Еврейская маскулинность

Другой поучительный пример альтернативной маску­линности — еврейская маскулинность. В старой антисе­митской литературе еврейских мужчин обычно изобража­ли женственными хлюпиками, неспособными постоять за себя и выживающими только за счет изворотливости и хи­трости. Представления о женственности распространя­лись и на «еврейское тело» (Gilman, 1991). Итальянский астролог Чеччи д'Асколи в XIV в. писал, что после казни Христа все еврейские мужчины были обречены на менст­руации. Иногда «еврейскую женственность» связывали с обрядом обрезания. В венском диалекте клитор называли «евреем». Позже эта теория психологизировалась. Немец­кая медицина XIX в. приписывала евреям повышенную склонность к истерии, а также нередко ассоциировала ев­рейство с гомосексуальностью. Эту стигму восприняли не­которые еврейские интеллектуалы, испытывавшие по это­му поводу комплекс неполноценности (Отто Вейнингер, Марсель Пруст). Смущала она и Фрейда. Поскольку гит-

леровцы объявили взаимосвязь истерии, еврейства, женст­венности и гомосексуальности закономерной и неустрани­мой, после Второй мировой войны представление о феми-нинности евреев считали злостной выдумкой антисеми­тов. Казалось, что вопрос закрыт.

Однако известный американский специалист по иуда­изму Дэниэл Боярин (Boyarin, 1997), которого никто не мог заподозрить ни в антисемитимзме, ни в гомофобии, увидел здесь реальную проблему. По его мнению, за обра­зом женственного еврея стоит не только антисемитский стереотип, но и действительно присущий еврейской куль­туре нетрадиционный канон маскулинности, требующий от мужчины не столько силы и воинственности, сколько ума и терпения. Истоки этой философии коренятся в древней талмудистской традиции.

Альтернативная еврейская маскулинность (Edelkayt) означает мягкость и деликатность, ее идеальный субъ­ект — не воин и не торгаш, а посвятивший всю свою жизнь изучению Торы ученый-талмудист или его секуля­ризованный младший брат Mentsh. В этом образе закоди­рованы такие черты, как развитая рефлексия, сдержан­ность, умение переносить насилие, не теряя внутреннего достоинства и самоконтроля. Если для христиан еврей был презренным слабаком, за счет которого можно утвер­ждаться в собственной агрессивной маскулинности, то для верующего еврея «гой» — презренный гиперсамец, вся сила которого заключена в мускулах, тогда как насто­ящая мужская сила — в духе.

Эта философская конструкция имеет свой житейский аналог. Боярин цитирует известный эпизод из воспоми­наний Фрейда, которому его отец, рассказывая, насколь­ко жизнь немецких евреев улучшилась по сравнению с прошлым, привел в пример случай. Однажды, когда он шел по улице в субботу в новой шляпе, какой-то гой сбил с него шляпу и сказал: «Еврей, сойди с тротуара!» «И что ты сделал?» — спросил Фрейд. «Сошел на мостовую и по­добрал шляпу»(Freud, 1955. Vol. 4. P. 197). Двенадцати­летний мальчик был глубоко оскорблен таким «негероиче-

ским» поведением отца. Ему гораздо больше импонировал пример карфагенского полководца Гамилькара Барки, ко­торый заставил своего сына Ганнибала поклясться отомстить римлянам, и тот всю свою жизнь посвятил этой задаче. По сравнению с героическим отцом, о каком мечтал юный Фрейд, собственный отец казался ему жал­ким. Тем более что сбитая с головы шляпа — фаллический символ, так что подбирать ее было двойным унижением.

На первый взгляд, мальчик совершенно прав. Но, по мнению Боярина, поведение отца Фрейда было не «неге­роическим», а «антигероическим». Вступать в драку с аг­рессивным хулиганом физически слабый и юридически бесправный еврей не мог, в этой ситуации мужество за­ключалась для него в самообладании: не поддаться на провокацию и сохранить сознание своего духовного пре­восходства над грубияном.

Альтернативная маскулинность не была простым след­ствием бессилия и бесправия, вынуждавших делать хоро­шую мину при плохой игре. В традиционной еврейской культуре всегда высоко ценилось образование. Наряду с энергичными и предприимчивыми юношами, в еврей­ской общине уважительно относились к бледным и хилым талмудистам, посвящавшим свою жизнь изучению Торы. Хотя брак с такими молодыми людьми не сулил девушкам богатства, они считались завидными женихами, тем более что женщины к духовным занятиям не допускались. Кста­ти, из этих оторванных от жизни и социально беспомощ­ных талмудистов порой вырастали великие философы и логики.

