Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Процедура снятия отпечатков ладони и пальцев окончена. В многомиллионную картотеку недоброжелателей богоизбранного народа легла ещё одна карточка.






Наконец-то всё закончено. Я в камере. Красный пол из каких-то прессованных плит, грязно-зелёные стены, тусклый полусвет из крохотного зарешеченного оконца над дверью, койка, параша. Тюрьма как тюрьма. Надопривыкнуть и ждать своей участи. Привыкнуть можно ко всему, даже к постоянному ожиданию казни. Привыкнуть...

Ночь провёл спокойно, рассудив, что не за тем меня везли из Бреста вМоскву, чтобы здесь сразу же привести в исполнение приговор. Гораздо удобнееэто было бы сделать там, вдали от столицы.Утром - вызов. Ведут по коврам коридоров, везут лифтом вверх, вводят в огромный кабинет, устланный коврами. Вдали трое, сидят в креслах. Один - молодой, чернявый - оказался моим будущим следователем. Двое других - начальник Главного


Следственного управления КГБ генерал-майор Чистяков и тогдашний министр госбезопасности Александр Шелепин, прозванный фрондирующей московской молодежью " железным Шуриком" за свой якобы русский национализм и желание сломить еврейское засильев органах власти. Его личностья установил впоследствии по портретам.

Говорит Шелепин. Двое других хранят молчание. Следователь в почтительной позе.

Манера держаться и говорить выдают ограниченность и простотумышления, отсутствие профессиональных навыков чекиста и скованность. зависимость положения.

Есть ли вопросы? Да, имею вопросы. Мне терять больше нечего и держу себя смело, даже дерзко. Вижу, что передо мной высшее начальство и мне любопытно узнать, как оно объяснит главное.

- Почему я арестован, ведь мне гарантировали свободу при возвращении
на родину. Это бесчестно. Это просто подло...

Последние еловая почти выкрикиваю. С напряжением жду реакции. " Железный Шурик", какяуловил, испытал на мгновение замешательство, нахмурился и опустил голову. Потом произнёс медленно, в раздумье:

Ну, это наши методы работы...

Осуждал ли он эти методы? Во всяком случае в голосе прозвучалауверенность в своей правоте. В то время, находясь во главе Комитета, стремилсядействовать честно, " по совести". Впрочем, в то время многие государственные служащие из русских были полны надежд и стремились поступать добросовестно и как можно лучше. Естественно, в такойобстановке для Шелепина, как молодого государственного деятеля из русских, воз несён нога волею судьбы на соответственный пост в синклите властителей, было неприятнымуслышать из уст арестованного и уже в силу этого как бы преступника упрёк в бесчестии и обвинение в подлости. Для меня-то было ясно, что он всеголишь исполнитель еврейских приказов иэти подлые методы (" наши методыработы") были прежде всего - ИХ МЕТОДЫ, традиционные методы тайного еврейского правительства и широко разветвлённого еврейского подполья.

И всё-таки прозвучало в его голосе и в какой-то мере одобрение этих методов. Уже в силу своего положения, " по долгу службы", он обязан был одобрять эти методы, ибо в противном случае он был вынужден отказаться от занимаемой должности. Когда, после свержения Хрущёва, Шелепина сняли с поста главы КГБ, затем исключили из состава политбюро, а заодно и лишили должности главы профсоюзов, быть может, он вспомнил тот давнишний разговор с одним из арестантов Лубянки в январе 1958 года.

" Подло? Но ведь это наши методы работы! "

Он, одобрявший подлость, стал жертвой подлости.


Но ведь это же нравственный закон вселенной, господин Шелепин: подлость всегда натыкается на собственное оружие.

Итак, начались нудные, изматывающие душу допросы. Регулярное следствие.

Мой следователь, Юрий Владимирович Трофимов, выпускник Военно-юридической академии, в прошлом офицер Морфлота, ныне капитан КГБ. был немногим старше меня. Его национальная принадлежность осталась для меня до конца неясной. Во всяком случае он был нерусский. Проеврейские симпатии его были несомненны, хотя он, зная о моём антисемизме, старался держаться корректно. Он был довольно высокого роста, продолговатое лицо его было усеяно крупными веснушками, нос большой с горбинкой еврейского типа, волосы чёрные, вьющиеся, верхняя часть черепа изрядно полысевшая. Многие черты внешности говорили о примеси еврейской крови. Скорее всего он был выходцем из той советской среды, для которой было выгодно в двадцатых и тридцатых годах заключать смешанные браки с евреями.

