Несостоявшиеся мужчины и правильные мужики

Опираясь на теоретические положения Коннелл и Бурдье, Елена Мещеркина провела в конце 1990-х годов серию глубинных групповых интервью, так называемых фокус-групп, в ходе которых мужчины от 30 до 50 лет, в одном слу­чае — рабочие, в другом — представители среднего класса, выходцы из технической интеллигенции, обсуждали вопрос: «Что значит для вас быть мужчиной?» (Мещеркина, 2002, 2003).

Первое, что при этом выяснилось, — чрезвычайно высо­кая, по европейским стандартам, гомосоциальность. Россий­ские мужчины, особенно профессионалы, гораздо интенсив­нее общаются между собой, чем с женщинами, которые явля­ются для них скорее объектами восхищения и источником эмоциональной поддержки, импульсом к жизни, чем реаль­ными партнерами. Между прочим, этот факт констатирова­ли и анкетные исследования. Например, проведенное в 1991/92 годах сравнительное исследование 6 000 немцев, поляков, венгров, россиян и шведов показало, что сознание россиян значительно больше подвержено влиянию гендерных стереотипов. Отвечая на вопрос, у кого они находят больше а) понимания, б) эмоциональной близости ив) пра­ктической помощи, и российские мужчины, и российские женщины отдали предпочтение представителям собственно­го пола. У мужчин соответствующие цифры составили 77, 57 и 74% (Jaeckel, 1994). Высокая гомосоциальность может от­рицательно сказываться на общении и уровне взаимопонима­ния мужчин и женщин и затрудняет мужчинам определение

своего собственного маскулинного хабитуса (термин Бурдье, обозначающий матрицу действия, восприятия и мышле­ния, связанную с осознанием собственного бытия).

В свете групповых дискуссий выяснилось, что российско­му мужчине легче себя определить или позиционировать че­рез отношения с женщинами, мужчина как таковой — зага­дочен и архаичен; жизненные миры мужчины и женщины разнятся, «как две Вселенные»; свое предназначение мужчи­ны формулируют как чувство ответственности за близ­ких/семью, что одновременно порождает иерархическую систему, в которой ответственность сопряжена с правом; со­временные трудности гендерной идентификации мужчины или маскулинного хабитуса сопряжены с неуверенностью, порождаемой проблематизацией роли добытчика-кормиль­ца, а также возросшими ожиданиями со стороны женщины; тендерный контракт не имеет характер незыблемого, он под­лежит пересмотру в повседневной практике взаимоотноше­ния полов, что отзывается повышенным напряжением и фру­страциями в случае неоправданности ожиданий; наблюдает­ся определенный кризис маскулинной идеологии, когда классические формулы не выдерживают проверки социаль­ным временем, заставляя мужчин спускаться на грешную зе­млю, «ставить реальные цели».

Представители рабочего класса понимают маскулинность несколько иначе. Образ маскулинности строится у них на индивидуальных умениях и самостоятельности («мужчи­на — это умелец»), но их приобретение требует гомосоциального воспитания и пребывания в суровых условиях и мужском сообществе. Этот маскулинный хабитус тоже по­строен на традиционном ролевом каркасе, но его сердцевина меньше зависит от переопределения социальной ситуации, в которую встроен гендерный контракт. У рабочих меньше выражена хабитусная неуверенность в случае неисполнения ими маскулинной роли, они меньше рефлексируют по поводу изменившейся роли женщины, а малый, по сравнению с же­ной, заработок не вызывает таких фрустраций.

Получается, что представители среднего класса (бывшая техническая интеллигенция) даже консервативнее и больше

нагружены патриархатными стереотипами о предназначе­нии женщины, чем представители рабочего класса.

Ту же проблему, но с другой стороны поднимает Ирина Тартаковская. Она констатирует, что, с развалом коммуни­стической системы советская гегемонная маскулинность, ре­ализовавшаяся через служение государству, не только оказа­лась идейно ущербной, но и стала практически неосуществи­мой. В качестве возможных альтернатив ей могла бы выступить традиционная патриархальная маскулинность «домостроевского типа» либо либеральная «западная маску­линность» независимого собственника/профессионала/кор­мильца семьи, но обе эти модели были практически недости­жимы: первая — из-за отсутствия религиозной и/или идео­логической легитимации, а также из-за противоречащего ей опыта советских тендерных отношений; вторая — из-за от­сутствия реальных экономических условий для преуспеяния семей с одним мужчиной-кормильцем (Тартаковская, 2002). Социально-экономические перемены в 1990-е годы значи­тельно обострили этот кризис: многие традиционно «муж­ские» отрасли производства, такие как оборонная промыш­ленность и станкостроение, пришли в упадок, профессио­нальное и экономическое положение многих прежде относительно успешных мужчин резко ухудшилось. Пере­живаемый ими стресс описан в статье М. Киблицкой «Рань­ше мы ходили королями...» (Kiblitskaya, 2000).

Подробный анализ этой «несостоявшейся маскулинно­сти» (термин Д. Плека) как одного из наиболее распростра­ненных в советском и постсоветском обществах сценариев маскулинности дан в лонгитюдном исследовании Ирины Тартаковской «Гендерные стратегии на рынке труда», прове­денном в четырех российских городах (в Москве, Самаре, Сыктывкаре и Ульяновске) в 1999—2001 годах (Тартаков­ская, 2002).

