Александр Самойленко 21 страница

То есть, прожив и умерев, мы продолжаем существовать в Прошлом, которое является абсолютной реальностью, так же как и уже существующее Будущее!
Так же, как и абсолютной реальностью являются т. н. «машины времени» – те самые НЛО. Ибо физические понятия: пространство и время – две неразрывные величины и существование машины времени не противоречит физике нашего участка Галактики.
Именно потому с нами не контачат существа из других пространств и наши потомки из будущего, что, надо полагать, существует категорический космический запрет на вмешательство! Это мы можем вмешаться в видеофильм, что-то стерев или записав. Но если вторгнуться в наш реальный фильм, то исказится будущее – начальный Замысел..

К чему я ввел это отступление о Вселенной в свой прозаический земной текст?
Чтобы сказать: граждане люди! Мы слишком ничтожно себя оцениваем! И не настолько мы одиноки в нашей перенаселенной Галактике. Да, если мы чье-то творчество, то как и любое творчество мы созданы для п о т р е б л е н и я КЕМ-ТО. Наверное, нас «кушают», когда мы спим. И после смерти... Если верить Новому Завету, мы живем после смерти в энергетическом виде – что совпадает с подлинным энергетическим устройством Вселенной!
Но как же мелко-материально мы относимся к себе! Бегаем по своему загаженному вольерчику, гоняясь друг за дружкой, отбирая бумажки-денежки, а снаружи с сожалением на нас смотрят многочисленные мудрые глаза других существ, бесконечно далеко ушедших от нас в развитии. И на всех на нас взирают бездонные ТВОРЧЕСКИЕ очи Бога-ВСЕЛЕННОЙ...

Однако пора возвращаться на Землю, в бывший СССР... Город в моем детстве по площади был почти тем же. Центр некогда был застроен купцами и дворянами, обворовывашими русский народ до революции. Эти здания в большинстве своем сохранились и занесены в мировые каталоги как памятники мировой архитектуры. А вся остальная территория состояла из частных домиков, огородов и трущобных бараков. Поэтому некогда хватало одного Горкома, а по районам в ветхих домишках ютились филиалы с самыми необходимейшими чиновниками от власти. Пятидесятые годы –после тяжелейшей войны с фашистской Германией и сталинских концлагерей. За хищение у государства свыше десяти тысяч рублей – расстрел. Поэтому вокруг: скромность, честность, простота, исполнительность.
Зачатки будущего Первомайского райкома ютились в двух комнатках двухэтажного трущобного фанерного барака, обитого рубероидом.
Но страна, торгуя нефтью, газом, всей остальной таблицей Менделеева, вывозя рыбу, икру, крабов, лес, быстро восстанавливалась и крепла. Активно размножалось население, наивно веря в светлое коммунистическое будущее. И появились настоящие районные РАЙКОМЫ.
Первомайский сначала обосновался в здании бывшего детского садика – в кирпичном одноэтажном доме, построенным еще до революции, без водопровода и с туалетом на улице. А потом, наконец, выстроили по типовому проекту с п е ц и а л ь н о е здание в три этажа: одно крыло – райком, другое – исполком. Там же – райком комсомола, ЗАГС /запись актов гражданского состояния – женитьба, смерть/, некоторые другие службы, столовая.
По всей гигантской стране этот процесс шел более-менее равномерно и одинаково и, очевидно, обретя вот такие по тем понятиям дворцы, – с широкими лестницами, покрытыми ковровыми дорожками, с туалетами /не на улице! /, с зеркалами, с дневным освещением – райкомовские работники почувствовали себя людьми.
Но не надолго...
Особенно первые и вторые секретари и председатели. Потому что вдруг, как по волшебству прямо под окнами райкома появились мощнейшие современнейшие заводищи, где зарплата у директора в шесть раз больше, где полные склады всего, вплоть до золота, платины и технических алмазов, где можно выписать «уцененный» кафель, мрамор и чёрте чё еще и на халяву обустроить квартирку!
А что может первый секретарь райкома? Теоретически он может вызвать к себе «на ковер» такого директора и раздолбать за какую-нибудь чепуху – не убран, например, вокруг завода снег. А практически, первый секретарь как-нибудь позвонит на этот завод начальнику отдела снабжения и поклянчит чего-нибудь для дома, для семьи со склада подешевле...
Или, тоже под носом, в его районе, целых две рыболовных флотилии мирового уровня с десятками миллиардов долларов годовой прибыли! Уж там у них...
А он, первый секретарь такого района и райкома, живет в убогой квартире с убогой мебелью, он ходит в позорных трехрублевых туфлях, по пять лет носит один дешевый облезлый пиджак и такие же брюки! У него ненормированный рабочий день, у него почти нет выходных, он отвечает за всё и за всех, а получает гроши! Он в таком облезлом виде выступает и присутствует на бесконечных совещаниях: учителей, врачей, строителей, военных...

