Пленные Шайены 2 страница

Дэвид Хамфрис Миллер приписывает это оскорбление вождю по имени Храбрый Медведь: “Я выбил из трубки прогоревшую золу и высыпал ее на сапоги солдатского вождя”.

Джордж Бент, женатый на племяннице Черного Котла по имени Мо-хи-бай-ва, информация которого, судя по всему, верна, утверждает, что зола была выбита Каменным Лбом - это было другим именем Магической Стрелы[167]. Под тем или иным именем, этот вождь охранял священные стрелы Шайенов, и в его палатке проходил совет.

Эти четыре тщательно изготовленные стрелы с каменными наконечниками были завещаны Шайенам божеством или духом, известным по-английски как Культурный Герой. Они были одной из двух самых могущественных святынь племени - вторая была священной бизоньей шапкой, которая обычно оставалась у северной ветви племени.

Джон Стоит В Лесу будучи Северным Шайеном немногое знал о стрелах, но он описал и объяснил суть связки бизоньей шапки. Он видел ее много раз в палатке хранителя. Связка висела над ложем из ивовых прутьев, выкрашенных в красный, белый и желтый цвет. С годами на связку накрутили так много материи, что она стала размером с человека. Внутри связки находился мешок из бизоньей кожи, содержавший шапку, ряд других, менее существенных предметов, которые Джон не перечислил, и пять вражеских скальпов, представлявших собой пять вражеских племен: Кроу, Ютов, Шошонов, Пауни, Черноногих. Эта связка, как и священные стрелы, разворачивалась крайне редко. Стоит В Лесу говорил, что ее открывали в 1934 году в знак уважения генералу Хью Скотту и еще раз в 1959-ом, поскольку некоторые Шайены перестали доверять ее хранителю. Он сам был одним из четырнадцати свидетелей, когда ее открыли 12 июля 1959 года. Скальпы были в сохранности. Шапка была в сохранности. “Она выглядела также как на фотографиях, сделанных для генерала Скотта - с рогами и расшитой бисером налобной повязкой”.

Священные стрелы южного племени - не развернутые ради генерала Кастера - хранились в полосе меха, срезанного со спины койота. Две стрелы были выкрашены в красный цвет, что символизировало удачу на охоте, две другие - в черный, символизируя военные победы. Кастер может обратил на стрелы внимание, а может быть, и нет; он не упоминает о них в своей книге. Они свисали с раздвоенного шеста, и ему предложили сесть под ними. Это был намек на то, что он находится перед судом, хотя сам генерал полагал, что это почетное место, так как он сидел по правую руку от вождя. На самом деле, это место считалось позорным.

Индеец держал черенок трубки, пока Кастер курил. Генерал говорил, что это был “шаман”, второе по значимости лицо в палатке. Согласно Бенту, тем, кто держал черенок и предупредил Кастера, что если тот солжет, то он и его команда будут убиты, был сам вождь Каменный Лоб. Когда церемония курения завершилась, Каменный Лоб разрыхлил золу палочкой и высыпал ее на носки генеральских сапог, тем самым пожелав ему неудачи. Так говорит Бент.

Кто именно из индейцев держал трубку и выпачкал Кастеру сапоги менее важно, чем серьезность этого предупреждения. Сам Кастер не обратил на этот случай никакого внимания, хотя, конечно, он мог предпочесть проигнорировать подобное оскорбление. Может быть, это было, а может - не было. Как указывает профессор Стюарт, эту историю могли придумать восемь лет спустя Шайенские шаманы, рассчитывая приписать себе ту легендарную победу в Монтане.

_______________________________________________________________________________________

_______________________________________________________________________________________

Шайены были усмирены, по крайней мере, на время. Седьмая вернулась в Канзас и провела лето 69-го в лагере возле Форта Хейс. Периодически тот или иной эскадрон отряжался в разведку проверить, нет ли каких-либо беспорядков в окрестностях, но ни о чем серьезном не сообщалось. Первый биограф Кастера Фредерик Уиттэйкер считает, что, возможно, это был один из самых счастливых периодов жизни генерала, хотя вполне может быть и так, что тот томился от скуки. Кастер мог стерпеть все, кроме безделья. Фредерик Ван де Уотер, написавший совсем другую по характеру биографию, в которой крайне редко встречаются добрые слова в адрес генерала, уподоблял его Антею, из земли черпавшему свои силы: “Он был одним из самых здоровых, полных жизни людей, когда-либо живших на свете, почти безразличным к голоду и жажде, жаре и холоду, бессоннице и усталости”.