Несостоявшиеся маскулинности (по И. Тартаковской)

Группы респондентов формировались по разным принципам. В Москве это были работники промышлен­ного предприятия и академических институтов, столк­нувшиеся с длительными задержками зарплаты; в Сама­ре — безработные, официально зарегистрированные на городской бирже труда; в Сыктывкаре — люди, получав­шие пособие по бедности через органы соцобеспечения, в Ульяновске — выпускники среднеспециального и выс­шего учебных заведений. В каждом городе было отобрано по 30 мужчин и 30 женщин; общее число респондентов составило 240 человек. Респонденты опрашивались четы­ре раза через каждые полгода (первый опрос был прове­ден в сентябре 1999 г.). В фокусе исследования оказались россияне обоего пола, которые в ходе трансформацион­ных процессов столкнулись с серьезными экономически­ми, профессиональными и личностными трудностями. Для мужчин это означало не только утрату роли кормиль­ца семьи и удар по профессиональному самолюбию, но и крушение жизненных ценностей. Это порождает ряд специфических стратегий как в сфере занятости, так и в частной жизни.

Чтобы отобрать случаи «несостоявшейся маскулинно­сти» из общего числа представленных в исследователь­ском проекте жизненных историй, Тартаковская исполь­зовала два основных критерия: во-первых, собственное признание респондентом своей несостоятельности, чет­кая и недвусмысленная характеристика себя как неудач­ника, устойчиво сохраняющаяся хотя бы на протяжении двух этапов исследования (чтобы исключить случайные, ситуационные настроения); во-вторых, реальное ухуд­шение его материального и/или профессионального ста­туса. Второй критерий был дополнительным, поскольку «несостоявшаяся маскулинность» — по определению со­стояние субъективное, связанное с отношениями с собст­венной идентичностью, а понятие личного успеха в лю­бом случае относительно.

Типов «несостоявшейся маскулинности» оказалось несколько:

1. «Смирившиеся неудачники»: «На работу я иду как на каторгу...»

Главная черта этого типа — открытое признание сво­его поражения в области профессиональной карьеры: «Теперь счастье будет в детях. В себе вот не получи­лось... раньше хотел стать известным журналистом, профессионалом, специалистом, но не получилось». Ситуацию поражения, перехода в категорию неудачни­ков сами респонденты чаще всего связывают с измене­нием экономической ситуации в стране. Вину за свои жизненные обстоятельства возлагают не на себя, а на внешние причины, чаще всего — на государство. В неко­торых случаях переход к пассивному поведению при столкновении с жизненными проблемами, вызывающи­ми сбой «маскулинного сценария», происходит доста­точно быстро, но чаще ему предшествует период сопро­тивления.

Иногда (хотя и не обязательно) такой тип поведения приводит впоследствии к маргинализации и алкоголизму. Более распространена своего рода стихийная стратегия «жизнеподдержания»: внутреннее признание непреодо­лимости внешних по отношению к себе обстоятельств, готовность довольствоваться малым, отсутствие амби­ций. Характерно равнодушное приятие своей судьбы, от­каз от сознательного управления своей жизнью: «Ну, ра­ботать-то где-то надо... Жить надо на что-то. Нра­вится не нравится, надо, чтобы была работа». Иногда, хотя значительно реже, встречается другая край­ность — стремление остаться на нынешней, пусть очень плохо оплачиваемой, работе, что вызвано паническим страхом остаться без работы вообще. Ощущение фиаско при этом, как правило, носит комплексный характер и не компенсируется ни включенностью в семейную жизнь, ни досуговыми интересами. Особую категорию в рамках этой группы составляют мужчины, которые продолжают

остро ощущать основную ответственность за материаль­ное обеспечение семьи.

«Смирившиеся неудачники» — в основном рабочие или лица, занятые трудом, не требующим высокой квали­фикации. Среди них немало людей с выспгим образовани­ем, в том числе имевших опыт квалифицированной и да­же управленческой работы, но в силу обстоятельств ока­завшихся в итоге на рабочей специальности. Так, бывший товаровед работает грузчиком, инженер — охранником, учитель — массажистом и т. п. По возрасту среди них преобладают люди старше 40 лет, но есть и 37-летние. Основу их идентичности можно сформулировать как «мужчина — жертва обстоятельств, остающийся, тем не менее, мужчиной».

2. «Несправедливо обиженные»: «Сами не знают, а мне указывают...»

«Несправедливо обиженный» видит себя жертвой по­стоянных интриг, которые не дают ему самореализовать­ся. Основные силы уходят на борьбу с этими интригами. Так, для одного респондента смыслом жизни становится доказательство незаконности своего увольнения: «У ме­ня сейчас одна задача: решить этот вопрос в суде». В результате никаких позитивных изменений в жизни не происходит, вместо этого имеет место стагнация с посте­пенным ухудшением положения, что оценивается как оче­редная несправедливость. Большинство членов этой группы (но не все) имеют высшее образование и стре­мятся работать если не по специальности, то на «достой­ной» квалифицированной работе.

3. «Алкоголики»: «Пока пьешь — хорошо, ни о чем не думаешь...»

