностей, переме гнувшихся на сторону евреев. Символично было и поведение этих двух " деятелей": один - русский -осуществлял всю чёрную " работу": раздевал меня, ощупывал, шарил но карманам, затем ■ 'уточнил личность" и составлял протокол. И всё это с величайшим равнодушием к своей жертве. Если бы ему сказали (евреи) вывести меня во двор или в подвал и расе i редять. он, конечно, незамедлительно выполнил бы это приказание с таким же безразличием ко всему на свете. Впрочем, подобную операцию над своими собратьями - русскими - но приказу евреев он, конечно, проделал уже неоднократно. Это было написано на его лице. Да и (сю же залил Россию русской кровью?

Другое дело - благополучный, сияющий упитанностью, начищенными сапогами и новенькой офицерской униформой жидок. Он не трудился - он властвовал. Развалившись в просторном мягком кресле, нога на ногу, он

27У

лишь изредка бросал взгляды в нашу сторону. Зрелище явно доставляло ему удовольствие. Русский пожирал русского, все шло " по писанию". Бог Иегова, господь Сиона, отдал Россию в безраздельную власть " богоизбранного народа". Царствуй, жид, и наслаждайся.

Допрос окончен. Личность установлена. Протокол подписан. Что же дальше?

Я почти не сомневался, что из этой тюрьмы живым мне уже не выйти.

После допроса меня свели вниз, в подвальное помещение, раздели догола, всю мою одежду забрали, а взамен дали тюремное. Такой унизительной одежды я никогда в своей жизни не носил; она действовала на психику гнетуще. К тому же куртка спереди была сильно запачкана не то дегтем, не то какой-то чёрной смолой. В таком виде меня провели по тюремным коридорам и заперли в камеру. Была уже ночь. Я сел на койку и обхватил руками голову, разламывавшуюся от боли. Одна только мысль сверлила мозг: " Как всё нелепо и глупо! "

Всю ночь, каждую минуту я ожидал, что вот-вот загромыхают затворы и войдут палачи.

Около полуночи вдруг загромыхало, и всполохи света озарили небо. Его лучи, пробив колодец у моего окна, заиграли матовыми бликами на тусклом стекле. На мгновение я растерялся: не то гроза, не то началась война, и рвутся бомбы при свете ракет и прожекторов. Потом до моего обостренного слуха донеслись ликующие вопли толпы - едва уловимые, как с того света. Я опомнился: ведь это было 31 декабря и советский народ радостно встреч ал новый, 1959 год. А для пущей бодрости орудийные залпы выбрасывали в небо пачки разноцветных ракет.

Ровно тридцать лет тому назад был 1929 год- " год великого перелома", перелома хребта русскому крестьянству - год моего рождения.

Лишь под утро в полном духовном изнеможении моё сознание отключилось и я заснул.