Можно ли признать такой тип маскулинности ис­ключительно еврейским? На мой взгляд, это просто специфическая форма логоцентризма. Общий принцип маскулинности — потребность в достижении, желание и способность опередить других, а в чем именно ты пре­успеешь — в физической силе и ловкости, практической сметке или духовном самоотречении — зависит от норм культуры, исторических обстоятельств и индивидуаль­ных свойств.

С выходом евреев за пределы традиционной еврей­ской общины вариантов индивидуальной самореализа­ции становилось больше, а оппозиция фалло- и логоцент-ризма ослабевала, причем в новых условиях ориентация на неутилитарное образование могла способствовать и социальному продвижению. Когда-то американские со­циологи заинтересовались, почему в США процент евре­ев-иммигрантов, получавших среднее и высшее образова­ние, был значительно выше, нежели процент итальянцев при тех же объективных условиях. Группе мальчиков, итальянцев и евреев, был задан вопрос: какого рода про­фессиональные занятия планируют для них родители? В обеих группах цели ставились достаточно высокие, но итальянские мальчики знали, что их родители удовлетво­рятся и чем-то меньшим. Напротив, еврейские мальчики считали, что, если поставленные перед ними цели не бу­дут достигнуты, их родители будут горько разочарованы, и поэтому они чувствовали себя обязанными преуспеть (см.: Кон, 2006. С. 252—253). Если способности мальчи­ка не соответствуют таким притязаниям, то возникаю­щее в связи с этим психологическое давление порождает у него внутреннюю психологическую напряженность и, возможно, невротизм, но в других случаях оно опреде­ленно способствует его социальному успеху.

Не менее важно то, что в этих группах по-разному от­носились к образованию. Среди итальянских иммигран­тов преобладали крестьяне из южных районов Италии. У себя на родине эти люди были очень далеки от образо­вания, поэтому и в новых условиях они к нему не стреми­лись. Интеллектуальные интересы в их среде считались проявлением женственности. Напротив, еврейские се­мьи, преимущественно выходцы из городской, мелкобур­жуазной среды, были лучше подготовлены к условиям конкуренции и иначе относились к образованию. Для ев­рейской мамы слова «мой сын, доктор» были предметом высочайшей гордости, и это сказывалось на каноне маску­линности.

Этот пример, как и приведенная выше характеристика средневековых маскулинностей, показывает, что хотя оп­позиция фалло- и логоцентризма имеет определенную эв­ристическую ценность, выстроить на ее основе типоло­гию реальных исторических культур невозможно. Про­тивопоставление физической и духовной силы имеет свои границы, а каждая культура имеет не один канон маску­линности.

Это верно не только для иудаизма. Ни евангельский образ Христа, ни его иконография не имеют ничего об­щего с персонификацией физической силы, могущества и власти. Иисус ничем не напоминает ни разряженных высокомерных церковных иерархов, ни телевизионных военно-полевых батюшек, освящающих танки и обучаю­щих детей стрельбе из автоматов. Предложение подста­вить под удар вторую щеку также не вяжется с гегемон-ной маскулинностью. Тем не менее никто не упрекал Ии­суса в нерешительности и слабости. То же можно сказать и о Будде, в котором нет ничего агрессивного и доми­нантного.

Современный научный разговор о критериях или типах маскулинности идет не в мифопоэтических образах, а в со­циологических терминах, в том числе предложенных Рейвен Коннелл (некоторые ее работы у нас переведены, см.: Коннелл, 2000; 2001; о ней — Тартаковская, 2007).

Еще в начале 1980-х годов, изучая взаимоотношения ав­стралийских старшеклассников, Коннелл обнаружила, что у них присутствует не одна, а несколько разных иерархиче­ских систем, каждой из которых соответствует свой собст­венный канон маскулинности, причем тендерные отношения тесно переплетаются с социально-классовыми. Это побуди­ло выделить несколько разных типов маскулинности. Иссле­дования других социальных сред показали плодотворность такого подхода, позволив утверждать, что «не существует единого образа маскулинности, который обнаруживается всюду. Мы должны говорить не о маскулинности, а о " маскулинностях". Разные культуры и разные периоды истории

конструируют гендер по-разному... Многообразие — не про­сто вопрос различий между общинами; не менее важно то, что разнообразие существует внутри каждой среды. Внутри одной и той же школы, места работы или микрорайона при­сутствуют разные пути разыгрывания маскулинности, раз­ные способы усвоения того, как стать мужчиной, разные об­разы " Я" и разные пути использования мужского тела» (Cornell, 1998. Р. 3).