Как подчеркивает Тартаковская, феномен «несостояв­шейся маскулинности» даже применительно к людям, в той или иной мере затронутым современным социаль­но-экономическим кризисом, ни в коем случае не являет­ся прямым его порождением. Возможность «несостоя-

тельности» заложена в самом понятии маскулинности, предполагающем внутреннюю иерархию между «настоя­щими», состоявшимися мужчинами и теми, кто не смог соответствовать этому критерию. Неумеренное употреб­ление алкоголя — важная постоянная составная часть российской мужской культуры, оно было распространено и в советский, и в дореволюционный периоды. Само по себе питье мужчинами крепкого алкоголя в российском контексте отнюдь не считается признаком личной несо­стоятельности, наоборот — оно скорее работает на образ «аутентичной мужественности». Но только до тех пор, пока возникающие вследствие этого проблемы не стано­вятся реальным препятствием в карьере либо в приват­ной сфере. Настоящий мужчина «умеет пить», и это не должно вредить его профессиональным качествам. На­против, если он теряет из-за этого работу — это явный признак того, что реализация маскулинного сценария да­ла серьезный сбой. При этом у большинства таких людей остается иллюзия, что бросить пить можно в любой мо­мент, что устройство на работу — дело времени, стоит только найти подходящее место: «Я уж лучше отрабо­таю, а потом выпью, если нужно. Надо в ресторан — пошел, погулял, а завтра на работу». Поддерживается весьма интенсивная коммуникация с довольно широким кругом приятелей-собутыльников. «Алкоголики» всеми доступными им средствами стремятся поддерживать символический образ собственной маскулинности, под­черкивая, что сами, добровольно выбрали свой стиль жиз­ни: «У меня все было. Все было. Мне ничего не надо...» Их самооценка, в отличие от «смирившихся неудачни­ков», остается довольно высокой, присутствует полный набор маскулинных амбиций.

4. «Эскаписты»: «Я же мужчина абсолютно какой-то непонятный...»

Одной из стратегий несостоявшейся маскулинности может стать своего рода эскапизм, или, говоря другими словами, инфантилизация — когда мужчина старается

всеми силами избегать какой бы то ни было ответствен­ности и на работе, и в частной жизни. Нежелание созда­вать семью служит гарантом определенной свободы, в том числе и на рынке труда. Главной ценностью становится поддержание своего стиля жизни, хобби и прочих при­ватных практик, стратегия занятости полностью этому подчинена. Эта модель маскулинности отчетливо альтер­нативна по отношению к гегемонной. В принципе, она не является специфически российской. В свое время ее ап­робировали, в частности, битники и хиппи — презирая брак, семью и домашние обязанности, они противопоста­вляли себя «обычным мужчинам», вынужденным много работать, чтобы заботиться о своих домашних.

5. «Домохозяева»: «Дома в кухарках...»

Другой вид адаптации к невозможности оставаться «настоящим мужчиной» — переопределение своих жиз­ненных задач в частную сферу. Например, один из рес­пондентов, в прошлом главный конструктор, после уволь­нения с работы по сокращению предпочел выход на до­срочную пенсию и «карьеру дедушки»: «Пока, наверное, опять буду с внуками заниматься. Пока дочь не рабо­тает младшая — это от нее внуки, — она до трех лет будет сидеть, значит, надо будет заниматься». Такую стратегию можно определить как «приватизацию маску­линности». Безработный мужчина находит себя в том, чтобы обслуживать интересы своей семьи. При этом, од­нако, он, как правило, не принимает на себя обязанности женщины-домохозяйки, а старается найти «мужское за­нятие».

В статье С. Ашвин «Социальное исключение мужчин в современной России» (Ashwin, 2001) очень подробно и аргументированно рассматриваются проблемы, кото­рые возникают на пути мужчины, пытающегося вести се­бя по такому «фемининному» образцу. Прежде всего, к такому перераспределению ролей оказываются не гото­вы их жены, которые без особого удовольствия восприни­мают вторжение мужей на «свою территорию», а главное,

ожидают от них выполнения функции кормильца, а не «домохозяина». Эта тенденция видна и в приведенных выше опросных данных ФОМ. Такой тип поведения нуж­дается в дополнительной легитимации, в качестве кото­рой обычно выступает ссылка на состояние здоровья.

6. «Отец-одиночка»: «Я теперь мать...»

Оказавшись в ситуации, в которой гораздо чаще быва­ют женщины, — ситуации одинокого родительства (мате­ри-одиночки), мужчина полностью воспроизводит такой же, как у большинства из них, стиль поведения: сильней­шая фиксация на интересах ребенка, ориентация скорее на «удобную», чем на денежную работу и т. п.

Тартаковская замечает, что постсоветская версия не­состоявшейся маскулинности связана не только с пробле­мами на рынке труда, но и с недостатком позитивных (я бы добавил — альтернативных) версий легитимного мас­кулинного сценария. Поскольку традиционные критерии того, что значит быть «настоящим мужиком», основа­тельно подорваны советским и, в особенности, позднесоветским опытом, для многих мужчин главным (и единст­венным) оставшимся критерием мужественности служит отличие от женщин: «остаточная» маскулинность опреде­ляется скорее через отрицание, чем через наличие сущностно необходимых черт: мужчина — это не женщина.