Напрасно я заводил с ним разговор на тему, для меня наиболее близкую: о судьбе России, о её нынешнем состоянии, о роли евреев у нас и на Западе. Он ускользал от вопроса и всячески изворачивался. Допрашивая меня о созданных американцами псевдоэмигрантских организациях, он избегал в своих протоколах указывать на еврейскую национальность тех или иных начальников из американских евреев, которые диктовали характер и направление " антисоветской" пропаганды. Между ним и мною была натянута как бы некая упругая и непробиваемая пелена, которая способна была, когда я заговаривал о евреях, несколько подаваться в его сторону, однако тотчас же пружинилась и выпрямлялась, а мои слова, не достигнув цели, отскакивали, прочь, подобно резиновым мячам. И здесь действовал принцип " железного занавеса": еврейское руководство Комитета госбезопасности не желало, чтобы русские сотрудники этой же службы, имеющие доступ к секретным следственным материалам, составили себе правильное понятие о подлинном положении дел на Западе в той области, которая именуется " антисоветская борьба". И действительно, как мне впоследствии многократно приходилось убедиться, чекисты из русских, даже всю жизнь проведшие в борьбе с " врагами советской власти", весьма туманно представляют себе объект своей деятельности. Они вынуждены довольствоваться лишь той заурядной в расчёте на невежество грубо препарированной газетной пропагандой, где эмигрантские " реакционеры" в союзе с " империалистами" дружно и безуспешно атакуют " бастион советской власти".

Но кое-что мне всё-таки удалось заставить его внести в протоколы. При этом в нём поднималась волна неприязни и вражды ко мне, и этот дух я


остро чувствовал на расстоянии. Это было время вскоре после хрущёвских разоблачений деятельности " органов" при Сталине, и теперь следователь остерегался чрезмерно искажать истину. Впрочем, укрепившееся после смерти Сталина еврейское руководство, по-видимому, дозволяло вносить всё, лишь бы не было фактов, раскрывающих тайную деятельность международных еврейских заправил, диктующих свою волю правительствам по обе стороны " железного занавеса".

Где-то в конце марта- начале апреля, т.е. примерно через три месяца регулярного следствия, меня вызвали на очередной допрос, но привели не в обычный кабинет следователя, а в большое глухое помещение без окон. Здесь меня поджидал мой следователь и прокурор. Меня посадили за стол и положили передо мной несколько скрепленных листков, отпечатанных на машинке. Это был мой, вынесенный заочно три года назад, приговор. В своих предположениях я не ошибался - к расстрелу... Я быстро пробежал его глазами. В памяти всплыли обстоятельства побега. Ночь. Лесная чаща. Пустая электричка. Встречи с немцами.

- 1st das Ost odes West?... (Восток это или Запад?)

- West... (...Запад...) Боже мой, как давно всё это было! И было ли это вообще? Не сон ли? Да уж какой там сон! Перед глазами приговор —лучшее свидетельство реальности происшедшего.

В конце приговора помечалось, что я имею право писать прошение о помиловании.

Я поднял глаза и, как помню, даже нашёл в себе силы улыбнуться.

Я ожидал этого...

В душе же царили мрак, горечь и отчаяние.

- Будете писать прошение о помиловании?

Спрашивает следователь. Его голос дрожит. Чувствуется сильное нервное напряжение и скованность. На своём поприще он ещё новичок, не успел ещё выработать требуемого моралью чекиста равнодушия и профессионального навыка скрывать своё внутреннее состояние.

-Да.

Уводят в камеру. Дают несколько листков бумаги, ручку с пером, чернила. Пишу кратко, всего четыре или пять строк. Мотивирую своё " преступное деяние" репрессированием отца. В окно-кормушку отдаю надзирателю.