В сельском Канзасе ему практически нечем было заняться, за исключением приема заезжих сановников, большинство из которых желало подстрелить бизона. Так что организовывались бесчисленные охотничьи партии, приходилось отвечать на одни и те же вопросы и принимать комплименты, словно он никогда не слышал их ранее. Время от времени Кастер играл в карты или читал. Немногие романисты интересовали его, но он получал удовольствие, читая Диккенса, и однажды заметил, что чувствует себя подобно Макауберу[168], ожидающему, когда что-нибудь произойдет. Кастер предпочитал историю беллетристике. Как и следовало ожидать, генерал занялся изучением кампаний Наполеона. Элизабет доводилось наблюдать, как он отмечает разноцветными карандашами в атласе маршруты армий. Но наряду с Наполеоном забавно перемешанная людская компания проходит чередой по “Моей жизни”: Диодор, Оцеола, Томас Джефферсон, Александр Македонский, Колумб, Торвальд Эриксон, Ганно, Теопомпус[169].

В октябре Седьмая вернулась на зимние квартиры в Форт Ливенворт, где для Кастера было еще меньше дел. Ранее, под псевдонимом “Кочевник” он написал серию статей для спортивного журнала и теперь настрочил еще несколько.

“Охота на Равнинах”, появившаяся в ноябрьском выпуске “Turf, Field and Farm”, повествует о “страстных поклонниках охоты”, которые в пульмановском вагоне отправились из Детройта к лагерю Седьмой Кавалерии у Форта Хейс. “Группа возглавлялась Почтенным К.С. Баркером и состояла из Почт. У.Г. Бекуита, гениального и популярного Президента Сельскохозяйственного Общества штата Мичиган; генерала Р.Л. Ховарда...” и прочих.

Статья завершалась сентиментальным и поучительным примером кастеровской поэзии. Одна из его собак, Майда, была убита солдатом.

О, Майда, ты мой самый верный друг,

Первый поприветствовать, первый защитить;

Чье честное сердце, почти такое же, как сердце хозяина,

Кто трудится, сражается, дышит лишь для него одного.

Но кто займет твое прежнее место,

Какая новая дружба сможет изгладить твой образ.

Прощай же, лучший из друзей!

То безумство, тебя погубившее,

Это сердце всегда будет проклинать.[170]

Что сталось с преступником, совершившим то безумство, Кастер не сообщает.

Кастер любил животных, включая тех, которых убивал и пускал на чучела, но собаки и лошади были его любимцами, и последние, несомненно, отвечали ему тем же. Элизабет сообщает, что, когда бы он ни прилег вздремнуть, собаки ложились настолько близко к нему, насколько возможно. “Я видела их распростершимися позади него, свернувшись калачиком вокруг его головы, в то время как лапы и нос одной из них покоились у него на груди”.

Судя по всему, не существовало на Земле братьев наших меньших, которых он не любил, или хотя бы не терпел. Одно время генерал держал в чернильнице на письменном столе полевую мышь. Иногда он опускал в чернильницу палец. Тогда мышь вспрыгивала на него, поднималась по руке вверх и, карабкаясь по его знаменитым кудрям, забиралась на макушку. Элизабет ненавидела эту мышь. Один лишь вид мыши, цепляющейся за обожаемые Элизабет кудри, должен был быть невыносим для нее. В конце концов, чтобы задобрить жену, Кастер вынес мышь из дома и отпустил, но это создание не захотело уходить.

Во время этого бездеятельного, праздного периода жизни, если верить Бентину, всем было известно, что Кастер “находился в преступной связи с замужней женщиной” - женой офицера, служившего в Форте Ливенворт. Но не только это, признается негодующий капитан. Кастер шлялся по салунам, опекаемый шлюхами, и настойчиво пытался превзойти всех в фараоне[171]. “Все эти факты, известные миссис Кастер, должны были разбить ей сердце, если, конечно, таковое у нее имелось(?). Зная ее так хорошо, как я, могу лишь заметить, что она была самой бесчувственной из всех известных мне женщин. В этом отношении эта пара замечательно подходила друг к другу”.