Теоретически это очень интересный момент: российские «несостоявшиеся маскулинности» выглядят издержками той самой идеологии гегемонной маскулинности, которую описа­ли американские исследователи. Это имеет и косвенное эм­пирическое подтверждение. При сравнительном исследова­нии 108 американских студентов из Флориды и 397 студен­тов Ярославского государственного педагогического университета (средний возраст обеих групп 19, 8 лет) с по­мощью теста MRNI (Levant et al., 2003) российские студен­ты показали значительно более высокие результаты по всем пяти шкалам MRNI и по шкале общего традиционализма. Американские юноши разделяют лишь два традиционных

аспекта маскулинности («избегание женственности» и «са­модостаточность»), а американские девушки не приняли ни одного ее компонента. Напротив, российские юноши прини­мают все пять измерений традиционной маскулинной идео­логии, а женщины не приняли только традиционных устано­вок относительно секса. Это значит, что российской молоде­жи, не говоря уже о старших поколениях, труднее дается усвоение либеральных и более подвижных представлений о маскулинности, что усиливает ценностный конфликт.

Кроме того, российские мужчины получают от своих подруг противоречивые сигналы, как им следует поступать: они должны одновременно и принимать, и отвергать тради­ционные мужские гендерные стереотипы, если же они от них отклоняются, их высмеивают и подвергают остракизму. Это противоречие сильнее всего проявляется в сфере сексуаль­ности, особенно в оценке сексуального насилия (См.: Кон, 2005. С. 303).

Самоописания мужчин с «нереализованной маскулинно­стью» очень часто воспроизводят синдром, который психо­логи называют «выученной беспомощностью». Одна из соци­альных предпосылок выученной беспомощности — отсутст­вие демократии и реального опыта свободы индивидуального выбора, что всегда было характерно для России. Недаром многие исследователи русского национального характера пи­сали о склонности россиян к фатализму, покорности судьбе и т. д. На психологическом языке это описывается также в терминах теории локуса контроля.

Не являются чем-то исключительным и «эскаписты». О социальном инфантилизме как форме ухода от ответствен­ности много писали исследователи молодежной культуры 1960—1970-х годов. Это понятие не просто описание опреде­ленных социально-психологических процессов, но и оценоч­ная категория, которую старшие (начальники) используют для дискредитации любых неугодных им социально-крити­ческих движений и инициатив. Взрослость (зрелость) состо­ит не только в том, чтобы приспосабливаться к наличным ус­ловиям, но и в том, чтобы их изменять. Неспособность ни к тому, ни к другому (именно это подразумевает социальный

инфантилизм) — реакция на авторитаризм и одновременно его продукт, потому что без свободы не бывает ответственно­сти (см. Кон, 1984).

Еще раз хочу подчеркнуть: единого «русского канона» мас­кулинности никогда не было, нет и не будет. Синдром «несо­стоявшейся маскулинности», при всех его глубинных пред­посылках, тесно связан с обстоятельствами социально-эко­номического кризиса 1990-х годов и переживаниями тех мужчин, которые оказались в роли его жертв.

Далеко не все постперестроечные российские мужчины склонны считать себя неудачниками. По данным массовых опросов, общая самооценка и самоуважение современных российских мужчин достаточно высоки, превосходя соответ­ствующие показатели женщин (к сожалению, детальному сравнительному анализу эти данные никто не подвергал, хо­тя они того заслуживают). В каком-то смысле это универ­сальное явление: высокая самооценка и связанный с ней уро­вень притязаний — свойство всякой, тем более гегемонной, маскулинности. Более того, это один из аспектов национали­стической идеологии, когда люди склонны винить во всех своих трудностях не себя, а других.

Если посмотреть на предмет шире, складывается впечат­ление, что трансформация российских канонов маскулинно­сти идет в разных, часто взаимоисключающих направлениях.

Прежде всего, происходит коррекция и модернизация традиционных имиджей гегемонной маскулинности. В усло­виях социальной нестабильности, разрушения какого бы то ни было правопорядка и, перефразируя формулу Ленина, криминализации всей страны в начале 1990-х годов среди мо­лодежи стал популярен образ бандитской маскулинности, так называемых «братков», сочетающий культ жестокости и фи­зического насилия с идеями воинского братства (по афган­скому образцу). Вообще говоря, бандитская маскулинность была популярна в России и при советской власти. Хотя точное число заключенных ГУЛАГа неизвестно и приводимые уче­ными цифры сильно расходятся, счет идет на миллионы. По данным на 1 января 1953 г., за два месяца до смерти Сталина, в лагерях, колониях и тюрьмах числилось 2 625 тысяч заклю-

ченных плюс 2 753 тысячи ссыльнопоселенцев (Демографи­ческая модернизация России, 2006. С. 425). Подавляющее большинство из них составляли мужчины. Тюремно-лагерные нравы оказывали сильное влияние на все население и культуру страны, тем более что у многих людей заключен­ные вызывали сочувствие. В хрущевские и брежневские вре­мена настоящая и поддельная уголовная лирика стала люби­мым песенным жанром не только молодежи, но и самой рафи­нированной интеллигенции.

Развал советской экономики, сделавший жизнь «по зако­ну» практически невозможной и побудивший многих моло­дых мужчин уйти в криминальные структуры и научиться жить «по понятиям», способствовал дальнейшей популяри­зации этой системы ценностей и стоящего за нею канона аг­рессивной супермаскулинности.