И вот снова возвращается тягостное сознание, что жизнь висит на волоске. По закону судьбу приговорённого к " высшей мере" решает Президиум Верховного Совета СССР. Но теперь я отлично знаю, что это лишь формальность. Решение выносится предварительно где-то в неведомой тайно й инстанции, где заседают только одни компетентные евреи. Они сегодня решают нашу участь. Но они вынуждены действовать у нас, в нашей стране, на нашей -русской - земле, в окружении русских людей, без которых они


ещё не могут обходиться. И каковы бы ни были эти русские, какова бы ни была степень их преданности и преданности евреям, там, где речь идет о жизни и смерти русского, евреи вынуждены считаться с фактом русского окружения. Русские спасли их во время войны от полного истребления.

Завтра в самой России они могут превратиться из осаждающих в осаждённых. Они отлично знают, какой финал их ожидает, если однажды загремит клич: " Кровь за кровь! "

Евреи учитывают всё. Но кто из непосвящённых в тайны кагала может предугадать их решение?

Через сутки - " Собирайтесь с вещами". Выводят, сажают в воронок, куда-то везут. Опять тюрьма, только другая. Потом узнаю - Лефортовская. Там приводят в исполнение смертные приговоры, вынесенные на Лубянке. Несколько дней проходят в обычном тюремном режиме. Потом прекращают выводы на прогулку. В первый день интересуюсь: быть может, забыли? Надзиратель, ничего не отвечая, захлопывает кормушку. Значит, не забыли. На другой день- то же самое. И снова к вечеру интересуюсь. Нет, не забыли. И на третий... Значит, решается моя судьба.

Так совершенно хладнокровно и здраво рассудил я и стал готовиться к смерти. Впрочем, и все предшествующие дни проходили в той же нравственной подготовке, но ранее всё как-то думалось, что впереди ещё есть хотя бы несколько часов, быть может - дней. Но теперь смерть дышала в форточку моего тюремного окна, в кормушку и глазок двери. Порою смертная тоска была столь мучительна, что хотелось, чтобы всё закончилось поскорее, ибо жизнь делалась тяжелее смерти. По временам смерть представлялась прямо-таки сладостным избавлением, и тогда я жаждал смерти и встретил бы её с радостью. Припоминались слова моего старого друга и покровителя в эмиграции Алексея Алексеевича Орлова - слова, которые в старой русской армии напевались на мотив сигнала седловки (в моё время трубач-сигналист исполнял эту мелодию в артиллерийских частях как сигнал " подъём"). Мне запомнилось только общее содержание слов и их кониовка. В общем, воин призывался в бою " за Россию, за Царя - СЛАДКУЮ СМЕРТЬ ПРИНЯТЬ". Поначалу мне трудно было усвоить мысль " сладкую смерть принять". Смерть, даже встреченная мужественно и в боевом воодушевлении, всегда представлялась мне ГОРЬКОЙ. Постепенно, по мере того как я постигал тайну любви русского народа к своему Царю и Отечеству, мне как-то вдруг открылось, что смерть в бою за родные святыни, за любимую Россию и любимого Царя может быть СЛАДКОЙ.

Конечно, в период моей сидки в " Лефортовской" у нас, русских, уже не было царя, да и отечество глядело на меня холодными блёклыми глазами чекиста, и всё-таки предвкушение смерти по временам было сладостным. Теперь объясняю это тем, что я добровольно приносил себя в жертву, сам


отдал себя в руки палачей. Утешало меня и то, что на всех перепутьях моей жизни я, хотя и совершил много ошибок, никогда не искал ни приключений, ни славы, ни, тем более, корысти. Поиск Правды Божией и служение ей, этой моей единственной святыне, было неизменным и исключительным движителем всех моих радикальных поступков.

По временам сладостное предвкушение смерти отступало и на смену являлась смертельная тоска. Эти два состояния почти без промежутков, подобно набегающим волнам, сменяли друг друга. Нечто похожее испытывают аскеты на определённой стадии самосовершенствования. Не знаю, поймут ли веб это те, кто не знаком с аскетикой и не прошёл через подобные ситуации.

Но всё имеет предел. Кончилось это тягостное состояние. Между прочим, перелом в моём положении ознаменовался одним весьма любопытным явлением. Рано утром, когда я находился в том состоянии полусна-полубодрствования, которое называют состоянием сомнамбулизма, я совершенно явственно услышал как бы произнесённые мужским голосом слова: " Сегодня тебе будет лучше". Я вскочил и стал озираться кругом, ища источник звуков. Но, разумеется, никого вокруг не было и во всей тюрьме стояла мёртвая тишина. Не слышно было и шагов надзирателя в коридоре. Голос был мужским, весьма громким и по характеру своему не мог принадлежать обычному человеку. Тогда и впоследствии я много думал над этим таинственным явлением и отношу его к области мистической, ибо реального объяснения быть не может.