Подобным же образом рассуждали вторые и третьи секретари райкомов и председатели исполкомов, завидуя директорам, где есть чем поживиться.
Но не знают до поры до времени нищие секретари райкомов и председатели исполкомов, что на обратном конце провода – те же проблемы...
Вот директор огромнейшей рыболовной флотилии: более сотни рыбодобывающих траулеров и сейнеров, несколько мощнейших плавбаззаводов, всё это бороздит моря и океаны планеты, миллионы тонн рыбы, икры, крабов, креветки фугуются в Европу и Америку на сотни миллиардов долларов! И что? Зарплата шестьсот рублей! А какая ответственность, какой спрос: за план, за технику, за десятки тысяч людей! И за всё – шестьсот рублей... А украсть нельзя. Потому что есть вездесущее КГБ – Комитет Государственной Безопасности со своими многочисленными агентами-стукачами. И есть специальная милиция – ОБХСС – Отдел Безопасности Хозяйства Социалистической Собственности. У них агентов-стукачей не меньше, чем в КГБ.
И вот на многочисленных совещаниях, в кулуарах, в курилках секретари и директора постоянно встречаются и... взаимно соглашаются: их работа, ответственность, власть – никак не соответствуют их грошовой зарплате, даже и при условии, что зарплата директора в несколько раз выше зарплаты секретаря.
И пытливые советские руководящие умы лихорадочно заработали: как же сделать так, чтобы в тюрьму или упаси бог под расстрельную статью не попасть, но получать соответственно своему положению и запросам жены?!

И неизвестный советский гений нашелся, изобрел: ШЕФСТВО! Ни в конституции, ни в законодательстве никакого «шефства» не существовало, но... В КГБ, в ОБХСС, в министерствах, прокуратурах, судах – тоже работали люди, зарплата которых не соответствовала уровню их власти, ответственности и занятости...
И шефство стало незаконным законом – непреследуемым и даже поощряемым. Шахты, рудники, заводы, рыбные флотилии, лесные хозяйства, любая организация отныне по решению коллектива имели право найти себе подшефных и регулярно или периодически переводить им некоторые суммы.
За «коллектив» решали директор и главбух, имея, разумеется, свою долю. А в качестве подшефных были изобретены общеобразовательные школы. Во-первых, их очень много. Во-вторых, в них нет работников КГБ и ОБХСС. В-третьих, туда сколько ни давай, всё мало: ремонт, магнитофоны, телевизоры, спортзалы и так далее.
У каждой школы завелся свой шеф или даже несколько. Ежемесячно на счет школы переводились деньги, для богатой организации ничтожные, тысяч десять, двадцать. Но для одного человека – огромные по тем временам деньжищи.
В каждом районе – десять-пятнадцать школ. В результате, только в одном районе сумма натекала до миллиона, потому что давались еще и наличные. Далее, эти деньги централизованно перетекали в райком и там уже делились соответственно должностям.
Свои сребренники получали секретари райкомов и председатели исполкомов, их бухгалтера, заврайоно, директор школы и, конечно, директор и главбух шефской организации. Но основные суммы уходили выше – в Горком и Крайком...
Обналичить безналичные счета труда не составляло: свои люди были везде, а уж тем более в системе торговли и в банках. Коммунисты... Конечно же, за молчание свое получали и работники КГБ, ОБХСС, прокуроры и когда пахло жареным – судьи...

