XXXVIII 20 страница. Ей было противно, но она заставила себя хихикнуть, вошла в спальню, закрыла дверь и заперла ее на ключ.

Ей было противно, но она заставила себя хихикнуть, вошла в спальню, закрыла дверь и заперла ее на ключ.

Она сразу бросилась к ключам. Схватила блокнот грубой желтой бумаги и карандаш и попыталась сделать штриховой отпечаток ключа, как они это делали в детстве с монетами для игры в «С. Джессэп и Дж. Фок, Бакалея».

Отпечаток передавал только общие очертания ключа: мелкая нарезка, в которой было все дело, получалась неясно. В смятении она попробовала копировальную бумагу, потом туалетную в сухом и мокром виде. Ничего не выходило. Она прижала ключи к свече, стоявшей в китайском подсвечнике у кровати Шэда. Свеча была слишком твердая. Так же и мыло. А Шэд уже теребил ручку двери, бормотал «черт возьми» и наконец взревел:

– Что ты там делаешь? Спать легла, что ли?

– Сейчас выйду!

Она положила ключи на место, выбросила желтую и копировальную бумагу в окно, поставила на место свечу и, положив мыло, вытерла лицо сухим полотенцем, напудрилась так, точно стену штукатурила, и выскочила в гостиную. Шэд осклабился в предвкушении удовольствия. Охваченная ужасом, она сообразила, что теперь, пока он опять не уселся и не воспламенился наново, у нее был единственный шанс на спасение. Она схватила Шляпку и пальто, поспешно проговорила огорченным голосом:

В другой раз, Шэд… Отпусти меня теперь, милый! – И убежала раньше, чем он успел раскрыть рот.

Свернув в коридоре за угол, она увидела Джулиэна. н стоял, натянутый, как струна, с видом сторожевого держа правую руку в кармане пальто, словно в ней был револьвер.

Она бросилась к нему на грудь и зарыдала.

– Что он сделал с тобой? Я убью негодяя!

– Да нет, он меня не соблазнил. Я не из-за этого плачу! Просто я не гожусь в разведчики.

Но кое-что из этого все же получилось.

Храбрость Сисси заставила Джулиэна решиться на то, о чем он давно думал, но чего боялся: вступить в организацию ММ, надеть форму и снабжать Дормэса информацией об их планах.

– Я уговорю Лео Куинна… знаешь его? Его отец – кондуктор на железной дороге. Он еще в баскетбол играл в школе. Я уговорю его, чтоб он возил доктора Олмстэда вместо меня и исполнял разные поручения НП. Он парень выдержанный и ненавидит корпо. Только, видишь ли, Сисси… видите ли, мистер Джессэп… для того, чтобы заслужить доверие у минитменов, я должен притвориться, что совершенно порвал с вами и со всеми старыми друзьями. Знаете что! Завтра вечером мы с Сисси пойдем по Элм-стрит и изобразим, будто мы рассорились. Как ты думаешь, Сис?

– Великолепно! – пылко воскликнула эта неисправимая актриса.

Они договорились, что каждый вечер в одиннадцать часов она будет приходить в березовую рощу, где они играли в детстве. Здесь дорога кружила, и к месту свидания можно было выйти с четырех сторон. Тут он должен был передавать ей сведения о планах минитменов.

Но когда он в первый раз подкрался к ней ночью в роще и она с перепугу навела на него свой фонарик, она вскрикнула, увидев его в форме инспектора ММ. Голубой френч и фуражка набекрень, представлявшие собой в кинокартинах и исторических книгах символ молодости и надежды, сейчас говорили только о смерти… Она подумала, что и в 1864 году они, может быть, говорили большинству женщин скорее о смерти, чем о луне и магнолиях. Она бросилась к нему и обняла, словно желая защитить его от его же формы; окруженная опасностями, дрожащая за свою любовь, Сисси из ребенка становилась женщиной.