Возможно, Кастер испытал большое облегчение, когда в декабре 1870-го его вызвали в Вашингтон. Армия реорганизовывалась.

Вновь генерал задумался об увольнении. Он только что разменял третий десяток и был достаточно молод для второй карьеры.

В ожидании, что решит правительство, и, пытаясь привести в порядок собственные мысли, Кастер посетил Нью-Йорк. Он писал Элизабет страстные письма, переполненные мелочами:

Что ты думаешь о Банки, который так располнел в талии, что не может носить штаны без подтяжек?... Я купил несколько новых музыкальных сборников: “Шампанское Чарли”, “Песня-Письмо”, исполняемые Эйми в “Периколе” и “Луи Дит”, Персиньи, из “Великой Герцогини”... В моде шелковые зонтики, некоторые с цветной каймой, некоторые с небольшими оборками по кромке. Шиньоны непопулярны. Распространена мода носить волосы, заплетенные в две косы по утрам, а днем подбирать их, кончики замаскированы маленькими кудряшками...

Кастер развлекался, таскаясь за уличными нимфами, и рассказывал Элизабет, что одна молодая блондинка несколько раз продефилировала мимо отеля, очевидно стараясь привлечь его внимание. Два раза он последовал за ней. Она обернулась и взглянула прямо на него. Он отклонил эти предложения, но его осенила идея. Кастер выяснил, где она живет - “напротив мистера Беммонта”. Он видел ее, входящей в дом, и ошивался снаружи до тех пор, пока она не подошла к окну.

Любая страница каждого из писем Кастера к Элизабет, пылает его безудержной энергией. “Генерал Торберт пригласил меня в гости в свой дом в Делаваре. Он говорит, что снимет с меня уздечку и отпустит на волю в персиковом саду”.

3 сентября 1871 года он принял командование гарнизоном, состоящим из двух рот, в Элизабеттауне, Кентукки, в нескольких милях к югу от Луисвилля, и, ожидая приезда жены, поселился в пансионе. Вокруг него порхали все местные леди, каждая из которых жаждала показать ему местный аттракцион - Мамонтову пещеру[172] - но без Элизабет он не хотел туда идти.

Его солдатам мало чем было заняться - они лишь изводили самогонщиков и срывали планы Ку-Клукс-Клана. Кастер опять заскучал. Сама Элизабет сочла их новый дом унылым: “самое безрадостное и тихое место”. Ни звука за весь бесконечный день, лишь шериф в суде провозглашает: “Слушается! ”, открывая каждое разбирательство. Она писала своей тетушке Элизе Сэйбин, что эта часть Кентукки очень бедна: “народ вульгарен и необразован”. Трое или четверо кентуккийцев могли ездить на одной и той же лошади. Все дряхлое. Дома. Люди. Звери. Собака из пансиона пребывала в “нежном” шестнадцатилетнем возрасте и едва могла ходить. Самым живым обитателем в окрестностях была свинья. Элизабет не привыкла к такой скуке - за все замужество она не испытывала ничего подобного. Со временем они познакомились с состоятельными, образованными кентуккийцами, достаточно милыми, но жизнь оставалась сонной. Элизабет описывает техническую новинку, состоявшую из ряда деревянных лопаточек, соединенных ремнем. Это устройство предназначалось для того, чтобы отгонять мух от обеденного стола. Дощечки двигались и гремели, так как негритенок тянул за ремень, и с легким юмором она добавляет: “... так что мы обедаем под музыку”.

В то время Кастер несколько месяцев отсутствовал. Никогда доподлинно не было выяснено, чем он тогда занимался, но в начале 1872 года его назначили проводником или же сопровождающим молодого Великого Князя Алексея, который был послан в Соединенные Штаты с визитом доброй воли своим отцом, Царем Александром II. Путешествие - на личном поезде - включало в себя охоту на бизонов в Небраске (во время которой, судя по всему, тренировкой Великого Князя занимался сам Кастер) и поездку по Старому Югу, вдохновившую почитателей Мамонтовой пещеры отрекомендовать её.

Кастер отвечал по телеграфу:

Его Императорское Высочество Великий Князь Алексей со свитой прибудет в Луисвилль в 2 часа пополудни, во вторник. Группа Князя желает посетить Мамонтову пещеру...