Господи, как же меня занесло и вынесло на мафиозную коммунистическую систему! И всё потому, что через много лет я попаду на предпохоронное сборище подохшей Заглядкиной, бывшей заврайоно Первомайского района. На эту должность ее, рядовую училку, рекомендовала моя мать, в то время завуч и парторг большой школы.
Позднее, попытались вовлечь в воровскую систему и мать, но она заявила в ОБХСС. И ее едва не довели до смерти, объявив клеветницей, год она пролежала в прединфарктном состоянии без малейшей медицинской помощи...
Недавно, в 2004 году уже в новой дикой капиталистической России президент Путин объявил, что он увеличивает зарплату судей в пять раз, чтобы они судили по совести, а не отпускали убийц за взятки.
Но история человечества с самых древних времен показывает: Б е с п о л з н о п о л и в а т ь т о, ч т о н е в ы р о с л о.
Негодяям можно поднимать зарплату бесконечно, но они негодяями и останутся. Их зарплата – тюрьма и пуля!
Не может быть в стране честных судей, прокуроров, милиционеров, пока страной будет править голый король, получающий миллиардные проценты с того, воруемого у народа, что Бог дал на всех: нефть, газ, металлы и всё остальное.

ВПЕРВЫЕ.

Гениальность – это когда доходишь до такой
силы таланта, что осознаёшь своё бессилие.

Впервые… Когда это случилось со мной?
… Мне семь лет. Школа. Воскресение. Пустой чистый класс на четвертом этаже. За тремя большими окнами осеннее солнце, качаются голые ветки тополей. В классе уютно, тепло и по-воскресному молчаливо-загадочно. Рядом друзья: Вовка, Славка, Генка, Галька, Любка.
Генка с Любкой брат и сестра. Сейчас их мать моет классы на втором этаже. Вовка лицом отличается ото всех. Говорят, у него отец был китаец. В компании нет главаря, но самым большим уважением пользуется Вовка. У Славкиной матери другая семья и Славка живёт с бабкой. Она маленькая, горбатая и страшная, курит папиросы и работает в школьной кочегарке.
Галька очень взрослая, большая и толстая. У нее всегда красные щеки, она учится в четвертом классе. Все остальные, кроме Генки – он еще маленький, – первоклашки.
Компания уже набесилась, набаловалась. Наступили какие-то странные, непонятные минуты тишины. Всем хочется чего-то необыкновенного, даже волшебного. Генка рисует мелом на доске глупые непристойности. Частенько кое у кого срываются с языка выраженьица, от которых покраснел бы и взрослый. Но дети не обращают внимания. Всё привычно. Так и дома у них говорят. Лишь мне иногда не по себе – у меня так дома не говорят. Но я скрываю. Я очень хочу быть здесь своим. Мне совсем не нравится, когда меня дразнят " учёлкин сын".
А в классе как будто что-то невидимо висит и подглядывает за нами. Пустые длинные большие парты – для взрослых учеников – словно застыло-неподвижно оскалились на нас. " И это всё, что вы можете? " – смеются беззвучно они.
Все с надеждой смотрят на Вовку: не придумает ли он какое-нибудь новое развлечение? Но нет, и Вовка примолк.
И тогда начинается галдёж. Каждый пытается рассказать что-то интересное. Но почему-то ничего не получается. Скучно. Воображение бессильно бьётся о стены, об окна, и верхушки тополей укоризненно поскрёбывают стёкла.
Творчества! Нам его так не хватает! Мы не умеем творить. Мы и слова такого не знаем, но уже осязаемо догадываемся, что чего-то нам не дано или нас этому почему-то еще не учат и что, может быть, уже поздно учить, но нам так нужно волшебство и чудо! Потому что где-то внутри себя, глубоко, мы, хотя и маленькие, ощущаем это чудо и чудесность всего вокруг, загадочность, свою собственную необыкновенность, неудержимую текучесть времени, неразгаданность этого видимого мира... Мы еще верим в сказки, но уже и совсем не верим в них. Но ржавчина материальности еще не успела пожрать наши детские всемогущественные мозги.
И вдруг один из нас, я, словно по чьему-то строгому велению, по мощному позыву изнутри, неожиданно и безраздельно захватываю власть и над стылой заоконной голубизной, и над кивающими тополинными верхушками, и над замершим классом с молчаливыми партами, и, главное, над товарищами. Я говорю уверенно, убежденно, и моя новая, неизвестно откуда только что появившаяся воля подавляет недоверие друзей. Я вижу, как заблестели у них глаза, наполнились предчувствием сказочного. Им хочется верить мне! Я рассказываю, и всё окружающее реальное проваливается куда-то, а остаётся только то, что я говорю.
– В одном классе под классной доской есть дверца. Это тайный ход. Он через стены ведет на запасные лестницы...
– Не ври, учёла! – кричит Любка. Ее всегда бледное, застывшее, неулыбчивое лицо выражает презрение к учёлкиному сынку, но я всё-таки подсматриваю и в её глазах желание необычного. Мне очень хочется, чтобы именно Любка поверила больше всех.
– Нет, есть дверца! – твёрдо говорю я. – И в стенах и на запасных лестницах живут такие человечки... такие человечки, – я показываю ладонью половину своего роста. – Они... они пластмассовые, но живые. Их зовут... школярики. Они тоже учатся, только ночью. Они кушают мел и промокашки, а пьют чернила. Но больше всего школярики любят тетрадки с двойками. Они пробираются ночью в учительскую, там выискивают такие тетрадки, посыпают их мелом, поливают красными чернилами и кушают. Это для них как шиколадки...