Этому способствовали также кино и телевидение. По мнению известного социолога и кинокритика Даниила Дондурея, с 1999 г. насилие и криминал стали основным семио­тическим ресурсом российского телевидения (Дондурей, 2003). Десятки программ («Криминальная Россия», «Де­журная часть», «Криминал», «Честный детектив», «Человек и закон», «Совершенно секретно», «Чрезвычайное происше­ствие») разрабатывают тему преступности, а заодно и попу­ляризируют ее. Более того, насилие стало единственным ре­альным источником массовых мифологем. На протяжении всего постсоветского времени главные герои страны — бан­диты и связанные с ними предприниматели. Многие отече­ственные сериалы и почти все кинохиты, от «Брата-2», «По­бега» и «Боя с тенью» до «Антикиллера» и «Бумера», — это фильмы про насилие, главными субъектами и жертвами ко­торого являются мужчины. Основной слоган, прозвучавший в «Бумере»: «Это не мы, это жизнь такая».

Характерен в этом смысле фильм Алексея Балабанова «Брат» (1997). Молодой человек Данила Багров, отслужив в армии, возвратился в маленький городок, расположенный где-то в средней полосе России. Случайно попав в переделку с заезжей съемочной группой, он отправляется искать сча­стья в Санкт-Петербург, где проживает надежда стареющей

матери — старший брат, по слухам удачливый бизнесмен. Од­нако тот оказывается наемным убийцей, выполняющим за­казы мафии. Несмотря на атрибуты внешнего благополучия, карьера киллера явно дала трещину. Чувствуя, что бывшие партнеры желают избавиться от него, старший брат привле­кает к очередному убийству Данилу, который на удивление профессионально выполняет заказ. Дальнейшие события приводят петербургского «бизнесмена» к предательству младшего брата; в результате, спасая жизнь родственнику, герой выходит победителем из опасной борьбы с группой преступников, а затем уезжает из Петербурга в Москву — на поиски лучшей жизни.

Социолог Павел Романов счел этот фильм удачным объе­ктом для социологического анализа кинематографической репрезентации такого типа маскулинности (Романов, 2002). Основные герои фильма — мужчины, помещенные в условно-стандартные маскулинные ситуации, связанные с насилием, преодолением преград, завоевательной сексуальностью, дос­тижениями и борьбой за власть. Действие развивается в чет­ко очерченных и легко узнаваемых пространственно-вре­менных границах. Фильм насыщен доминантными мужски­ми стереотипами, что позволяет типизировать его образы в качестве определенных символических сообщений, обра­щенных к сложившимся в массовом сознании образцам.

Во второй части фильма, «Брат-2» (2000), герой едет на­водить свои порядки аж в Америку. Как выразился один ки­нокритик, это «самый длинный российский видеоклип. Слу­шаем Земфиру. Трахаем Салтыкову. Мочим хохлов и негров. В сортире. Балабанов и Бодров наконец объяснили нам всем в " Брате-2", что такое настоящая крутизна по-русски».

Я не оцениваю художественных достоинств этих филь­мов (первый я смотрел с удовольствием) и не обвиняю их ав­торов в том, что они навязывают нам «чуждую мораль». Но не случайно этот фильм так обрадовал кинокритика газеты «Завтра»:

Герой нашего времени оказался не эстетом-декаден­том, с томиком Бродского в кармане, священным пламе-

нем антикоммунизма в сердце и мечтой уехать из «этой страны». Он оказался не бородатым монархистом, истово крестящимся на все свежеокрашенные церковные маков­ки, не «утомленным солнцем» и млеющим от сусально-юнкерских сказок времен Николая II. Он пришел к нам — и был сразу узнан миллионами русских людей, в своей ка­муфляжной куртке солдата чеченской войны, жестокий, но справедливый в своей жестокости, наивный, востор­женный, но расчетливый и настороженный. Любящий «Наутилус» и легко собирающий глушитель к револьверу из подсобных материалов. Взведенный как боевая пружи­на и, главное, — готовый к действию. Он оказался имен­но таким, какого ждала страна. И потому фильм «Брат» побил все рекорды продаж...

И здесь возникает некая перекличка двух «героев сво­его времени». Соловьевского «Бананана» из «АССЫ», бо­лее чем десятилетней давности, и Данилы Багрова из «Брата».

Пассивный, толстовский нигилизм «Бананана», с его почти полным уходом от реальности в мир «бога БэГэ», декаданса, «комюникейшн тьюб», цветных снов, — стал символом целого поколения, которое оказалось так выгод­но и удобно мафиозным Крымовым, которые на костях этих самых «Банананов» переустроили Россию в огром­ную «зону». «Банананы» проиграли историю и оказались не у дел.

И вот сегодня наступило время Багровых. Людей, знающих, что такое оружие и смерть, и спокойно нажи­мающих на курок. Людей, со своим особым кодексом чес­ти, своей резкой, агрессивной музыкой, своим понятием о добре и справедливости. А главное, людей, живущих в России и желающих изменить ее жизнь к лучшему. И для них уже крымовы и белкины — враги, с которыми они борются беспощадно, из-под пяты которых они вы­дирают Россию.

У каждого времени свои герои. И может быть, что-то изменится в России, если сегодня у нее такие герои... (Шурыгин, 2000).