XXIX

Пропагандисты Нового подполья встречали ожесточенное сопротивление со стороны правительственной пропаганды; и хотя среди памфлетистов, работавших для НП в Америке и в изгнании, за границей, были сотни способнейших журналистов-профессионалов, их все же до некоторой степени стесняло уважение к фактам, которое никогда не служило препятствием для корповских журналистов. У корпо также были собраны выдающиеся силы. У них служили президенты университетов, известные дикторы, восхвалявшие в прежнее время зубные эликсиры и кофе без кофеина, знаменитые бывшие военные корреспонденты, бывшие губернаторы, экс-вице-президенты Американской федерации труда и даже такой артист своего дела, как директор отдела рекламы могущественной корпорации фабрикантов электрооборудования.

Само собой, газеты были слишком хорошо очищены от духа дрянненького либерализма, чтобы печатать противников корпо; само собой, в отношении таких старомодных демократических стран, как Великобритания, Франция и скандинавские государства, им рекомендовалось ограничиваться максимально краткой информацией, лучше даже совсем обходиться без иностранной информации, за исключением сообщений о благодеяниях, оказанных Абиссинии Италией, построившей там хорошие дороги, добившейся, чтоб поезда ходили по расписанию, и избавившей население от нищих и от честных людей, а также приобщившей эту страну к прочим духовным благам римской цивилизации. Зато газеты никогда не уделяли столько полос комиксам; особенной популярностью пользовалась очень забавная серия похождений нелепого чудака из Нового подполья, в неизменном траурном костюме и высокой шляпе с крепом, которого постоянно препотешно избивали минитмены. Никогда, даже в те времена, когда мистер Херст освобождал Кубу, газеты не пестрели таким изобилием огромных заголовков, набранных красным шрифтом. Никогда не было так много драматических описаний убийств – убийцами всегда оказывались известные антикорпо. Никогда не выходило такого количества печатного материала, достойного своего двадцатичетырехчасового бессмертия, в котором доказывалось – и доказывалось при помощи цифр, – что заработная плата в Америке теперь выше, цены на товары ниже, американский военный бюджет меньше, армия и ее снаряжение гораздо больше, чем когда-либо в истории. Никогда не употреблялись столь веские аргументы, как те, например, которые доказывали, что все противники корпо – коммунисты.

Почти ежедневно Уиндрип, Сарасон, доктор Мак-гоблин, военный министр Лутхорн или вице-президент Пирли Бикрофт смиренно обращалась по радио к своим хозяевам – широким массам населения – и поздравляли их с тем, что они закладывают фундамент нового мира, и, маршируя плечом к плечу под Великим флагом и деля как блага мира, так и радости грядущей войны, показывают пример американской солидарности.

Субсидируемые правительством кинокартины (может ли быть лучшее доказательство внимания, оказываемого искусству доктором Макгоблином и другими нацистскими руководителями, чем тот факт, что киноартисты, получавшие в доуиндриповские времена только тысячу пятьсот золотых долларов в неделю, теперь получали пять тысяч?) были полны минитменов: то они мчались в бронированных автомобилях со скоростью восемьдесят миль в час, то пилотировали эскадрильи из тысячи самолетов, то трогательно ласкали девочку, нянчащую котенка.

Все решительно, включая Дормэса Джессэпа, говорили в 1935 году: «Если у нас когда-нибудь и будет фашистская диктатура, то все будет совсем иначе, чем в Европе, – слишком сильны в Америке юмор и дух независимости».

В течение почти целого года после прихода Уиндрипа к власти этот постулат казался правильным. Шеф снимался за игрой в покер – без пиджака и в сдвинутом на затылок котелке, – в обществе журналиста, шофера и двух суровых рабочих-металлистов. Доктор Макгоблин лично дирижировал духовым оркестром клуба Лосей и соревновался в нырянии с красавицами Атлантик-сити. Рассказывали, что минитмены извинялись перед политическими заключенными за то, что вынуждены их арестовать, и что заключенные любезно шутили со стражей… поначалу.