Великому Князю понравились Кастер и Либби, и он пригласил их сопровождать его в Новый Орлеан, как они и поступили. Элизабет замечает, что девятнадцатилетний аристократ проявил больше интереса к музыке и девушкам, нежели к пейзажам. Когда они прибыли в Новый Орлеан, Князь удостоил их покоями, прилегающими к его собственным. Но очень скоро Алексей отправился своим путем.

Кастеры совершили короткую поездку в Мичиган, где младшая сестра генерала Мэгги выходила замуж за лейтенанта Джеймса Колхауна. Затем они вернулись в Элизабеттаун и в душное южное лето.

Он играл в игры с соседскими ребятишками и в карты с судьей Куинси Джонсоном. Кастер служил в военной комиссии по закупке кавалерийских лошадей - приятное назначение, забросившее его в синетравные края Лексингтона[173] - и уделял внимание всевозможным общественным событиям. Не отмечено, что думал о нем бесправный люд, но у местной аристократии, похоже, он был популярен.

Куда бы ни шел Кастер, его неизменно сопровождала свора собак. Ординарец Джон Буркман говорит о восьмидесяти гончих, что, должно быть, является преувеличением. Буркман выгуливал их, связанными попарно, и рассказывал, что вели они себя великолепно, если только им на глаза не попадалась кентуккийская собака, после чего никто не мог их сдержать. Они загрызли нескольких лучших псов в Элизабеттауне, включая великолепную охотничью собаку, наряду, по крайней мере, с одной кошкой и свиньей. Согласно одному биографу результатом этих нападений стала петиция, в которой местные жители просили удалить Кастера. Коли так, жалоба была уничтожена или утеряна. Историческое общество округа Хардин в Элизабеттауне не имеет записей об этом.

Кастер продолжал писать для “Turf, Field and Farm” и начал работу над выходившим выпусками отчетом о кампании Хэнкока для “Galaxy”, но сердце его пребывало в каком-то ином месте.

Приблизительно тридцатью годами ранее фронтирный торговец и историк Джосия Грегг опубликовал раздумчивое эссе, начинающееся так: “Я прилагал тщетные усилия, чтобы смириться с монотонным укладом цивилизованной жизни в Соединенных Штатах, и пытался в ее развлечениях и в ее обществе найти замену тем высоким эмоциям, которые так сильно привязали меня к прерийной жизни...”. Это могло выйти и из-под пера Кочевника.

Период его ссылки закончился весной 1872-го, когда разбросанной Седьмой было приказано воссоединиться в Мемфисе, проследовать на пароходе в Каир, Иллинойс, поездом до Янктона, Территория Дакота, а оттуда - уже как конный кавалерийский полк - в Форт Райс. Полк должен был защитить топографов Северной тихоокеанской железной дороги и демонстрацией силы убедить Сиу в том, что - нравится им это или нет - но вскоре железный конь, пыхтя и свистя, пересечет эти земли.

Первыми белыми исследователями этих северных равнин были трапперы, и индейцы-Кроу, наблюдавшие их плывущими на каноэ, прозвали пришельцев Бита-аука-уахча - Сидят на Воде - хотя позднее Кроу, как и Шайены, стали называть их Вехо или Мастачуда, что означает Желтые Глаза. ЛеФорж указывает на то, что Ма-иш-та-шии-да (так он пишет это слово) дословно следует переводить как Глаза Желтые, поскольку первые три слога означают “глаза”, а последние два - указывают на их цвет. Он предполагает, что ранние трапперы могли страдать желтухой, отсюда общее название. Или же глаза любого цвета за исключением темно-карего или черного казались индейцам желтыми.

Хотя Сиу обычно называли этих чужестранцев со странными глазами “вашичу” или “васичун”, их могли называть и Собачьими Лицами - из-за омерзительных бакенбард. Или же Кривоногими, потому что носки их ног были вывернуты наружу[174]. Или же Битыми Ушами, поскольку эмигранты-мормоны обычно драли за уши своих непослушных детей. Как бы их не именовали, они воняли, словно два дикобраза.

