Зак. 3979. Незадол i о до суда меня проводят в один из тюремных закутков

Незадол i о до суда меня проводят в один из тюремных закутков. Простой. ничем не покрытый стол. Сидит пожилой мужчина, почти старик. Новенький " модный" костюм, гладко выбрит, напомажен. Состарившийся хлюст. Рекомендуется: " Ваш адвокаг". Звучит странно. Неужели здесь кто-то может защитить от произвола господ трейвишей и их подручных? Усаживаюсь на стул в двух-трёх метрах от него. Он говорит, не ожидая моих реплик. Говорит какой-то вздор, почти бред. До меня долетает волна отвратительного алкогольного перегара. Он пьян, причём в такой мере, что почти не контролирует своей речи. Если бы я был волен в своих действиях, я бы плюнул от омерзения и ушёл бы прочь. Но здесь надо всё сносить, всё терпеть. Загадка не сложна:

" Тебе не нравятся евреи? Ну, что же, дадим тебе в защитники русского. У нас всякие есть: одни обвиняют, другие защищают, третьи убивают - сразу или постепенно. Мы всем платим и все нам верно служат".

Служить-то служат, но всё-таки знают, что творят...

С трудом выдержал тягостную процедуру знакомства с адвокатом. Вот она евреизированная совсистема - во всей красе! Когда уводят в камеру, чувствую облегчение.

Наконец-то день суда. Воронеж долго петляет по улицам Москвы. Останавливается. Из дверцы воронка - прямо в двери здания. Оглядеться не дают. Ведут по коридорам. Кружится голова- надышался автомобильных отработанных газов. С трудом удерживаю равновесие при ходьбе. Заводят в зал - просторный, светлый. За барьер, на скамью - на пресловутую " скамью подсудимых". Передо мной, чуть левее, длинный стол, покрытый зелёным плюшем, и три " судейских кресла" - мягкие стулья с высоченными резными спинками в старинном стиле, причём средний стул намного выше двух своих собратьев. Значит, на нём будет восседать господин-товарищ Трейвищ, сын какого-нибудь гомельского или одесского торгаша или аптекаря " из жидов", осуществляющий " пролетарскую диктатуру" в России. Входит толстая молодая жидовка, вносит и кладёт на судейский стол четыре огромных тома моего " дела". " А если бы, - думаю, - на Трейвиша завести " дело", на его преступления против России и русского народа, сколько бы томов потребовалось? " Появляется уже знакомый адвокат, усаживается за отдельным столиком у моего барьера. Потом прокурор - молодой преуспевающий сноб с погонами подполковника. Интересно, как это жиды поверили ему участвовать в этом щекотливом процессе? Видно, есть у товарища " заслуги" перед " богоизбранным" племенем, а может быть, и женат на еврейке. Такой не подведет, не выболтает секретов тайного кагала.

И вот, наконец, команда: " Встать, суд идёт! " Всё как в порядочном заведении. Важно выступает маленький плюгавый жилок, " мойша пархатый", в мундире русского офицера, с погонами подполковника. За

ним, с бледными обрюзгшими лицами (видно, после изрядной выпивки накануне) шагают, стараясь держаться внушительно, двое русских, " из рабочего класса", тоже с погонами подполковников службы госбезопасности. Жидок взбирается на главное судейское кресло, огромная художественная спинка которого лишний раз подчеркивает ничтожество заседающего. Ему же такое положение явно доставляет удовольствие.

Начинается " процесс". В зале — ни души. " Суд гласный" - основной принцип русского дореволюционного судопроизводства, окончательно определённый сто лет тому назад в России Царём-Освободителем Александром 11. новоявленным властителям пришёлся не по вкусу. Суд с двенадцатью заседателями при всём честном " народе" жидам никак не подходит, ибо каждый организованный ими процесс над русскими патриотами всегда был грубым вызовом человеческой совести, а совесть в человеке можно заглушить водкой или наркотиками, подкупить деньгами и прочими благами, но никогда нельзя убить окончательно. Поэтому жиды остерегаются даже тех, кто, казалось бы, уже полностью им продался, кто даже с головой окунулся в русскую кровь, выполняя роль палачей. Страх преследует их по пятам и заставляет прятаться позади " закрытых дверей".