Через год все это отошло в область предания, и ученые с удивлением обнаружили, что кнут и наручники причиняют такую же боль в чистом американском воздухе, как в гнилых туманах Пруссии.

Читая запрятанные им в старый диван книги разных авторов – смелого коммуниста Карла Биллингера, смелого антикоммуниста Чернавина и смелого нейтралиста Лорана, – Дормэс чувствовал, как перед ним вырисовывается нечто вроде биологии диктаторских государств. Всеобщий страх, отречения от своих убеждений, те же методы ареста – внезапный стук в дверь поздно ночью, отряд полиции, удары, обыск, издевательство над испуганными женщинами, допрос, неизбежные истязания, а затем официальное избиение, – когда арестованного заставляют считать удары, пока он не теряет сознания, загаженные постели и прокисшая похлебка, стража, забавляющаяся стрельбой перед самым носом арестованного, думающего, что это и есть казнь, одинокое ожидание в неизвестности, такое долгое и мучительное, что люди сходят с ума и вешаются…

Так было в Германии, точно так же было в Италии, Венгрии, Польше, Испании, Кубе, Японии, Китае. Не многим отличалось и то, что происходило во время Французской революции, провозгласившей свободу и братство.

Повсюду та же система пыток, словно все диктаторы руководствовались одним и тем же учебником садизма. И теперь в веселой, приветливой, беспечной стране Марка Твена хозяйничала кучка маньяков-убийц, и Дормэс видел, что им было здесь так же привольно, как и в Центральной Европе.

Американские заправилы манипулировали финансами не менее ловко, чем европейские. Уиндрип обещал сделать всех богаче и умудрился сделать всех, за исключением нескольких сот банкиров, промышленников и военных, гораздо беднее. Он готовил свои выступления по финансовым вопросам без помощи специалистов по высшей математике: любой представитель печати мог это сделать. Чтобы показать сто процентов экономии на военных расходах, в то время как численно армии возросла на семьсот процентов, надо было только отнести все расходы по содержанию минитменов на счет невоенных департаментов, – так, например, обучение и искусству колоть штыком было отнесено за счет департамента просвещения. Чтоб показать увеличение средней заработной платы, проделывались фокусы с «категориями труда» и «потребным минимумом зарплаты», причем забывали указать, какое количество рабочих имело право на этот «минимум» и какой процент денег, числившихся по графе заработной платы, шел на содержание миллионов в трудовых лагерях.

Эффект получался потрясающий. Мир не видывал более смелого и романтичного взлета фантазии.

Даже самые лояльные корпо начинали удивляться: зачем без конца увеличиваются вооруженные силы страны – регулярная армия и отряды минитменов? Уж не готовился ли испуганный Уиндрип защищаться против восстания всего народа? Или он собирался завоевать всю Северную и Южную Америку и стать императором? Или и то и другое вместе? Как бы то ни было, численность войск возросла настолько, что даже при деспотической налоговой политике корповское правительство все время страдало от недостатка средств. Правительство всячески стремилось увеличить экспорт, стало широко применять демпинг пшеницы, кукурузы, лесоматериалов, меди, нефти и машин. С помощью угроз и штрафов фермеров заставляли производить как можно больше продуктов, а затем по низким ценам забирали у них все для экспорта. Но внутри страны цены все время росли, и чем больше страна экспортировала, тем меньше потребляли промышленные рабочие. А ретивые окружные уполномоченные забирали у фермеров (следуя патриотическому примеру, показанному многими среднезападными округами в 1918 году) даже зерно, оставленное на семена, лишая их, таким образом, возможности вырастить урожай на следующий год; на тех же землях, где раньше фермер собирал столько пшеницы, что не знал, что с ней делать, он теперь голодал, не имея хлеба. И этого голодного фермера уполномоченные заставляли платить за корповские облигации, приобретенные в рассрочку по принуждению. Но когда он в конце концов умирал от голода, он мог и о чем больше не беспокоиться.