Разумеется, популярность криминальных фильмом не озна­чает, что бандитская маскулинность стала единственным и са­мым привлекательным образцом для подражания. Как только российское государство окрепло, оно сформулировало соци­альный заказ на другие фильмы и сериалы, героями которых стали не менее крутые, но более идейные и организационно связанные с государством новые силовики: «агенты националь­ной безопасности», «менты», разведчики и иные сотрудники спецслужб. Независимо от их ведомственной принадлежности, эти новые силовики выглядят весьма стандартно и от анало­гичных американских суперменов отличаются исключительно фразеологией и национальным колоритом. Однако характерны их претензии. Когда в 2007 г. между разными спецслужбами началась не подковерная, а открытая борьба за власть и деньги, руководитель одной из спецслужб в статье «Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев» публично обосновал философию чекизма как закрытой корпорации «настоящих мужчин», ставшей для России спасительным «крюком» (этот многозначительный образ прекрасно обыграли демократиче­ские публицисты), за который, падая в бездну, уцепилось пост­советское общество и который и дальше будет спасать его от всех и всяческих угроз, если только сумеет сохранить свою вы­сокую корпоративную мораль.

Вообще говоря, «воины» (как и «жрецы») превращались в «торгашей» и до возникновения чекизма, но они обязаны были делиться с начальниками и коллегами и не выносить сор из избы (у пошлых уголовников эта групповая солидар­ность называется общаком и круговой порукой), поэтому президент Путин, как и ожидали эксперты, разоблачитель­ную статью не одобрил. Чекистская маскулинность для мас­сового сознания привлекательнее бандитской и к тому же со­пряжена с меньшими индивидуальными рисками. Под кры­шей родной конторы походя решаются и личные дела, недаром самые лакомые места в новых экономических струк­турах занимают чьи-то сыновья, зятья и племянники. «Нас­тоящий мужчина» обязан заботиться о своих.

Но не все мужчины хотят и могут стать силовиками. Наи­более социально значимой, емкой и укорененной в народной

культуре мужской идентичностью в сегодняшней России ос­тается мужик. В каком-то смысле это специфически русский феномен. «Мужик — это значимая маркировка русскости. Мужик по определению русский» (Шабурова, 2002. С. 533). Это слово обозначает одновременно пол, возраст, социаль­ный статус и свойства характера. По Далю, «мужик» — это «человек рода он, в полных годах, возмужалый; возрастной человек мужского пола» и одновременно —«мужчина про­столюдин, человек низшего сословия», поселянин, пахарь, земледелелец, хлебопашец; семьянин и хозяин; дюжий чело­век, крепкий, видный, но грубоватый; человек необразован­ный, невоспитанный, грубый, неуч, невежа (Даль, 1999. Т. 2. С. 356-357).

Как всякий «настоящий мужчина», мужик не может до­вольствоваться наличным бытием. Он обязан постоянно дока­зывать себе и другим, что он не баба, не пацан и не гомик. В противоположность слабому иноземному джентльмену и хлюпику-интеллигенту, мужик отличается повышенной сек­суальностью, любовью к спиртному, физической силой и гру­бостью, причем все это ему дано от природы. «Мужик» — это дикий мужчина, который ценит свои природные свойства и не нуждается в украшениях. Как гласит припев популярной пес­ни, «да, ты права, я дикий мужчина: яйца, табак, перегар и ще­тина». Характерно, что все эти достоинства «не заключают в себе ничего нарочитого, то есть не являются результатом со­знательного выбора и усилия. Щетину он не специально выра­щивает — сама вырастает; пьет вовсе не для запаха перегара, а из иных побуждений; аромат табака абсолютно натуральный и непреднамеренный, мало общего имеющий с дорогим муж­ским одеколоном, который тоже пахнет табаком. Яйца же да­ны лирическому герою от природы, все честно, никакого кон­структивизма» (Утехин, 2001. С. 272).

Образ мужика укоренен не только в быту. Он широко рас­кручивается в кино и в коммерческой рекламе, особенно в рекламе пива, а также в политике. На выборах 2001 г. дви­жение «Единство» успешно позиционировало себя в сливаю­щихся друг с другом образах «мужика» и «медведя». Попу­лярным воплощением военно-патриотического «мужичиз-

ма» в российском шоу-бизнесе является основанная Никола­ем Расторгуевым группа «Любэ».

Однако и этот образ неоднозначен. Называя себя мужи­ком, мужчина подчеркивает свои народно-патриотические истоки, связь с традицией, готовность противостоять «запад­ному влиянию». Но новые хозяева жизни, бизнесмены и во­шедшие в экономику «силовики», отнюдь не собираются воз­вращаться в патриархальное прошлое и настроены скорее на модернизацию жизни, начиная со своего внешнего облика.

Этот «суворовский переход с дикого Востока на дикий Запад огородами, минуя первоисточники цивилизации», первым (и очень точно!) описал Виктор Ерофеев. По его словам, место созерцательного придурка Иванушки-дурачка в современном российском мужском фольклоре занимает «бандит-активист, который не ждет милости от природы», а, сколотив состояние, сразу же дает своим детям европейское образование. Это не примитивный мужик, который принад­лежит к низшему сословию, даже если разъезжает на джипе, а мужик, который встает с карачек и путем обретения инди­видуальности начинает превращаться в мужчину. Он меняет пятерню на расческу, броневик на парфюм, мат на англий­ский, партбилет на перстень, коммуналку на вертолет.