Но сколь ни бились жиды над установлением своей абсолютной власти в России, никак у них это не получается. Заглотить этот громадный кусок никак не удаётся, встал поперёк горла он им. Чего, казалось бы, проще, учинить великое кровопускание, вырезать всех " до грудного младенца", как делывали они в древние времена с покорёнными племенами (см., напр., в Библии Книгу Иисуса Навина). Ан, нет! Руки коротки. Да ещё и всему миру надо демонстрировать, что они нас осчастливили и созданная ими система - " самая передовая в мире", а если где что и не так, то это потому, что глупые русские " исказили" премудрое еврейское учение.

В обшем, всё ещё приходится жилкам соблюдать некий вид приличия. И вот господин-товарищ Трейвиш вопрошает, воздавая дань Уголовно-процессуальному кодексу, нет ли у подсудимого заявлений суду.

- Заявление, - отвечаю, - есть, но я подал его суду заранее в письменной
форме и теперь прошу огласить его.

Трейвиш явно растерялся. Такой атаки с моей стороны, да к тому же в самом начале процесса, он никак не ожидал.

- Как? Какое заявление?

Голос отражает едва скрываемое замешательство. Он явно теряет уверенность в своём превосходстве. Лицо желчно искажается. Скрыть адскую ненависть к " проклятому гою" никак не удаётся.

- Я никакого заявления не получал, - врёт внаглую господин судья.

Я без труда улавливаю, что врёт, что просто как утопающий хватается за соломинку.

19*

Торжествую: " Ага. попался жид негодный! Погоди, не то ещё будет. Расколю я тебя до полошвы".

Он явно недостаточно подготовился к процессу, хотя у еврейских заправил в Чеке он, видимо, слывёт за умного и опытного. Избранная им тактика в расчёте на то. что им удалось запугать и сломить мою волю, особенно инсценировками подготовки к расстрелу, - эта подлая тактика с самого начала дала осечку.

Я настаиваю, чтобы моё письменное заявление было отыскано и оглашено. Такого упорства со стороны подсудимого Трейвиш не ожидал. Повторив, впрочем, весьма вяло - ещё раза два, что он никакого заявления не получал, и, разыгрывая простачка, он начал рыться в бумагах своей папки. Инцидент заинтриговал апатичных заседателей, и они с любопытством следили за его поисками. Трейвиш смекнул, что деваться некуда, тан как моё заявление было, несомненно, зафиксировано администрацией Лефортовской тюрьмы, и если начнутся поиски, то они неизбежно приведут опять-таки в его личную папку.

Трейвиш рылся в бумагах- в зале стояла мёртвая тншина. Даже солдат охраны насторожился. В этот момент я особенно остро ощутил, насколько важно в каждом судебном процессе присутствие " постороннего народа" (условие гласности), ибо с " посторонним народом" в зале суда присутствует народная совесть, которая в конечном счёте всегда правильно рассудит, кто прав, кто виноват.

Но надо было видеть господина Трейвиша! Он напоминал мокрую курииу с опустившимися крыльями. Он " тянул резину", отодвигая момент своего поражения, но ведь деваться было некуда - моё заявление лежало в его папке и обжи гало сначала его совесть (если у жида есть таковая), затем его пальцы. Он, конечно, отлично помнил, где, между какими бумагами лежит этот " проклятый листок", и в этот момент, быть может, дал бы миллион, лишь бы не вытаскивать его на свет Божий. И вот наконец:

■ Да. вот тут есть какое-то заявление...

Лицо кривится. Тон голоса: " Подумаешь, заявление... Знаем мы эти заявления..."

- Я прошу моё заявление огласить, - ещё раз настаиваю я. - и вы полнить то. что в нём указано.

Делать нечего. Трейвиш читает. Но, Боже мой. каким голосом! Вот. дескать, из-за ерунды шум подымает. Когда же дошло до слов: " Мое мнение о евреях" (бумага, написанная мною в Верховичах по просьбе майора Стёпкина), - то уж и вовсе весь передёргивается, как будто его на каждом слове калёным железом прожигают.