В Форте Бьюла теперь раза два в неделю выстраивались очереди за хлебом.

Из всех проявлении корповскои диктатуры Дормэса обенно поражал неуклонный спад веселья среди населения, хотя этот процесс шел у него на глазах и он мог его наблюдать у себя на улице.

Америка, подобно Англии и Шотландии, никогда, сущности, не была веселой страной. Она проявляла склонность к тяжеловесной и шумной шутливости, пряча в глубине души тревогу и чувство неуверенности, по образу своего святого покровителя Линкольна, с его смешными рассказами и трагической душой. Но по крайней мере это была страна сердечных и шумных приветствий, оглушительного джаза, звавшего к танцу, озорных выкриков молодежи и какофонии мчащихся автомашин.

И все это напускное веселье с каждым днем теперь шло на убыль.

Общественные развлечения были для корпо весьма доходной статьей. Но хлеб заплесневел, а зрелища закрыли. Корпо ввели новые и увеличили старые налоги на автомобили, кинокартины, театры, танцы и прохладительные напитки. В ресторанах пользование граммофонами или радио облагалось налогом. Будучи холостяком, Ли Сарасон ввел дополнительный налог на холостяков и незамужних женщин, а заодно обложил налогом и все свадьбы, на которых присутствовало больше пяти человек.

Даже самые отчаянные юноши все реже посещали общественные развлечения, так как всем, не носившим форму, было небезопасно появляться на людях. Любое общественное место кишело шпионами. В результате все сидели дома, беспокойно вздрагивая при звуке шагов, телефонном звонке или легком стуке ветки плюща в окно.

Десятка два лиц, непосредственно связанных с Новым подпольем, были единственными людьми, с которыми Дормэс отваживался говорить о чем-нибудь, кроме погоды, хотя раньше он страх как любил почесать языком. Чтоб дойти до «Информера», ему всегда требовалось минут на десять больше, чем всякому другом так как он останавливался на каждом углу – расспросить о больной жене, поговорить о политике, о вид на урожай картофеля, поспорить о деизме или потолковать о рыбной ловле.

Когда ему случалось читать о работе подпольщиков в Риме или Берлине, он им страшно завидовал. Правда, их окружали тысячи правительственных агентов незримых глазу и тем более опасных шпионов; но у них были и тысячи товарищей, с которыми можно было поболтать по душам и поговорить о деле, у которых можно было черпать бодрость и уверенность в том, что не так уж глупо рисковать жизнью ради этой ветреной дамы – Революции. Все эти конспиративные квартиры в больших городах – может быть, некоторые из них и на самом деле были озарены розовым сиянием, в которое их одевало воображение беллетристов. Но Форт Бьюла и ему подобные городишки были так разобщены, заговорщики были так хорошо знакомы друг другу, что и речи не могло быть о какой-нибудь романтике, и только необъяснимая вера могла заставить людей продолжать свое дело.

Теперь, после отъезда Лоринды, ему не доставляло никакого удовольствия красться по закоулкам для того лишь, чтобы встретиться с Баком, Дэном Уилгэсом или с милейшей Сисси!

Бак, и он сам, и остальные – до чего же они были неопытны! Как им не хватало руководства таких ветеранов-агитаторов, как мистер Эйли, мистер Бэйли или мистер Кэйли!

Их жалкие брошюры, их газета с расплывающимся шрифтом казались ничтожными по сравнению с неистовым ревом корповской пропаганды. И казалось совершенно бессмысленным – более того, безумием – рисковать жизнью в мире, где фашисты преследовали коммунистов, коммунисты преследовали социал-демократов, социал-демократы преследовали всех, кого можно; где арийцы, смахивавшие на евреев, преследовали евреев, смахивавших на арийцев, а евреи преследовали своих должников; где все государственные и церковные деятели восхваляли мир и неопровержимо доказывали, что единственный способ добиться мира – это готовиться к войне Какой смысл добиваться справедливости в мире, который так ненавидит справедливость? Почему бы не ограничиться тем, чтобы есть, читать, любить и спать, Обеспечив себя от вторжения вооруженных полицейских?