«Что было, то прошло. Русский мужик встает с карачек. Пора ему превращаться в мужчину. Ну и рожа!

- А чего?

- Отряхнись...
-Ну!

- Причешись...

- Ну!» (Ерофеев, 1999. С. 7).

Ерофеев недаром называет это процесс геологическим сдвигом. Менять приходится буквально все. «Крутимся. Чи­стим ботинки. Изживаем собственную историю. Боремся с дурным запахом из всех щелей. Обращаем внимание на те­ло. Вот оно, мое тело. Глядя в зеркало, задумываемся о сексе»

Но самое трудное — сменить «мы» на «я»:

«Мужчина — это такой мужик, который нашел (мат на английский) his own identity и перевел понятие на русский язык» (Там же. С. 9).

Современный российский бизнесмен — это двуликий Янус. Он одет по моде, и при галстуке, говорит по-англий­ски, разбирается в новейших технологиях, но стоит ему рас­слабиться, как из-за этого фасада вылезает привычный, свой в доску русский мужик, со всеми его сильными и слабыми сторонами. И он сам зачастую не знает, какая из этих иден-тичностей для него важнее.

Сегодня споры об этом стали особенно жаркими, но в них больше идеологии, чем науки. Вестернизация распространя­ется не только на внешние стороны жизни, но и на главные жизненные ценности. Наряду с людьми, у которых внешний лоск лишь прикрытие «мужичизма», есть немало мужчин, особенно политиков, использующих «мужичизм» в демаго­гических целях, чтобы выглядеть «своим в доску» в глазах своих соплеменников, которыми он цинично манипулирует.

Эта двойственность проявляется и в сфере массовой куль­туры. Если судить о тенденциях развития российских маскулинностей по рекламе, картина выглядит безнадежно сексистской. «Образы мужчины и женщины в большинстве реклам­ных роликов на наших телеэкранах не просто созданы разными средствами, но и наделены разными обязанностями, разными устремлениями в жизни, разной социальной силой. Реклама излагает нам простым языком старый патриархаль­ный миф о том, какими должны быть мужчина и женщина. " Настоящий мужчина" предстает личностью творческой, профессиональной, знающей, способной принимать решения и одерживать победы в одиночку. Его действия изменяют ок­ружающий мир. Он самодостаточен. " Настоящая женщина" призвана сопровождать " настоящего мужчину", являться до­полнительной наградой за его победы. Она предстает в рекла­ме существом ограниченным, зависимым, домашним. Ей не надо быть умной и творческой личностью, а надо иметь пыш­ные блестящие волосы, стройную фигуру, привлекательную походку. А когда благодаря этим качествам мужчина найден, ей надо следить за семейным уютом, стирать, готовить, лечить так, чтобы он оставался доволен. Он — субъект действия, тво­рец, величие которого дополнительно подчеркнуто умением вовремя проинструктировать и поощрить представительницу

слабого во всех отношениях пола. Она — объект созерцания, исполнитель, ждущий внимания, указаний и поощрений.

Повторяя эти примитивные патриархальные образы бес­численное множество раз в самых разных вариантах, сегод­няшняя российская реклама во многом работает на усиление консервативных тендерных стереотипов, которые в нашей культуре и без того достаточно консервативны» (Юрчак, 1997. С.397).

То же самое можно сказать о мужских глянцевых журналах. Те из них, которые позиционируют себя как «русские» (напри­мер, «Андрей» и «Махаон»), открыто пропагандируют прин­цип мужской исключительности, с выраженной националисти­ческой доминантой (см.: Боренстейн, 1999, 2002; Чернова, 20026). Напротив, журналы западного происхождения, такие как «Плейбой» и «Men's Health», соблюдая принятые у них на родине принципы политкорректности, неагрессивны по отно­шению к женщинам, а стандартные «мужские ценности», вклю­чая сексуальность, подают в современной цивилизованной упа­ковке. Принимая базовые идеи гегемонной маскулинности, они помогают молодым мужчинам становиться (или хотя бы выгля­деть) более сильными, успешными и современными. Причем главное для них не традиция, а именно современность.

«Корпоративный стандарт» новой российской маскулин­ности хорошо прослежен Ж. Черновой, которая проанализи­ровала содержание мужских глянцевых журналов «Медведь», «XXL», «Мужской клуб», «Обыватель» и др., выходивших с 1990 по 2000 г, (Чернова, 2003). Главный пафос этой маску­линности — высокая потребительская активность. «Настоя­щий мужчина» компетентен в сфере потребления, обладает необходимым знанием, позволяющим делать выбор, и считает потребительскую активность нормой жизни, а потребление — «мужским» видом деятельности. Отличительная черта пред­метов, составляющих идентификационную систему норма­тивной маскулинности, — престижная марка и высокая цена. Бренд выполняет две функции: утилитарную, означая каче­ство («надежность»), и идентификационную, определяя ста­тус владельца. Например, в мужском костюме важно все, лю­бая мелочь: (не)идеальные стрелки брюк, (не)помятый пид-

жак, (не)подходящий по цветовой гамме ко всему ансамблю галстук. Эти детали могут оказаться выигрышными, обеспе­чивая, например, определенное преимущество при ведении деловых переговоров и карьерный рост, но могут и «подмо­чить» деловую репутацию мужчины.