Воздух в классе густеет от таинственности, все ошеломленно молчат, а я слышу, как в моей груди за слабыми хрящеватыми ребрышками что-то дрожит и клокочет. Я не знаю, что это первый в моей жизни озноб творчества. Не знаю, но крепко запоминаю, чтобы использовать эту память через прорву лет в романе, который вряд ли успею дописать...
– А почему ж никто не видел этих твоих... школяриков? – подозрительно спрашивает Любка, но уже как-то неуверенно и почти робко.
– А их днем-то не видно. Они невидимые днем, они только ночью видимые. Потом же школярики в стенах днем сидят и на запасных лестницах. И на чердаке еще...
О, эти молчаливые, сумрачные, всеми забываемые, но всегда присутствующие запасные лестницы! Они как будто из повторяющегося сна – вроде бы и нет их на самом деле, но они все-таки есть. Да и кому из их компании они не снились?!
Лестниц две – в восточном и западном крыльях школы. В обоих концах длинного-предлинного коридора на каждом этаже есть двери. Они, конечно, всегда закрыты, словно за ними что-то очень запретное и запредельное, куда детям вход строго запрещен. Но каждому из них хоть однажды удалось побывать и на лестницах, и на чердаке, и даже на самой крыше! Еще бы нам не побывать! Я и Славка живем в школе, а остальные тоже рядом, в бараке.