Он так и не сумел найти смысл в своих поступках.

Он просто продолжал поступать, как прежде.

В июне, когда ячейка Нового подполья в Форте Бьюла существовала уже месяца три, мистер Фрэнсис Тэзброу, специалист по обращению камня в золото, зашел к своему соседу Дормэсу.

– Как поживаете, Фрэнк?

– Прекрасно, Дормэс. Как поживает старый критикан?

– Прекрасно, Фрэнк. Все еще критикует. К тому же и погода для критики подходящая. Хотите сигару?

– Благодарю. Спички есть? Спасибо. Я вчера видел Сисси. Она прекрасно выглядит.

– Да, она прекрасная девушка. А я вчера видел Мэлкома – он проезжал мимо. Как ему нравится областной университет в Нью-Йорке?

– Очень… очень… Спортивная работа поставлена великолепно. В будущем году Примо Карнера будет обучать их теннису. По-моему, он говорил, – Карнера… и как будто именно теннису… во всяком случае, Мэлком говорит, что спортивные занятия у них на высоте. Послушайте, Дормэс, я хотел поговорить с вами об одном деле. Я, э-э… дело в том… только это должно остаться между нами. Я знаю, что вам можно доверить секрет, хоть вы и журналист… или были журналистом. Дело в том, что (это я узнал из первых рук) предвидятся кое-какие перемены в правительстве… Это пока секрет, мне сказал сам областной уполномоченный полковник Хэйк, Лутхорн не будет больше военным министром… Он хороший парень, но он не сумел добиться настоящей популярности для корпо, обманул надежды Шефа. Его место займет Хэйк, который будет также верховным маршалом минитменов вместо Ли Сарасона… Сарасон, как я понимаю, слишком перегружен. Джон Селливэн Рийк, видимо, станет областным уполномоченным, и тогда должность районного уполномоченного по Вермонту-Нью-Гемпширу остается вакантной, и я один из возможных кандидатов. Я очень много выступал за корпо кроме того, у меня прекрасные отношения с Дьюи Хэйком… Я дал ему немало ценных советов в области строительства общественных зданий. Совершенно очевидно, что никто из наших окружных уполномоченных не может рассчитывать на должность районного уполномоченного… даже доктор Штаубмейер… не говоря уже о Шэде Ледью. Если бы вы согласились поддержать меня, ваше влияние могло бы оказаться очень полезным…

– Да что вы, Фрэнк! Самое худшее, что можно придумать, если вы заинтересованы в этой должности, – это чтобы я вас поддержал! Корпо меня не любят. О, они понимают, конечно, что я лоялен, что я не какой-нибудь грязный, трусливый антикорпо, но я недостаточно шумно восторгался ими в газете, чтобы заслужить их милость.

– В том-то и дело, Дормэс! У меня появилась блестящая идея. Даже если они вас и не любят, они вас уважают и прекрасно знают, как долго вы играли в нашем штате видную роль. Мы все были бы очень рады, если бы вы открыто примкнули к нам. И вот если бы вы, положим, это сделали и при этом признали, что пришли к корпоизму благодаря моему влиянию, то это было бы для меня очень существенной поддержкой. И вам, как старому другу, я могу сказать, что должность районного уполномоченного могла бы оказаться очень полезной и в деловом плане, помимо связанных с ней общественных преимуществ. Если только я получу это назначение, обещаю вам добиться, чтобы «Информер» отобрали у Штаубмейера и у этого прохвоста Итчитта и возвратили вам. Вы сможете руководить им по своему усмотрению… при условии, конечно, что у вас хватит здравого смысла воздерживаться от критики Шефа и государства. Или же, если хотите, я, пожалуй, сумею получить для вас должность военного судьи (теперь для этого не обязательно быть юристом) или должность районного директора просвещения, которую занимает президент Пизли. Это вас очень позабавит – просто потеха, как все эти учителя лижут пятки директору! Ну, решайтесь, старина! Вспомните, как нам с вами было славно в старое время! Возьмитесь за ум, смиритесь с неизбежным, присоединяйтесь к нам и создайте мне хорошую рекламу. Что вы думаете… а?