Самая популярная, бросающаяся в глаза модель — «гегемонная», властная маскулинность характеризует мужчин, стоящих на вершине тендерной иерархии. Ее признаки мно­гослойны, многогранны, противоречивы и исторически из­менчивы. Хотя их обычно приписывают конкретным инди­видам, на самом деле они являются групповыми, коллектив­ными, создаются и поддерживаются определенными социальными институтами. Гегемонная маскулинность не за­ключена внутри отдельных мужских личностей — она являет­ся публичным лицом мужской власти, определяя, что значит быть «настоящим» мужчиной. Все прочие маскулинности рассматриваются по отношению к ней и оцениваются по ее критериям. Однако она не является фиксированной, нахо­дится в состоянии постоянного движения, и достичь ее мож­но не путем устранения альтернативных структур и групп, а путем господства над ними. Гегемонная маскулинность соз­дается и реализуется только в отношениях с женщинами и другими, менее престижными маскулинностями. Хотя не все мужчины активно пытаются или хотят соответствовать строгим стандартам, которые предполагает гегемонная мас­кулинность, они все извлекают из нее определенный «патриархатный дивиденд».

В переводе на житейский язык «гегемонная маскулин­ность» означает, что существуют немногочисленные «насто­ящие мужчины», а все прочие — подделки, которые обязаны подчиняться «настоящим мужчинам» и подражать им.

Понятие «гегемонная маскулинность» весьма близко по смыслу к «маскулинной идеологии» Роберта Леванта, о кото­рой говорилось выше. Коннелл не считает ее единственным типом маскулинности. Кроме гегемонной маскулинности

в каждом мужском сообществе существуют еще три типа статусов. Сообщническая (complicitous) маскулинность обо­значает совокупность свойств и практик, посредством кото­рых к плодам гегемонной маскулинности приобщаются и те мужчины, которые не стоят на вершине мужской иерархии. Подчиненная, зависимая маскулинность характеризует муж­чин, стоящих внизу гендерной иерархии (например, геев). Наконец, маргинализированная маскулинность описывает статус мужчин, социальное положение которых зависит от их принятия и одобрения членами доминантной группы, на­пример мужчины и мальчики из бедных семей или принадле­жащие к этнически стигматизированным слоям — афроаме-риканцы, иммигранты и т. п.

Чтобы понять тендерную иерархию общества или кон­кретной социальной группы, нужно изучать не отдельный тип маскулинности, а всю систему как целое. Разные маску­линности — это не столько разные типы мужчин, обладаю­щих какими-то специфическими психологическими чертами, вроде силы или агрессивности, сколько разные типы соци­альных идентичностей, их тендерные параметры неразрывно связаны с социально-экономическими и культурными фак­торами. «Носителем» маскулинности является не столько личность, сколько тот социальный институт, в рамках кото­рого люди взаимодействуют друг с другом. Соответственно взаимодействие разных маскулинностей в системе гендерно-го порядка может быть и отношениями власти, и отношени­ями производства, и отношениямии катексиса (эмоцио­нальной привязанности).

Хотя эта система понятий не была особенно ясной, она способствовала разрушению представления о единой, моно­литной маскулинности и получила широкое распростране­ние в тендерных исследованиях. Понятие гегемонной маску­линности вошло в научный оборот, за последние 20 лет ему посвящено более двухсот специальных научных статей (Connell, Messerschmidt, 2005). В педагогических исследова­ниях оно оказалось полезным для изучения динамики внутришкольных и внутриклассных отношений, включая «буллинг» (школьное насилие) и сопротивление мальчиков

школьной дисциплине. В изучении массовых коммуникаций гегемонная маскулинность используется для анализа медий­ных образов мужчин, включая взаимосвязь спортивных и военных образов, а также личной идентичности професси­ональных спортсменов. Разграничение гегемонной и подчи­ненной маскулинности помогает понять, почему мужчины часто готовы идти на внешне неоправданный риск, платя за это высокую цену (например, в виде мексиканского «мачизма»).

Ценность этого подхода состоит в том, что он формирует критическое отношение к распространенной в психологии и массовой культуре склонности овеществлять, превращать в особые «сущности» некоторые свойства мужского (без уточнения — каких именно мужчин) поведения, выводя из этого глобальное понятие маскулинности, которое затем ис­пользуется для объяснения (и оправдания) того самого пове­дения, из которого оно было выведено. Такая тенденция ярко проявляется в массовой психологии, которая постоянно изо­бретает новые типы мужских характеров («альфа-самец», чувствительный «новый мужчина», «волосатый мужчина», «метросексуал» и т. п.), а также в разговорах о «мужском здо­ровье» и «кризисе маскулинности». Коннелл подчеркивает, что надо не столько конструировать «типы личностей», сколько изучать складывающиеся в повседневной жизни структуры коллективного поведения. Гендерная иерархия — не автоматически самовоспроизводящаяся система, а истори­ческий процесс. Отсюда — повышенное внимание к тем про­цессам и группам, деятельность которых подрывает привыч­ную гендерную иерархию. Причем эти процессы могут по-разному выглядеть на локальном, региональном и глобальном уровне.