Там, за дверьми, отдельное королевство. Там пахнет пауками и старинным временем. На ступеньках и площадках, как на поле битвы, в разных позах застыли погибшие старые стулья и парты, дыбятся пропыленным, выцветшим кумачом никому уже не нужные плакаты. Облупленные глобусы одичавшими безлюдными планетками несчастно мерцают в бледном свете, едва пробивающемся сквозь маленькие закопчённые оконца.
А на чердаке! Там всё так густо переплелось, покрылось пылью и страшным чердачным мраком! Конечно, там может жить кто угодно, даже пластмассовые человечки-школярики! Тем более что однажды Славка нашел возле чердачного люка ужасное странное дохлое существо. Они никогда не видели такого. У него маленькая голова, очень похожая на собачью, и огромные кожаные перепончатые крылья! Потом кто-то из взрослых сказал, что это летучая мышь. Конечно, чего ж тут не жить пластмассовым человечкам!
Вовка, сделав равнодушную морду – только так именуется лицо в их компании, избегающей всяких " телячьих нежностей", – незаметно подходит к доске, отводит ее от стены и заглядывает: нет ли здесь, именно в этом классе, той самой дверцы в потайной ход? Но все замечают Вовкины действия и понимают, что Вовка поверил. И все верят еще больше.
– А какая она дверца, маленькая? Я не пролезу? – Спрашивает у меня толстая простодушная Галька.
Все смотрят на здоровенную Гальку, на ее бочки-ноги, на выпирающий из-под вылинявшего ситцевого платья живот. Все представляют, как полезет Галька в дверцу, как застрянет там... Все хохочут, разряжая таинственность. Потом сыплются вопросы: что же дальше?
Но я вдруг осознаю ответственность за каждое новое слово, за свою фантазию, за ее судьбу. Жалко, если она поломается от одного неверного жеста. Я не знаю понятия " импровизация", но чувствую, что это трудно, нужно время на обдумывание.
– Это пока тайна. Ничего сейчас не могу рассказывать. Потому что тайна и школярикам будет плохо, если расскажу...
Прошло пятьдесят лет. Друзей детства я потерял еще в детстве, потому что поменял место жительства. Некоторых из них уже нет на этом свете. Еще стоит та старая школа номер двадцать семь. Иногда я прихожу к ней: как будто из другого пространства-времени прилетаю и жутко мне – от исчезнувшего времени, от ушедшей собственной жизни, от ее иллюзорности и мгновенности. Давным-давно поумирали учителя тех лет, и многие ученики. Новые и новые поколения выпархивают из этого старого здания, считая его своим.
А я так и не написал сказку про школяриков. Я так и не написал сказку, которая хотя бы чуть-чуть сделала реальную жизнь более волшебной…
Я о б я з а н б ы л н а п и с а т ь – так я был с п е ц и а л ь н о у с т р о е н, н о... сам я попал в дикую жестокую сказку, где грязные злые колдуны не дали мне творить...
Все, кто ждал от меня доброго волшебства и не дождался – простите! Простите. Простите!!!

СТАРОЕ КИНО.

Самая большая сложность жизни состоит
в ее простоте.

Мы приходим в в и д и м ы й мир не сами. Наши далекие предки, наши родители и мы появились в конкретном пространстве-времени по СЦЕНАРИЮ с и л ы, называемой нами Богом. Или Природой, если угодно.
Всё и все – з а п л а н и р о в а н ы. " И что положено ему – пусть каждый совершит." /слова из песни/. Во вселенской лотерее каждому из нас выпал один шанс из б е с к о н е ч н о с т и – появиться на этот фантастический свет в нашей Галактике на планете Земля.
Но оказывается, вытянуть счастливый билет из бесконечной кучи и родиться – еще далеко не всё. Игра только начинается! В какой семье ты родился? С каким здоровьем? В какой стране? В каком тысячелетье?

Д е т и в с е г д а б у д у т п о я в л я т ь с я н а с в е т, а с в е т в с е г д а б у д е т я в л я т ь д л я н и х т ь м у.

Одни приходят в жизнь как бы фоном, бутафорией – жестоко, но таковы правила СЦЕНАРИЯ: как много людей появляются и исчезают, не успев ничего понять и совершить, умирая или погибая молодыми, словно они з д е с ь присутствовали в виде о д н о р а з о в о й декорации.

Е с л и н е п о в е з л о с о с ч а с т л и в ы м с л у ч а е м – п о в е з е т с т р а г и ч е с к о й с л у ч а й н о с т ь ю.