Дормэс думал, что самое трудное испытание для революционера-пропагандиста – это не то, что он должен рисковать жизнью, а то, что он должен быть любезным с такими людьми, как будущий уполномоченный Тэзброу.

Ему казалось, что голос его звучит вполне вежливо, когда он пробормотал:

– Боюсь, что я слишком стар для такого опыта, Фрэнк.

Но Тэзброу, очевидно, обиделся. Он вскочил, пробурчал: «Ну, что ж, отлично!» – и ушел.

«Эх, надо было дать ему возможность сказать, что надо быть реалистом, или что, не разбивши яиц, не сделаешь яичницы!» – с сожалением подумал Дормэс.

На следующий день Мэлком Тэзброу, увидев Сисси на улице, демонстративно сделал вид, что не замечает ее. Джессэпы только посмеялись над этим. Но им было уже не так смешно, когда Мэлком прогнал Дэвида из своего фруктового сада, который был для Дэвида его великим западным лесом, где он в любое время мог повстречать сразу Кита Карсона, Робин Гуда и полковника Линдберга, вышедших на охоту.

Не имея иных оснований, кроме слов Фрэнка, Дормэс мог только намекнуть в «Вермонт Виджиленс» о предстоящем назначении на пост военного министра полковника Дьюи Хэйка; кстати, он привел воинский послужной список Хэйка: в 1918 году он был во Франции в чине младшего лейтенанта, и ему довелось быть под огнем неполных пятнадцать минут; единственный случай, когда он увенчал себя лаврами военачальника, произошел во время забастовки в Орегоне, когда отряду войск штата, которым он командовал, удалось подстрелить одиннадцать забастовщиков, пятерых из них – в спину.

После этого Дормэс окончательно и с легкой душой выбросил Тэзброу из головы.

XXX

Но что значила необходимость быть любезным с самодовольным мистером Тэзброу по сравнению с необходимостью хранить молчание, когда в конце июня стал известно об аресте некоего баттингтонского журналиста, которого заподозрили в том, что он и есть редактор «Вермонт Виджиленс» и автор брошюр, написанных Дормэсом и Лориндой! Его отправили в концентрационный лагерь. Бак, Дэн Уилгэс и Сисси не только не дали Дормэсу заявить на себя, но и не позволили ему навестить пострадавшего, а когда он, за отсутствием Лоринды, пытался объяснить положение Эмме, она сказала: «Как это удачно, что обвинили не тебя, а кого-то другого!»

Эмма считала всю эту возню с НП какой-то запретной игрой, придуманной ее малышом Дормэсом, чтобы не скучать в отставке. Он потихоньку допекает всех этих корпо. Ее брали, конечно, сомнения, хорошо ли допекать законную власть, но ведь Дормэс всегда был удивительно отчаянным малышом – точь-в-точь (часто рассказывала она Сисси) как тот отчаянный шотландский терьер, что был у нее, когда она жила у родителей. Его звали мистер Мак-Нэбит – маленький такой шотландский терьер, но – боже мой! – до чего он был храбрый – просто настоящий лев!