Пошептавшись сначала с одним, потом с другим заседателем, возглашает решение:

- Ваше заявление, подсудимый, отклоняется!

Вот так! Знай наших и нашу законность!

Это был наглый вызов элементарным понятиям о правосудии. Ни адвокат, ни прокурор - ми звука. И Трейвиш это знал - знал заранее, что такие будут молчать. Какими тайными сетями опутал " многодумный" их жалкие души - неведомо; ясно лишь одно - опутал и концы крепко держит в своих руках. И это в июле 1959 года, когда советские газеты больше всего писали, а пропагандисты говорили о восстановлении социалистической законности. Впрочем, не вообще ЗАКОННОСТИ, а " социалистической" законности. В этом слове - " социалистической" - и кроется вся тайна. Потому что просто ЗАКОННОСТЬ — это законность " буржуазная", то есть с гласностью, с отчётом о процессе в газетах, с вольным адвокатом, не давшим подписку " органам", словом, такая законность, при которой господам трейвишам с их хитроумными комбинациями и круговой порукой не развернуться. Другое дело - " социалистическая" законность. Здесь потомки торгашей и ростовщиков всё предусмотрели, всюду расставили своих людей -послушных приказчиков.

Делать было нечего. Оставалось только смириться. Господа трейвиши знают, сколь деморализуюше действует на подсудимого демонстрация еврейского всесилия. Тому, кто постиг тайну их могущества, они внушают сознание полной бесполезности попыток противостоять, полную безнадёжность и безысходность его положения. " Покорись, другого выхода нет! - говорят они, правда, не словом, но делом, что производит ешё большее впечатление. ^Покорись и признай наше господство. Ведь с непокорными мы сделаем всё, что пожелаем. Ни одна газета, никакая радиостанция не пикнет о вашем мученичестве мы контролируем всё".

Я, собственно, в такой демонстрации не нуждался. Власть еврейства в России к этому моменту уже не вызвала у меня сомнений. И, разумеется, я не гопал никаких иллюзий. Но мне хотелось здесь, в этом пустом зале, поднять проблему справедливости и правосудия и в конечном счёте самой Правды Божией, и это мне вполне удалось. " Многомудрый" иудей полностью разоблачил себя, Я обязан был это сделать уже потому, что в зале всё-таки было несколько иеевреев, и как бы ни были опутаны и развращены их души, они должны были почувствовать смущение. Их взору должна была предстать Правда во всём своём величии и силе, перед которой силы еврейской круговой поруки - это всего лишь сила уголовной шайки, которую ещё не успела накрыть полиция. Им, этим самым неевреям (очевидно, не все они были русскими), должно было стать ясным, что своим трусливым молчанием и формальным одобрением (быть может, сердца их были против) судебного произвола и мошенничества жида они соучаствовали в его преступлении.

Но была ещё и другая, более высокая причина, побуждающая меня

расставить все точки над " t". Да, зал суда был пуст, " посторонних" (условие гласности) не было, а должностные лица (об этом позаботился предусмотрительный иудей), если они хотят и впредь оставаться должностными и обладать всеми привилегиями и преимуществами своего положения, обязаны были хранить молчание. Протокол суда вела секретарша Трейвиша и его соплеменница - значит ни одного " лишнего" слова на бумаге не будет. Ни одного свидетеля в суд не было вызвано. Иудей, как рачительный гешефтсман, обо всем позаботился н все предусмотрел.

И всё-таки... Всё-таки был в зале Некто, неподвластный господину Трейвишу и всему еврейскому кагалу, присутствие которого иудей был не в силах исключить. Этот Некто, вездесущий и всё собой наполняющий (" всё во всём"), видящий не только наши дела, но и читающий помыслы. Он-то и побуждал меня требовать от Трейвиша и его сподручных исполнения норм правосудия. И свой долг я выполнил.

Нет ничего более скучного, как советский закрытый суд. Иудей рисовался, фиглярствовал и ерзал от удовольствия в своём кресле с громадной спинкой. Он был уверен, что одержал полную победу. Прокурор зачитал по бумаге довольно пространную обвинительную речь—сплошное пустозвонство. По традиции советского кривосудия обозвал меня " классовым врагом", чем весьма угодил Трейвишу. Что-то промямлил заплетающимся языком адвокат, полупьяный щёголь-старик. Ввиду бесполезности всякой защиты я не защищался и от последнего слова отказался, ибо последнее слово надо говорить во всеуслышание, и я решил сказать его позднее, при более благоприятных обстоятельствах.

На другой день Трейвиш зачитал приговор: 10 лет лагерей; конфискуется также моё " имущество" - 350 рублей денег (по тогдашним деньгам—3500) и наручные часы. В приговоре я также характеризовался как " классовый враг" - излюбленная еврейская манера оправдания расправ над своими противниками. Когда мне в камеру принесли для подписи приговор, отпечатанный на машинке, мне бросилось в глаза, что под конфискацию попал и мой памятный золотой перстень с двумя или тремя камешками-аметистами. Не выдержало сердце иудея: блеснуло в глазах золотишко и ослепило подлую душонку. Тут же и велел машинистке (а может быть, и сам) впечатать прямо без копирки по второму экземпляру: " и кольцо" (не " перстень", а именно " кольцо" - вроде подешевле).

Золотая лихорадка помешала, видно, даже подумать о стиле; получилось " 350 рублей денег и часы и кольцо". И сделана была эта приписка уже после того, как приговор был оглашён в судебном зале и подписан заседателями.

Между прочим, история с припиской " и кольцо" в приговоре имела некоторые последствия. Из лагеря я несколько раз писал в " высшие инстанции" об этом возмутительном случае, и ни разу эти " инстанции" не

отреагировали каким-либо вразумительным способом. Было ясно, что все жалобы и заявления политзаключённых проходят через еврейские руки и всё, что касается правонарушений со стороны еврейской администрации. задерживается и просто не получает хода. Один еврей покрывает другого. Совсем недавно, весной 1975 года, на допросе по делу В. Осипова в городе Владимире я рассказал о случае с " кольцом" сотрудникам владимирского КГБ, которые спорили со мной и никак не хотели признать, что и по сей день в советских судебно-следственных органах, занимающихся политическими делами, допускаются грубые нарушения законности, в особенности следователями и судьями из евреев. При этом разговоре присутствовал также и владимирский областной прокурор. Работники провинциальных органов, они смутно представляли себе, что творится в центре, где утвердилось полное бесконтрольное господство евреев. Прокурор (не помню, к сожалению, его фамилии) предложил мне написать об этом злополучном " кольце" заявление и взялся сам расследовать это дело. Заявление я написал, и владимирские служители Немезиды, надо отдать им должное, честно исполнили своё" обещание. Они действительно установили факт бесцеремонной приписки в моём приговоре, но схватить жида-мошенника за руку им не удалось. Круговая порука еврейского кагала в высшей государственной администрации и здесь сработала безотказно. Надоедливая, изматывающая нервы бумажная волокита, специально культивируемая еврейскими дельцами и способная похерить любую попытку их разоблачения, привела дознавателей не в московские кабинеты еврейских заправил, а в глухую далекую Мордовию, откуда управление Дубравлага дало ответ, что упомянутое " кольцо", в соответствии с записью в некоей хранящейся у них " номенклатурной книге", было выдано лично мне в октябре 1959 года. Нелепость этого ответа слишком очевидна: золотые вещи заключённым на руки не выдаются — это известно каждому. Что с возу упало, то пропало -пропало в бездонной еврейской мошне. Талмуд строго запрещает свидетельствовать одному еврею против другого еврея в деле, касающемся гоя. И если высшая советская прокуратура не в силах разоблачить мошенничество судьи-еврея, значит, оно полностью контролируется евреями.

Один из сотрудников владимирского КГБ, сообщая мне хитроумный ответ о записи в " номенклатурной книге", только улыбнулся и развёл руками. Никто из русских, в каком бы чине и звании он ни был, не в силах пробить железную стену еврейской круговой поруки.

По советскому закону приговор в любом случае оглашается " при открытых дверях". В моём случае и этот закон был нарушен. Трейвиш соблюдал свой—еврейский закон: никто не должен знать о деле, где налицо еврейское мошенничество. Приговор был оглашён в условиях такой же