Или там, в смерти и после нее действительно существует другая, э н е р г е т и ч е с к а я жизнь, и некоторых из нас т у д а забирают пораньше – пока не успели испортиться в грешном земном мирю? И может быть эти н е к о т о р ы е – лучшие?
А другие задерживаются в земной суетной иллюзии надолго, ничего хорошего не являя Urbi et Orbi (Городу и миру. Лат.), ничего хорошего от них, очевидно, не ждут и там, в вечности. Поэтому и не торопятся у т и л и з и р о в а т ь?...
Сотни и даже тысячи людей, с которыми я контактировал в жизни, многие из которых давно умерли и многих из которых так хотелось бы вставить в этот роман, не будут упомянуты ни словом, поскольку т а к о й роман стал бы равняться одной трети моей жизни – если отбросить шестнадцать часов в сутки: на сон, на добывание пищи, ее поглощение и на прочую тупость.
Жалкие крохи-секунды даются нам на более-менее сознательно-разумное мироощущение, но и их мы не в состоянии описать. Любое наше самое гениальное произведение – ничтожная выжимка-сублимация из и с т и н н о г о и с к у с с т в а – РОМАНА БОГА, где все мы – главные герои!
Мы у ж е на вселенских бумагах и экранах, и наше наивное " искусство" – грустная и убогая попытка соревнования с Высшим Разумом, для которого не существует проклятого Времени, для которого " один день как вечность, и вечность – как один день".
А нам, смертным, тем, кому повезло и угораздило дожить до возраста, впереди которого уже нет будущего, а позади – долгая, непонятная, нелепая бессмысленная жизнь, так и оставшаяся загадочной темной тайной, жизнь, вдруг сжавшаяся до одного дня или одного часа – фильма, который мы просмотрели и пора выходить из з а л а – в чёрную холодную пустоту...

И ничего-то уже не трогает в этом ф и л ь м е, ничего уже не жалко в этом обмане, кроме одного самого непонятного сюжетика – д е т с т в а.
Когда деревья были большими... Когда они вообще были.
Не пугайся, уважаемый читатель – я вполне понимаю, что каждому дорого лишь собственное детство, и если мне сейчас приходится чуть-чуть вернуться в свое, то вкратце и по крайней необходимости: ибо тот ЭКСПЕРИМЕНТ, который я пытаюсь воспроизвести в этом странном романе, будет ущербным, если я на несколько минут не прокачусь в прошлый век и не сделаю первую остановку в году эдак 1955.
Да, разумеется, чтобы описать чьё-то детство – нужны толстенные тома, а не какая-то одна глава. Кроме того, как мы выяснили, бесполезно соревноваться с Богом и все наши " тома" – бледнейшее отражение НАСТОЯЩЕГО и с к у с с т в а Создателя.
Утешимся тем, что если прошлое и Будущее существуют одновременно, то они существуют в с е г д а – столько, во всяком случае, сколько будет крутиться л о к а л ь н о е пространство, то есть, Земля. И наши потомки на своих настоящих Машинах Времени смогут полюбоваться и на наше натуральное детство, и на всё наше остальное – если у них возникнет подобный археологическо-ностальгический зуд.
После жизни мемуарами машут? Вариант удачной счастливой жизни после смерти отца подполковника растаял для меня и матери окончательно и навсегда. Трагедия камертоном установила на всё наше дальнейшее существование горькую несчастливую ноту одиночества. Мы остались сами по себе, без тыла, без поддержки в этом жестоком равнодушном мире. Мы остались ущербными, без второй половины, которая, как оказалось, так необходима: муж, отец...
Может быть, в мгновения смерти отца, когда я, шестилетний, в беспамятстве стал кричать и с недетской, н е ч е л о в е ч е с к о й силой отшвырнул от себя двух здоровых медсестер, ко мне перешло н е ч т о энергетическо-генетическое, копия м а т р и ц ы, в которой среди прочего была впечатана н е с ч а с т л и в о с т ь, з а п л а н и р о в а н н а я н е у с п е ш н о с т ь, перешедшая в свою очередь по наследству к отцу от его отца.

Мой дед по отцу, раб, батрак, выбирается самостоятельно из дикарства, выучиваясь на фельдшера – это уже чудо, уже невозможное! Он настолько талантлив и энергичен, что один лечит около двух десятков деревень и сёл, но его, как политически неблагонадёжного, садят в тюрьму. И отпускают – врачей-то нет в дикой стране! И опять садят. И опять отпускают.
" Отец умер под следствием..." – так будет записано в личном деле уже у моего отца. А он – в двадцать лет лейтенант, в двадцать три – майор. Война. Десятки миллионов погибших, а он – жив. Дважды представляют к высшей награде страны - Героя Советского Союза. Но нет, как же – " отец умер под следствием..." Нельзя: так решает каннибальская Москва.
Местное командование назло верховному и взамен золотой звезды присваивает отцу редчайшую привилегию генералов и маршалов, орден Александра Невского за полководческий талант – майору!
Еще не закончилась война, а уже из Берлина самых способных молодых офицеров отправляют в Москву, в академию. Но... " отец умер под следствием..." И еще раз, через несколько лет, посылают отца в академию, но... " отец умер под следствием..."