В 1867 году, когда Кастер гонялся по Канзасу за неуловимыми Шайенами, экстраординарный французский дворянин - барон Филипп Регис де Тробриан - был назначен командующим Центрального района округа Дакоты. Дневник, который он вел на протяжении двух с половиной лет в Форте Стивенсон, рассказывает многое о воинской жизни в том регионе. Дневники барона де Тробриана и рядового Колмана отличались друг от друга меньше, чем того можно было ожидать, хотя в одном Запад рассматривался глазами эрудированного европейца, обладавшего серьезным познанием человеческой истории, в то время как Колман, естественно, был более обеспокоен насущными моментами своего бытия – такими, как вопрос собственного выживания. Тем не менее, они в равной степени поучительны.

Де Тробриан прибыл в Америку в 1841 году как привилегированный турист, посетил ряд городов, писал статьи для “Le Courrier des Etats Unis” и вернулся в Европу, где в 1843-ем женился на нью-йоркской девушке Мэри Мэйсон Джонс. Из Парижа он отправился в Венецию и провел там три года, изучая музыку, живопись и историю с членами изгнанной из Франции семьи Бурбонов.

Снова приехав в Нью-Йорк, он начал издавать литературный журнал “La Revue du Nouveau Monde”, представляющий таких знаменитых авторов как Ламартин, Де Виньи и Готье[175]. Однако “Revue”, как и большинство других рискованных литературных проектов, свернулся в течение года.

Обратно во Францию, затем еще раз в Америку - теперь в качестве редактора “Le Courrier”, для которого он вел колонку слухов до тех пор, пока не разразилась Гражданская война. 18 апреля он наблюдал, как Шестой Массачусетский полк маршировал по Нью-Йорку - зрелище, напомнившее ему детство, “когда французские батальоны дефилировали перед звездными эполетами моего отца...”. Итак, Тробриан стал американским гражданином и вступил в Гвардию Лафайета. Он сражался при Фредериксбурге, Чанселлорсвилле и Геттисберге, и ему было присвоено звание генерал-майора.

После войны он снова вернулся во Францию, где писал “Quatre Ans de Campagne a l’Armee du Potomac”[176], но посередине этой работы узнал, что назначен на должность полковника регулярной армии и должен явиться на службу. Он запросил отпуск, чтобы завершить работу над мемуарами о Гражданской войне, и его просьба была удовлетворена. Затем полковник де Тробриан присоединился к своему полку - Тридцать Первой Пехоте - в Форте Стивенсон.

Люсиль Кейн, переводившая его дневник, говорит, что он приехал на Американский Запад не только как солдат, но и как художник и писатель, который мог ощутить и понять величие этой страны, ее необъятность, ее уединенность, и поэтому его дневник - и мемуары о влиянии края на восприимчивого человека, и рассказ о воинской жизни. Он пишет об обжигающем ветре, о сухих летних бурях, о снеге, “и неизменно - о великих равнинах, катящихся в никуда”.

Десять лет Тробриан прослужил на фронтире. С Территории Дакоты его направили в Монтану, Юту, Вайоминг и, наконец, в Луизиану. В 1879-ом Тробриан вышел в отставку, живя с того времени так, как и следовало ожидать от человека со столь разнообразными жизненными влечениями: летом в Париже или на Лонг-Айленде, зимой в Новом Орлеане, где он и умер в 1897 году. Мадам Кейн замечает, что Тробриан был человеком, внесшим неоценимый вклад в ту многоликую культуру, которой так гордится эта нация.

За два часа до полуночи, в последний день уходящего 1867-го, он размышляет. Очень скоро этот год завершится:

... и сгинет в бездне прошедших нескольких миллионов лет, лишь несколько тысяч из которых наложили на нас свой характерный отпечаток, и

всего сорок - ничто - заняли свое место в моей памяти. Около меня нет ни семьи, ни друзей, чтобы вместе попрощаться с ним. Часы не пробьют для меня в полночь двенадцать ударов, провожая его. Ни знакомые звуки, ни семейный праздник не отметят тот удивительный момент, когда 1868-ой заменит 1867-ой.

Прощаясь с уходящим годом и приветствуя следующий, я, один в бревенчатом доме в самом сердце пустынь Американского континента, думаю о тех, кто мне дорог и кого нет рядом, и смотрю назад на минувшие дни. И какие новые места и переживания ждут меня в череде первых нескольких дней грядущего года!