Голос нетолько не испугал меня, но, наоборот, как бы вернул меня к жизни, изгнал из души мрак и наполнил её светом и радостью. За окном начинался ясный солнечный день, и лучи только что взошедшего солнца пробивались небольшой частичкой ико мне, преодолев решётку изамутнённые стекла. Я встал, оделся, умылся и стал ходить по камере. Вскоре " кормушка" открылась и надзиратель приглушённым голосом произнес обычное - " подъём".

В этот день меня вывели на прогулку, а дня через два или три возвратили на Лубянку.

Я не был помилован. Заочный приговор был отменён " в связи с вновь открывшимися обстоятельствами". Моё дело подлежало новому судебному разбирательству.

Следствие продолжалось и длилось ешё полтора-два месяца- Но после отмены приговора к расстрелу было уже легче. " Второй раз, - думал я, - к смерти не приговорят, иначе не было бы смысла отменять первый приговор".

Все восемь месяцев периода следствия и суда, за исключением трёх суток, я просидел в одиночном заключении, причём одиночество меня нисколько не тяготило. Лишь однажды ко мне в " напарники" дали человека, по возрасту


лет пятидесяти. Я сразу же определил в нём еврея, а через несколько часов уже не сомневался, что это была " наседка". Расчет был на мою тюремную неопытность. Еврейские заправилы не могут обходиться без агентуры. Они насовывают её всюду, где только можно, и пожинают весьма обильные плоды. Успехи евреев в мировой политике целиком объясняются широко и умело поставленной агентурой. Если где-либо проваливается агент или даже целая агентурная сеть, они ловко отводят вину от себя и сваливают её на пресловутую Москву (" рука Москвы") или " злонравных русских", которые будто бы вознамерились (сами в рабстве) поработить весь мир.

Подсаженный ко мне жидок и его единокровные братья из начальствующих на Лубянке рассчитывали, конечно, на умственное превосходство еврея над гоем, не говоря уже о действительном превосходстве в летах и жизненном опыте.

По внешности он был из числа тех представителей этого своеобразного племени, коих национальная принадлежность сразу же бросается в глаза. Но мне и с моим небольшим опытом уже приходилось видеть и раскусывать всяких, и я разгадал его почти с первого взгляда. Раскрыть дальнейшие ухищрения премудрых комбинаторов уже не представляло труда. На вторые или третьи сутки, по моему настоянию, его от меня убрали.

Следствие, наконец, завершилось. Вызвали " на подписание двухсотки" - ознакомление с делом в соответствии со статьей 201 Уголовно-процессуального кодекса. В присутствии следователя и прокурора я быстро 1 фолистал четыре тома дела (два заочных и два " очных"). Где-то в последнем томе моё внимание привлёк крохотный листок желтоватой бумаги - справка посмертной реабилитации отца. Не любит Чека таких справок - и листок неприметный, и сам факт хранился в тайне: ведь жертва, чего доброго, узнав о реабилитации отца, заупрямится и нельзя будет насладиться издевательствами над нею.

Я пережил большое нравственное потрясение. Вся моя жизнь предстала мне изломанной и искалеченной благодаря преступному произволу неких негодяев. Лишь со временем мне открылась истина, что если бы отец не был репрессирован, то было бы хуже: я был бы лишён моральных преимуществ перед своими палачами.

Я подписал какую-то бумагу о том, что к следственным органам не имею претензий. Здесь Чека сыграла на моей неопытности и моральной подавленности. Я обратил внимание, что в следственные тома собраны и подшиты лишь те из написанных мною в Берлине - Карлхосте и Верховичах бумаги, где нет речи о евреях. Основная же моя работа на ста листах о еврейско-сионистской деятельности в западных псевдорусских эмигрантских организациях и учреждениях, а также записка " Моё мнение о евреях" в деле отсутствовали. Мне бы надо было тут же заявить об этом письменный



Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.013 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал