Русский архетип и его основные характеристики.

Архетип - это изначальный, первоначальный образ, склад культурного поведения, за­дающий общую структуру личности и в системе культуры характеризующий ее как само­стоятельный национальный или историко-культурный тип.

На формирование русского культурного архетипа повлияли многие факторы. Одним из них является географическая среда. Суровая природа Восточно-Европейской равнины с ее монотонным ландшафтом и небольшим по численности населением, разбросанным по ог­ромной территории, явилась мощным фактором в формировании русского архетипа.

В глубине евразийского континента, в отличие от его западной части, природа не да­вала человеку надежды на то, что ее когда-то удастся «приручить» и «одомашнить».

Знаменитый русский историк В.О. Ключевский отмечал, что природа Великороссии часто смеялась над самыми осторожными расчетами русского человека, своенравие климата и почвы обманывали самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчет­ливый великоросс любил подчас, очертя голову, выбрать самое что ни есть безнадежное и нерасчетливое решение, противоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Доми­нантным психологическим понятием русского культурного архетипа стало «авось» - на­клонность дразнить счастье, удачу.

Природа приучила русского человека к чрезмерному кратковременному напряжению свих сил, работать скоро, лихорадочно, скоро. Ни один народ в Европе не способен был к такому напряжению труда на короткое время, какое мог развить великоросс, но и нигде в Европе не найти было такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному постоян­ному труду, как в той же Великороссии.

Борьба с природой требовала от русских людей солидарных, коллективных усилий. Поэтому устойчивыми понятиями и установками их жизнедеятельности явились: «навалить­ся всем миром» и «аврал». Отсюда в русском культурном архетипе складывалось своеобраз­ное отношение к матушке-земле.

Русский крестьянин никогда не был суверенным хозяином своего клочка земли, и по­этому он не научился заботиться о ней с самоотверженной любовью и добросовестностью. Как кочевой колонизатор, он пользовался ею хищнически; как крепостной, обрабатывал он землю помещика без любви и осмотрительности. Делал он «из-под палки» только самое не­обходимое, так как знал, что ему достанется лишь столько, чтобы не умереть с голоду. В си­лу этого трудовая этика была развита слабо, об этом свидетельствуют многочисленные рус­ские поговорки, типа: «Работа не волк, в лес не убежит»; «Работа дураков любит»; «Хочу -работаю, не хочу - смотрю пупом в небо». Как общинник, русский крестьянин также тру­дился без особого энтузиазма и бережливого отношения к земле по причине регулярных пе­ределов ее между дворами.

Своеобразным было поэтому отношение русского крестьянина к земельной собствен­ности и собственности вообще. В русском культурном архетипе не сложилось представление о собственности, в нем не различаются такие понятия, как собственность, владение и право пользования. Это не раз давало повод иностранцам говорить о той легкости, с которой рус­ский крестьянин присваивает чужую вещь. При этом воровство, оправдываемое бедностью, рассматривалось только как нанесение материального ущерба богатому потерпевшему. В то же время, когда русский человек что-то одалживает, то в его культурном архетипе слово «одолжить» нередко ассоциируется со словом просто «дать».

Страх, порождаемый капризностью и непредсказуемостью природы, и опыт суровой жизни выработали преклонение перед правом силы, но в то же время - уважение к природ­ным стихиям, переходящее в удивление и восхищение красотой и гармонией природы. Все это веками воспитывало у жителей Восточно-Европейской равнины пассивно-созерцательное, фаталистское отношение к миру.

Русский человек не позволял себе роскошь трансцендентной медитации: жизнь за­ставляла упорно трудиться, а борьба за существование принимала весьма конкретные фор­мы. Поэтому фатализм у русских людей сочетался со стихийно-реалистическим отношением к жизни.

Невозможность рассчитать наперед, заранее разработать план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Не рационализм, а интуитивизм доминировал в его мышлении. У русского человека больше восточной (византийской) иррациональности, чем западной рациональности, и поэтому эмо­ции у него всегда преобладают над разумом, страсти над интересами. Русский человек чаще идет на «голос сердца», чем за рассудком. Если у русских людей преобладает наглядно-образное и наглядно-действенное мышление, то у западных - вербально-логическое.

Природа и судьба, отмечал Ключевский, вели великоросса так, что приучили его вы­ходить на дорогу окольными путями. Русский человек и мыслит так, как ходит, часто думает надвое, а это кажется двоедушием.

Великоросс своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями жизни (русская жизнь: «полоса - белая, полоса - черная») часто производит впечатление непрямо­ты, неискренности, поэтому компенсируя, русский человек всегда восхищался «честными и прямыми мужиками». Он всегда идет к цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, посто­янно оглядываясь по сторонам, и поэтому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Русский человек с древнейших времен придерживался принципа, что «лбом стены не про­шибешь» и «только вороны прямо летают».

Русский человек более склонен обсуждать пройденный путь, чем соображать даль­нейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед. Русский человек крепок зад­ним умом, что делает его более осмотрительным, чем предусмотрительным. Он лучше заме­чает следствия, чем ставит цели и предвидит способы их достижения.

Ключевский подчеркивал, что великоросс вообще был замкнут и осторожен, даже ро­бок, вечно себе на уме, необязателен, лучше сам с собой, чем на людях, лучше в начале дела, когда еще не был уверен в себе и в успехе и хуже в конце, когда уже добился некоторых ус­пехов и привлекал внимание: неуверенность в себе возбуждала его силы, а успех ронял их. Ему легче было одолеть препятствие, опасность, неудачу, чем освоиться с мыслью о своем величии. Он принадлежал типу умных людей, которые глупеют от признания своего ума.

Кроме того, на формирование русского культурного архетипа оказал влияние социо-центризм.

В Киевской Руси господствовал общинно-демократический тип социальных связей и соответствующий соборно-нравственный тип культуры.

Перемещение центра русской земли в Северо-Восточную Русь, татаро-монгольское нашествие привели к деградации киевской цивилизации. Уже Андрей Боголюбский олице­творял собой отрицание язычески праздничной киевской культуры и становление новоготи-па социальных связей и нового типа культуры. Наступала пора молитвенного уединения и московской медлительности жизни, заботы сосредоточились на государственном строитель­стве, а поэзия и мысль принизилась. Накануне татаро-монгольского нашествия в Северо-Восточной Руси стал складываться альтернативный тип социальных связей, министериаль-но-подданического характера.

Министериалитет - служба недоговорного характера, при котором слуга находится в прямой и безусловной зависимости от господина.

В победе нового, министериального типа социальных отношений нашло отражение в русском культурном архетипе. Во-первых, на основе подданнического типа социальных свя­зей в нем сложилось особое представление о поведении человека в обществе. Оно стало оце­ниваться и в общественной, и в частной жизни с точки зрения выполнения им своего «чина», то есть в соответствии с его местом в социальной иерархии.

Сложилась и особая холопская психология и нравственность, безответственно-пренебрежительная по отношению к своим подданным и рабски-уничижительная - к своему господину.

Формирующееся общество было социоцентричным. Человек в нем был поглощен со­циумом, что не означает, однако, наличия между индивидом и обществом непримиримого противоречия. В таком обществе человек не осознает себя личностью, и поэтому для него в

социуме существует только одна социальная ниша и доминирует стремление «быть как все». Человек социоцентристского общества идентифицирует себя с обществом. Поэтому часто на этой основе говорят о коллективизме как характерной черте русского культурного архетипа. Однако совместная деятельность не всегда является коллективной. Подлинный коллективизм основан не только на сотрудничестве и взаимопомощи, но и на признании ценности как кол­лектива, так и личности, осознающей себя частью этого коллектива, связывающей результа­ты коллективных действий с собственной деятельностью.

Русский же человек, втягиваясь в совместные действия, которые лишь внешне об­ставляются всяческими коллективными ритуалами. На самом деле мы сталкиваемся с псев­доколлективизмом, маскирующим на практике иной тип социальных связей и социального управления, основанных на властно-принудительной социальной организации общества, эксплуатирующей развитое чувство конформизма у русского человека. Надо сказать, что в псевдоколлективе конформизм является его атрибутом, порождающим очень сильные адап­тационные возможности, такие, например, как у русских людей, которые в период становле­ния культурного архетипа обнаружили удивительную способность молча приспосабливаться к самым невыносимым условиям существования. Все трудности бытия воспринимались рус­ским человеком в то время как наказание за грехи, поэтому у него сложилось своего рода мистическое отношение к действительности, на основе которого возникла психология иси-хазма, установка на катарсис, молчаливое «очищение сердца» слезами.

Социоцентристский характер русского общества определял и отношения людей друг к другу. Основу этого отношения составляла антиличностная социальная установка и замеще­ние понятия свободы в русском культурном архетипе понятием воли, которые блокировали всякую индивидуальность и «^запрограммированную» активность отдельных людей. Нали­чие в русском культурном архетипе антиличностной установки «все как один» порождало запретительный тип антииндивидуализма, основу которого составляли корпоративная за­висть и принцип уравнительной справедливости. В русском культурном архетипе стремле­ние «быть как все» трансформировалось в проблему «быть не хуже других», которая, с од­ной стороны, порождала завистливо неприязненное отношение к «высунувшему» собрату, к тем, кто «выше», и, соответственно, стремление сделать их «как все». С другой стороны -сострадание к тем, кто «ниже», и стремление помочь им подняться до уровня «как все». В этом смысле русский стереотип «быть не хуже» резко отличался от западного, где «быть не хуже» порождал такую морально-психологическую установку поведения, которая ориенти­ровала личность на то, чтобы стать лучше, выше преуспевающего соседа, что требовало прежде всего мобилизации собственного индивидуального потенциала. Если в русскому культурном архетипе преобладало стремление «быть как все», то в западноевропейском -

«быть личностью». Стремление к личной самоопределенности присуще и человеку социо-центристского общества, но это порождает в нем внутренний конфликт между предопреде­ленностью и свободой. Формами разрешения этого конфликта в русском культурном архе­типе становятся «уход в пустынь» или «юродство в миру».

В житейском представлении юродство непременно связано с душевным или телесным убожеством. Это заблуждение: есть, действительно, юродство природное, а есть доброволь­ное, «Христа ради», и тогда юродство - это пребывание «в подвиге». Среди юродивых были не только душевно здоровые, но и достаточно образованные люди. Среди такого рода юро­дивых было много выходцев из церковной среды. Поэтому юродство в России приобретало зачатую черты ярко выраженного интеллектуального критицизма. Юродство имеет две сто­роны - пассивную и активную. Первая сторона, обращенная на самого юродивого, предпола­гала аскетическое самоуничтожение, мнимое безумие, оскорбление и умерщвления плоти. Активная сторона юродства требовала «ругаться миру», т.е. жить среди людей и обличать пороки и грехи сильных и слабых, не обращая внимания на общественные нормы приличия.

Большое влияние на формирование русского культурного архетипа оказало принятие христианства. Однако проникновение православия в народную жизнь не было всеобъемлю­щим. Оно руководило лишь религиозно-нравственным бытом русского народа, регулировало времяпрепровождение и праздничное настроение, семейные отношения, слабо отражаясь в ежедневном обиходе, не оставляя заметных следов в его будничных привычках и понятиях, предоставляя во всем этом свободный простор самобытному национальному творчеству, ос­нованному на языческой экзальтации почвы и духа.

Православное влияло на формирование русского культурного архетипа шло прежде всего через восточно-христианскую культуру, в которой земное существование человека, рассматривавшегося как эпизод на пороге вечной жизни, не представляло самоценности. Ос­новной жизненной его задачей была подготовка к смерти, которая представлялась как начало этой жизни. В качестве смысла земного существования человека признавались духовные стремления к смирению и благочестию, ощущение собственной греховности и аскетизм. От­сюда идет в культурном архетипе неосознанное пренебрежение к земным благам, отношение к труду не как к средству созидания и творчества, поскольку земные блага ничтожны и ско­ротечны, а как к способу самоуничтожения и самодисциплины. С православием на русскую почву была перенесена и идея соборности, под которой обычно подразумевается коллектив­ное жизнетворчество и согласие, единодушное участие верующих в жизни мира и церкви. В этом смысле соборность противопоставлялась индивидуальному мудрствованию с его рассу­дочной, по православным представлениям, абстрактной спекуляцией. Это нашло отражение даже на уровне элитарной культуры, например, в стилях философствования, Русский человек

не живет настоящим, а только прошлым или будущим. Именно в прошлом он ищет нравст­венное утешение и вдохновение своей жизнедеятельности. «Русский человек, - писал Че­хов, - любит вспоминать, но не жить». Устремленность в будущее, постоянный поиск лучшей жизни сочетается у русского человека с неукротимой верой в возможность ее достижения. Вечный поиск идеала - благодатная почва для возникновения различного рода социальных утопий и мифов.