Он помнит 1 января 1840 года в Туре, у постели больного отца, умершего через десять дней. В 1841-ом он - молодой человек, наслаждающийся Парижем. 1842 - Нью-Йорк. Вперед и назад, один мир сменяется другим, годы золота и шелка, музыки, живописи, общества.

1853: Шате де ла Фуржере, сельский джентльмен.

1855: Нью-йоркский журналист. Подрастают дети.

1862: В палатке возле Вашингтона он поджидает противника.

1863: Фредериксбург.

1865: Питерсберг.

1866: Нью-Йорк.

1867: Брест.

1868: Дакота.

“Но что я знаю? ”, - спрашивает он: “В сравнении с тем, что я еще мог бы узнать, если бы жизнь не была столь коротка, и если не забывать с годами половину того, что уже познал... Я бы забыл итальянский, изучая испанский, если бы вовремя не сказал себе ‘стоп’. А сейчас я учу Сиу...”.

Пролетают последние моменты 1867-ого, тогда как он сидит за грубым письменным столом в этом диком краю:

Где находится самое чувствительное место в сердце, в душе, в дарованиях? В страсти или в рассудке? Все логично в этом мире. Сначала возраст страстей, затем - рассудка. Тот, кто не прошел через эти стадии, жил лишь наполовину. Субъект, живший только страстями, знает лишь одну сторону жизни; тот, кто руководствуется только рассудком - не лучше первого; а тот, кто нарушает естественный порядок этих двух периодов - всего лишь дурак с начала и до конца.

По крайней мере, мне не следует корить себя на этот счет, и я никогда ничего не делал не вовремя...

И я вновь вижу тебя такой, как и прежде, и я вновь люблю тебя, как любил. Тебя, о ком я тщетно пытался ничего не сказать здесь, хотя все мои мысли полны тобой - тобой, озаряющей мое прошлое, когда я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Прошлое, которое сверкает благодаря тебе, и которое было бы тьмой без тебя - тебя, предстающей передо мной все еще молодой, и прекрасной, и пленяющей, как и в минувшие дни...

Следующим утром он замечает, что небо Дакоты “нерадушно”, хотя солнце сделало робкую попытку появиться на небосклоне. ”Словно прекрасный принц оно показалось на несколько минут...”.

День завершился уныло.

5 января погода была ужасна, ветер тоскливо завывал в печной трубе. Непогода усиливалась. На побудке его слуга ворвался внутрь. Снег облепил его так, что он был похож на белую статую.

“Где, черт возьми, тебя носило? ”, - спросил барон.

“Я шел из своей комнаты”, - ответил ординарец, чья комната находилась не более чем в тридцати футах отсюда: “И я думал, что никогда не найду входную дверь. Дом наполовину занесло...”.

Де Тробриан заглянул на кухню, которая напомнила ему оперные декорации - грот с сосульками, свисающими с потолка.

На следующий день он сообщает, что хотя выглянуло солнце, а воздух оставался спокойным, термометр зарегистрировал пять градусов ниже ноля[177]. Солнце пыталось показать себя с лучшей стороны, но выглядело бледно, как выздоравливающий больной. Очень поздно оно появилось на юго-востоке, с вялой покорностью описало по небу короткую дугу и рано исчезло на юго-западе. Барон удивляется отсутствию белых медведей.

Кроме столь негостеприимной погоды там были еще и дикари. Новости, пришедшие 11 апреля из Форта Бертольд, сообщали о том, что Хункпапы Сидящего Быка убедили Черноногих-Сиу и Миниконжу образовать союз. Это были дурные известия. Де Тробриан упоминает, что за несколько лет до этого - он, должно быть, намекает на начало 60-х - Сидящий Бык был ранен в перестрелке с армейцами, после чего Кровавый Нож соскочил с лошади и чуть не перерезал Сидящему Быку горло, но старший офицер запретил ему сделать это. Результатом было то, говорит де Тробриан, что Сидящий Бык скрылся, оправился “ и с тех пор, сосредоточась на мщении, всегда наносит нам столько вреда, сколько только может, и является вдохновителем или орудием всех ударов, затевавшихся или осуществлявшихся против нас. Это он в особенности вдохновляет остальных своей ненавистью...”.