Эмма была, пожалуй, рада, что Лоринда уехала, хотя она любила ее и беспокоилась, как-то та справляется со своим кафе в новом городе, среди чужих людей. Но все-таки (об этом она рассказывала не только Сисси, но и Мэри и Баку) Лоринда с ее завиральными идеями о женском равноправии и о том, что рабочие ничуть не хуже своих хозяев, плохо влияла на Дормэса, и без того склонного оригинальничать и совершать непозволительные поступки! (Эмма кротко недоумевала: почему Бак и Сисси усмехались при этих словах? Она, кажется, не сказала ничего особенно смешного!

За многие годы она притерпелась к привычке Дормэса работать по ночам и не испытывала никакого неудобства если он возвращался от Бака чуть ли не утром, как она говорила, «с петухами», но ей не нравилось, что он опаздывает к обеду и к ужину. Ей также казалось очень странным, что в последнее время он так охотно стречался с «простыми людьми», вроде Джона Полликопа, Дэна Уилгэса, Даниэля Бабкока и Пита Рутонга. Ведь Пит, говорят, не умеет даже писать и читать, а Дормэс такой образованный! Что бы ему чаще бывать в обществе таких симпатичных людей, как Фрэнк Тэзброу, профессор Штаубмейер, или мистер Краули, или этот его новый друг Джон Селливэн Рийк?

И что бы ему держаться подальше от политики? Она всегда говорила, что это не занятие для джентльмена!

Подобно Дэвиду, которому было 10 лет (и подобно 20-30 миллионам других американцев в возрасте от одного до 100 лет, но его ровесников по умственному развитию), Эмма считала парады минитменов очень красивым зрелищем, напоминающим фильмы из времен Гражданской войны, и даже весьма поучительным; конечно, раз Дормэс неважного мнения о президенте Уиндрипе, то и она против него, но все-таки мистер Уиндрип так красиво говорил о чистоте языка, о посещении церкви, о снижении налогов и об американском флаге!

Реалисты, «делающие яичницу», как и предсказывал Тэзброу, быстро шли в гору. Полковник Дьюи Хэйк, уполномоченный Северо-восточной области, стал военным министром и верховным маршалом ММ, а бывший министр полковник Лутхорн вернулся к себе в Канзас, в контору по продаже недвижимости, и все деловые люди отзывались о нем с большой похвалой за то, что он с такой легкостью отказался от величия Вашингтона во имя тех требований, которые предъявляла к нему практическая деятельность и семья, по утверждению печати, страшно по нем скучавшая все это время. В ячейках НП носились слухи, что Хэйка, может быть, ждет пост и повыше военного министра, что Уиндрипу надоело терпеть избаловавшегося в лучах славы Ли Сарасона.

Фрэнсис Тэзброу был назначен районным уполномоченным в Ганновере, но мистер Рийк не стал областным уполномоченным. Говорили, что у него слишком много друзей среди прежних политических деятелей, места которых с таким энтузиазмом занимали корпо. Новым областным уполномоченным, вице-королем и генералом стал военный судья Эффингэм Суон, единственный человек, которого Мэри Гринхилл ненавидела больше, чем Шэда Ледью.

Суон был великолепным уполномоченным. Через три дня после вступления в должность он арестовал Джона Рийка и семерых заместителей окружных уполномоченных, предал их суду и приговорил к тюремному заключению – все это в течение 24 часов; затем он отправил в концентрационный лагерь для самых закоренелых преступников восьмидесятилетнюю женщину, мать члена НП, ни в каких других преступлениях не замеченную. Лагерь этот помещался в бывшей каменоломне, где на дне постоянно стояла вода. Говорили, что после произнесения приговора Суон поклонился ей о изысканной любезностью.

Из штаба Нового подполья в Монреале призывали к усилению мер предосторожности при распространении литературы. Агенты НП исчезали один за другим.

Бак только посмеивался, но Дормэс нервничал. Его беспокоило, что какой-то незнакомый ему высокий человек с неприятными глазами, с виду коммивояжер, дважды заводил с ним разговор в вестибюле отеля «Уэссекс», прозрачно намекая, что он противник корпо, и явно желая услышать от Дормэса какое-нибудь нелестное замечание по адресу Шефа и минитменов.