В С т р а н е Д у р а к о в – г е н и и д у р а к и, а д у р а к и – г е н и и...

В стране негодяев т а л а н т ы не ко двору. В тюрьмы их, в " лагерную пыль", в психушки, а ныне, при бандкапитализме: в подвалы их, на чердаки, в канализационные колодцы и на кладбище, на кладбище – в безымянные общие рвы-могилы – трактором сверху, трактором!
В авторитете – " авторитеты" – хряки с харями-хавалами, и обслуга: от Кремля до самых до окраин – холуи /судьи, прокуроры, менты и прочая шпана/ с минетно-педерастическими рожами. " И н т е л л и г е н ц и я"...
Но мы с матерью пытались бороться, разрушить запланированность нашего невезения и одиночества, не понимая, что для этого нужно разрушить запланированность каннибализма в Стране Людоедов!

С у д ь б у, к о н е ч н о, и з м е н и т ь н е л ь з я, н о м о ж н о и з м е н и т ь п р е д с к а з а н и я...

Жаль, что эта фраза - всего лишь шутка. Оказывается, н и ч е г о и з м е н и т ь н е л ь з я! Есть только один вариант жизни. ЕДИНСТВЕННЫЙ. Наш единственный вариант – был мой отец. Если бы каким-то чудом ему удалось уйти от запланированности, бросить курить термоядерный " беломор", избежать последствий двух тяжелых контузий, пяти лет кошмарной войны и не умереть в тридцать четыре года, тогда и наша жизнь с матерью сложилась бы совсем иначе.
Если бы те миллионы фронтовиков – без рук и ног, не вымерли сразу после войны, брошенные на произвол судьбы с грошовыми невозможными пенсиями, если бы их не заменили худшие, не воевавшие: приспособленцы, палачи из сталинских концлагерей, подонки-энкэвэдэшники, выжившие людоеды из блокадного Ленинграда, сотни тысяч поганых уголовникиков и дезертиров – то была бы совсем другая страна и жизнь.
Н о в с ё п р о и с х о д и т т а к, к а к п р о и с х о д и т.
Или, как говорилось в старой народной присказке, которую часто в молодости повторяла моя мама: если бы да кабы во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород.
Полнейшую эапланированность-запрограммированность – собственную и всего вокруг, начинаешь понимать только в конце жизни, когда уже почти весь ф и л ь м просмотрен и видишь, что от тебя, от твоего " я", которое и вообще-то – существует ли? так мало или вообще н и ч е г о не зависело, и ты в том ф и л ь м е прыгал-бегал плоским изображением по воле Сценариста-режиссёра, крутящего этот непонятный ф и л ь м откуда-то из далекого далека...
Но в молодости мы, желторотые цыплята, кажемся себе хозяевами этой иллюзии-жизни и этой марионеточной судьбы...

Р е б ё н к о м ч у в с т в у е ш ь с е б я ц е н т р о м В с е л е н н о й, а к с т а р о с т и п о н и м а е ш ь, ч т о т ы м е н ь ш е, ч е м н и ч т о.