Как и все остальные белые, сталкивавшиеся с шаманом Хункпапов, этот в высшей степени искушенный европеец был очарован. Тробриан отмечает, что Сидящему Быку около сорока лет, и тот склонен к полноте. “Его неистовость скрывалась за дружелюбным поведением, а беседа была изрядно приправлена хорошим юмором. Если судить по его внешнему виду, можно поверить в то, что это самый безобидный из всех краснокожих. В действительности - он лютый зверь, который кажется улыбающимся, когда оскаливает зубы”.

_______________________________________________________________________________________

_______________________________________________________________________________________

Сидящий Бык. Сидящий Бык.

По-английски это имя звучит немного странно, а для белых девятнадцатого века оно было еще чуднее.

Точный перевод с Сиу невозможен[178], но его имя можно лучше понять, если уяснить, насколько степные индейцы уважали и почитали самца бизона. Белые считали это животное чрезвычайно тупым. Полковник Додж без экивоков утверждает, что бизон - глупейшее создание, какое он только видел. Стадо бизонов могло благодушно пастись, пока их отстреливали одного за другим. Сам Додж застрелил двух коров и тринадцать телят, а уцелевшие паслись и глазели на это. Полковнику и людям из его отряда пришлось кричать и махать шляпами, отгоняя бизонов, чтобы освежевать убитых животных.

Индейцы, однако, относились к бизону, как к мудрейшему и могущественнейшему из творений - самому близкому к вездесущему Духу. Далее, если сказать по-английски о ком-то, что он сидит, это будет означать именно непосредственное сидение на траве, стуле и любой другой горизонтальной поверхности; но выражение Сиу имеет дополнительный смысл, не эквивалентный, но почти соответствующий английским словам “располагаться”, “находиться”, “пребывать”.

Таким образом, с индейской точки зрения имя “Сидящий Бык” означает мудрость и могущество того, кто поселился среди них.

Мальчиком его звали Медлительный – Хункешни - из-за его нерасторопности, и утверждалось, что родители считали его посредственным, возможно даже туповатым на голову. Во многих биографиях утверждается, что его называли также Прыгающий Барсук. Однако Стенли Вестал, побеседовав со многими индейцами, знавшими вождя, говорил, что никто из них, как и никто из семьи Сидящего Быка, не мог припомнить, чтобы его звали Прыгающим Барсуком. В любом случае, его звали Медлительным, и это имя удовлетворяло его, пока он не отличился.

Когда ему было четырнадцать, он коснулся убитого Кроу жезлом для ку. В наши дни подобный подвиг вряд ли произведет на кого-либо впечатление, но Сиу девятнадцатого века считали иначе - в честь его подвига отец устроил пир и даровал мальчику собственное имя.

Таково одно из объяснений, каким образом Сидящий Бык получил свое имя, хотя некоторые исследователи считают, что он сам выбрал его из-за мудрости и силы бизона. Другие полагают, что он увидел облако, напоминавшее сидящего бизона.

Если Сидящий Бык обрел отцовское имя, что кажется вероятным, следует задаться вопросом, а как старший Сидящий Бык снискал его.

Говорят, что старший Сидящий Бык иногда понимал язык зверей и однажды, во время охотничьей вылазки, смог понять мычанье бизона. Этот бизон говорил о четырех этапах человеческой жизни: детстве, юношестве, зрелости и старости. Эти этапы были переданы в виде метафоры, переведенной с Дакота на английский как Сидящий Бык, Прыгающий Бык, Бык Стоящий С Коровой, Одинокий Бык. Охотник понял, что бизон предлагает эти имена ему, поэтому он выбрал одно из них. Он предпочел первое имя, как наиболее значимое, поскольку оно было произнесено первым. Годами позже, когда его сын коснулся врага, он понял, что пришло время передать это имя мальчику, и с той поры отец называл себя менее значительным именем - Прыгающий Бизон

Наследуемые имена не были чем-то необычным, хоть белые и предпочитают считать, что индейцы получают свои имена из снов и видений. Маленький Большой Человек, к примеру, звался так, чтобы отличаться от своего отца - Большого Человека. На языке Сиу Большой Человек звучит Чаша (сокращение от Вичаша - Человек) Танка. Буквально: Человек Большой. Чикала, что означает Маленький, добавлялось, чтобы указать на сына.