Дормэс теперь соблюдал крайнюю осторожность при поездках к Баку. Он каждый раз оставлял машину на какой-нибудь другой лесной тропинке и пешком пробирался к конспиративному подвалу.

Вечером 28 июня 1938 года ему показалось, что за ним следят – так неотступно преследовал его автомобиль с красноватыми фарами, который увязался за ним на Кизметской дороге, ведущей к дому Бака. Он свернул на проселок, потом на другой – автомобиль за ним. Тогда он остановился у левой обочины дороги и в сердцах вышел из машины – неизвестный автомобиль проехал мимо и Дормэс успел заметить, что за рулем сидит человек, похожий на Шэда Ледью. Он быстро повернул и, не скрываясь, помчался к Баку.

В подвале Бак спокойно перевязывал пачки «Виджиленс» отец Пирфайкс, без рясы, сидел за некрашеным сосновым столом и писал обращение к католикам Новой Англии; он указывал в нем, что, хотя корпо, не в пример наци в Германии, достаточно умны, что-бы угождать прелатам, они снизили заработную плату рабочим-католикам из Канады и расправились с их вожаками ми так же беспощадно, как и с безбожниками-протестантами.

Пирфайкс улыбнулся Дормэсу, потянулся, закурил трубку и сказал, посмеиваясь:

– Как думает великий церковник Дормэс: будет это простительным или смертным грехом, если я напечатаю этот маленький шедевр, сочинение моего любимого автора, без епископского imprimatur? [22].

– Стивен! Бак! Кажется, мы попались! Видимо, нам надо немедленно складываться и убрать отсюда станок и шрифт.

Он рассказал, что за ним следили. Затем позвонил Джулиану в штаб ММ. Ввиду того, что среди минитменов было много канадцев, говорящих по-французски, он не решился пустить в ход свои познания во французском языке и заговорил на великолепном немецком языке, которому обучился, занимаясь переводами:

– Denkst du ihr Freunds dere haben a Idee die letzt Tag von vot ve mach here? [23].

Воспитанник колледжа Джулиэн, в достаточной степени приобщенный к международной культуре, смог ответить ему на том же немецком языке:

– Ja, Ich mein ihr vos sachen morning free. Look owid! [24]Как уходить? Куда?

Спустя час явился перепуганный Дэн Уилгэс.

– Послушайте! За нами следят. – Дормэс, Бак и священник обступили черного от типографской краски викинга. – Иду сейчас и вдруг слышу: что-то шевелится в кустах около самого дома. Я зажег фонарик. – смотрю, а там Арас Лили – разрази меня гром – и не в форме – а вы ведь знаете, как Арас почитает своего бога – простите, отец, – как он почитает свою форму! Переодет! Чтоб мне провалиться! В спецовку! Точь-в-точь, как осел, на которого с веревки свалилась простыня. Он следит за домом. Занавески, правда, спущены, но кто его знает, что он успел увидеть…

Трое верзил в ожидании распоряжений смотрели на коротышку Дормэса.

– Надо немедленно отсюда все убрать! Не теряя ни секунды! И спрятать у Трумена в его мансарде. Стивен, звоните Полликопу, Мунго Киттерику и Питу Byтонгу – вызовите их срочно сюда. Пусть Джон по дороге зайдет к Джулиэну и передаст, чтоб он приехал как можно скорее. Дэн, разбирайте станок! Бак, свяжите всю литературу в пачки! – Говоря это, Дормэс заворачивал литеры в газетную бумагу.

Еще затемно, в три часа утра, Полликоп повез по направлению к ферме Трумена Уэбба все оборудование типографии НП. Он ехал в старом грузовике Бака, в котором для отвода любопытных глаз и ушей испуганно мычали две телки.