В разных социальных средах (например, в интеллигент­ской и рабочей среде) гегемонная маскулинность может строиться на основе принципиально разных, даже противо­положных ценностей: в одном случае это будут интеллекту­альные достижения, а в другом — физическая сила. На на­ших глазах заметно перестраивается и нормативный канон фемининности: женщины воспринимаются уже не только

как матери, школьные подруги, сексуальные партнерши и жены, но и как деловые партнеры.

Очень интересный социальный феномен — так называе­мая протестная маскулинность, характерная для некоторых социально и этнически маргинализованных мужчин. Ее формы могут быть очень разными («белый супрематизм» в США или в Швеции, стремящийся к восстановлению вла­сти белого человека, исламский терроризм Аль-Каиды, рус­ский национализм типа РНЕ и т. п.), но все они подают се­бя как борцов за возрождение истинно мужского начала — в противоположность феминизированной, интеллектуализированной и гомосексуализированной западной цивилиза­ции.

Короче говоря, маскулинностей много, изучать их исто­рическую динамику нужно конкретно, не пытаясь вывести ее из общих законов эволюционной биологии и принципов полового диморфизма.

Подведем итоги.

Для читателя-неспециалиста эта глава — самая трудная, потому что речь идет о многозначных понятиях и терминах. Но ее основное содержание можно свести к нескольким, не столь уж сложным, утверждениям.

1. Во всех языках, мифологиях и культурах понятия «мужское» и «женское» выступают одновременно как взаи­моисключающие противоположности («мужское» или «жен­ское») и как взаимопроникающие начала, так что их носите­ли обладают разными степенями «мужеженственности». Тем не менее мужскому началу обычно приписывают более поло­жительный и высокий статус.

2. Это воспроизводится и в научном описании маскулин­ности и фемининности. Сначала они казались взаимоисклю­чающими, затем предстали в виде континуума, а потом выяс­нилось, что все они многомерны и у разных индивидов могут сочетаться по-разному, в зависимости как от природных, так и от социальных факторов.

3. В биологически ориентированной науке все различия между полами первоначально считались универсальными

и выводились из обусловленного естественным отбором по­лового диморфизма. Однако многие свойства поведения и психики мужчин и женщин, равно как общественное разде­ление труда между ними, оказались исторически изменчивы­ми, их можно понять только в определенной системе общест­венных отношений. Чтобы точнее описать соответствующие процессы, биологическое понятие «пол» было дополнено со­циологическими понятиями «гендер» и «гендерный поря­док», которые подразумевают социальные, исторически сло­жившиеся отношения между мужчинами и женщинами.

4. Гендерные исследования, ставшие неотъемлемой частью и аспектом социологии, антропологии, истории и других на­ук о человеке и обществе, занимаются прежде всего такими процессами, как общественное разделение труда, властные отношения, характер общения между мужчинами и женщи­нами, гендерный символизм и особенности социализации мальчиков и девочек. Хотя в трактовке этих явлений очень многое остается спорным, накопленный багаж знаний свиде­тельствует о плодотворности междисциплинарных поисков.

5. Для понимания биосоциальной природы маскулинно­сти особенно важен феномен гендерной сегрегации, гомосоциальности и закрытых мужских сообществ. Исключитель­но самцовые группы как институты разрешения внутригрупповых и межгрупповых конфликтов существуют уже у некоторых животных, включая приматов. У человека они
превращаются в мужские дома и тайные союзы, имеющие собственные ритуалы и культы. В ходе исторического разви­тия гендерная сегрегация ослабевает или видоизменяется, но по мере исчезновения или трансформации одних инсти­тутов мужчины тут же создают другие, аналогичные. Это способствует поддержанию гендерной стратификации и психологии мужской исключительности.

6. Нормативный канон маскулинности изображает «на­стоящего мужчину» как некий несокрушимый монолит, но на самом деле этот образ внутренне противоречив. Мужчина противопоставляется женщине как воплощение сексуальной силы (фаллоцентризм) и разума (логоцентризм). Однако эти принципы противоречат друг другу. Кроме того, идеаль-

ные мужские свойства обычно соотносятся с исторически конкретными социальными идентичностями (воин, жрец, землепашец и т. д.). Поэтому наряду с общими, транскуль­турными чертами каждое общество имеет альтернативные модели маскулинности, содержание и соотношение которых может меняться.

7. «Кризис маскулинности», о котором много говорят с последней трети XX века, — прежде всего, кризис привыч­ного гендерного порядка. Традиционная «маскулинная идео­логия» и «гегемонная маскулинность» перестали соответст­вовать изменившимся социально-экономическим условиям и создают социально-психологические трудности как для женщин, так и для самих мужчин.

Глава третья МУЖЧИНЫ В ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