Итак, из тысяч канувших в бездонную вечность эпизодов, из тысяч людей, многие из которых давно сгинули в НИКУДА и в НИЧТО, я должен выбрать из своей крохотной жизни всего лишь несколько мгновений и персонажей, чтобы с их помощью воссоздать кусочек бледного пунктирного прошлого пятидесятилетней давности – искусственного и бумажного.
Какой стиль применить? Реализм? Но тогда эта глава превратится в отдельный, никому ненужный роман – прошлое, не связанное с сегодняшним, малоинтересно.
Или воспользоваться так называемым " потоком сознания"? С нагромождением бесконечных сюрреалистических подробностей. Вогнать их в мозг терпеливого читателя – и картина пятидесятилетнего прошлого готова?
Один товарищ по фамилии Ульянов и по партийной кличке Ленин, накатал десятки, если ни сотни объёмистых томов на самые различные темы. С его подачи земной шар был в свое время поделен на две враждующие части – с гибелью сотен миллионов людей. И этот же деятельно-писучий товарищ трижды пытался изложить на бумаге собственную автобиографию, что, казалось бы, намного проще, чем сочинить инструкцию мировой революции и будущей жизни для всей планеты! Но трижды бросал на половине страницы...
Самое трудное – писать о себе!
Но черт возьми, я совсем не собираюсь расписывать в подробностях своё шкетство и биографию. Мне нужно-то всего лишь так, мелочь, пустячки: с помощью нескольких эпизодов, в том числе, и из детства, пронаблюдать, проанализировать, раскапав по пробиркам некоторые сущности – как проклятое Время, встроенное в нас, в л о к а л ь н ы й и о б щ и й компьютер, ежемгновенно изменяет ледяной у з о р: жизни, смерти, пространства... Не правда ли, пустячки?!
И кто же из нас, творцов, не пытается скопировать Бога хотя бы на бумаге...
Но проходит неделя, вторая, месяц, два, а я не могу подступиться к самой простой, как мне думалось, главе.
Потому что детство – это бесконечность. И т а м в с ё д р у г о е. Другое время, другая материя: воздух, вода, земля, еда, вещи, цены, деньги, люди, наука, техника, одежда. Там нет: телевидения, видео, компьютеров, реактивных самолетов, космических ракет, смога, ядовитой водопроводной воды, несъедобных овощей и рыбы... Там есть еще райские, нетронутые уголки природы, чистейшие реки и озера, тайга... Там свои предрассудки, своя наивность, свои глупые мечты о будущем...
Т а м еще не было известно, что б у д у щ е е у х у д ш а е т с я. БУДУЩЕЕ УХУДШАЕТСЯ И БУДЕТ УХУДШАТЬСЯ ВСЁ БЫСТРЕЕ И БЫСТРЕЕ. Пластмассово-металлические компьютерные игрушки оживут и сожрут человечество.
Я не увижу этого конца света. Да и у каждого из нас – свой конец света, поэтому, совершенно наплевать – каким армагедоном всё это ухнет в небытие, в з а п и с ь...

Мое время тикает китайским зеленым электробудильником на столе. Любая секунда на примитивном механизме может стать моим личным армагедоном. А я зачем-то хочу успеть дописать свой роман. Инстинкт размножения плоти перерос в инстинкт размножения... чего? Духа? Мысли?

П о к а п и ш у – н а д е ю с ь?

Пишу в пику бессмысленности жизни вообще и своей в частности. В пику нынешнему уголовно-фашистскому российскому режиму. О н и отобрали у меня всё: работу, трудовую книжку с тридцатипятилетним стажем, будущую, пусть грошовую, но все-таки пенсию, медобслуживание их трехкопеечное... Даже мою старенькую механическую пишущую машинку " Москва", на которой я когда-то напечатал пять своих книг.
Роман для меня – последний рубеж, дальше отступать некуда, только в смерть. Эх, мне бы немного белковой пищи и витаминов! Я бы вам, господа паханы показал, что такое писатель! Даже со своими пятидесятипроцентными остатками покалеченного сердца, опухолями в предстательной, в мозгу, в горле, со зря вырезанным только что, абсолютно здоровым желчным пузырем, в результате – с отказывающей печенью и поджелудочной. Рвачи-врачи позарились на жалкие сто двадцать долларов и сделали " операцию"...
Но, в сущности, жизнь, любая, даже цивилизованная, происходит и проходит всегда в о п р е к и самой себе, каждое мгновение доказывая в е ч н о м у неорганическому миру, что она, органическая – иллюзорная и ничтожная – всё-таки существует, всё-таки действует, всё-таки пытается внедриться в неорганическую вечность...