Вследствие исторических причин, в России недостаточно осмыслена проблема гендерного равенства, даже многие либе­рально настроенные мужчины воспринимают его, как и фе­минизм, резко отрицательно либо иронически. Однако реаль­но возродить древнерусский канон гегемонной маскулинно­сти невозможно по социально-экономическим причинам.

Во-первых, страна не может обойтись без участия жен­щин в общественном производстве, а это автоматически ме­няет структуру тендерных ролей.

Во-вторых, российская семья не может — и не захочет — существовать на одну мужнюю зарплату.

В-третьих, эмансипация российских женщин, включая уровень их образования, зашла слишком далеко, чтобы их мож­но было вернуть к системе «трех К» (Kinder, Kiiche und Kirche).

Тем не менее православные фундаменталисты охотно «иг­раются» с этой идеей. Даже главный президентский нацио­нальный демографический проект стимулирования рождае­мости первоначально адресовался исключительно женщи­нам. Но традиционалистская трактовка женщины как матери и хранительницы домашнего очага, а мужчины как добытчика и защитника отечества имеет мало общего с ци­вилизацией XXI века. Ориентация на воображаемое про­шлое не сулит стране ничего хорошего ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем.

В сказке Ханса Кристиана Андерсена «Калоши счастья» описан советник юстиции Кнап, который был убежден, что в Средние века жилось гораздо лучше, чем теперь, и что вре­мена короля Ханса были лучшей и счастливейшей порой в ис­тории человечества. Однако, оказавшись с помощью волшеб­ных калош в том времени, Кнап нашел его отвратительным и, когда ему удалось вернуться обратно, долго «вспоминал пере­житые им ужасы и от всего сердца благословлял счастливую действительность и свой век, который, несмотря на все его

пороки и недостатки, все-таки был лучше того, в котором ему только что довелось побывать. И надо сказать, что на этот раз советник юстиции мыслил вполне разумно».

Подведем итоги.

В этой главе мы рассматривали макросоциальные процес­сы: как в постиндустриальном мире меняются мужские и женские социальные роли и как люди реагируют на эти пе­ремены. При всех многочисленных вариантах и вариациях, ведущие глобальные тенденции выступают довольно отчет­ливо:

1. По всем трем главным макросоциальным позициям — общественное разделение труда, политическая власть и гендерная сегрегация — социально-ролевые различия между мужчинами и женщинам резко уменьшились в пользу жен­щин.

2. Причиной ломки гендерного порядка является не фе­минизм, а новые технологии, которые делают природные по­ловые различия менее социально значимыми, чем раньше. Феминизм лишь отражает (зачастую односторонне) эти сдвиги.

3. Ослабление поляризации гендерных ролей не устраняет гендерных различий в социальной сфере, особенно в такой чувствительной области, как соотношение общественно-про­изводственных и семейных функций. Отчасти эти различия коренятся в биологии (женский родительский вклад выше мужского, требует больших усилий и временных затрат, если женщины от этих функций откажутся, человечество вым­рет), а отчасти — в унаследованных от прошлого социально-нормативных ограничениях и привычных стереотипах мас­сового сознания, как мужского, так и женского.

4. Однако ведущей тенденцией является процесс индиви­дуализации, позволяющий людям выбирать стиль жизни и род занятий безотносительно к их половой/гендерной при­надлежности, в соответствии с привычными социально-нор­мативными предписаниями или вопреки им, и общество вы­нуждено относиться к этому индивидуальному выбору ува­жительно.

5. Ломка традиционного тендерного порядка неизбежно порождает многочисленные социально-психологические проблемы и трудности, причем мужчины и женщины испы­тывают давление в противоположных направлениях. Вовле­ченные в общественное производство и политику женщины вынуждены развивать в себе необходимые для конкурентной борьбы «мужские» качества (настойчивость, энергию, силу воли), а мужчины, утратив свое некогда бесспорное господ­ство, — вырабатывать традиционно «женские» качества: способность к компромиссу, эмпатию, умение ставить себя на место другого. Ничего особенного или чрезвычайного в этом нет, то же самое происходит в сфере межнациональ­ных и межгосударственных отношений, где принцип господ­ства и подчинения постепенно уступает место отношениям осознанной взаимозависимости. Тем не менее здесь часто возникают конфликты, которые сплошь и рядом могут быть решены лишь на микроуровне межличностных отношений.

6. Поскольку движущей силой происходящих социальных перемен являются женщины, мужские реакции на эти пере­мены часто бывают консервативно-охранительными. Но эти
установки, как и сами мужчины, неоднородны, варьируя от воинствующего традиционализма и моральной паники до свободного принятия новых социокультурных и психологи­ческих реалий. Это зависит как от социально-групповых, так и от индивидуально-личностных особенностей мужчин.

7. Наиболее проблематичным нормативным компонентом массового сознания стал феномен гегемонной маскулинно­сти (маскулинная идеология). Эта идеология имеет глубокие
биоэволюционные корни, без опоры на нее мальчикам труд­но сформировать свою мужскую идентичность, и в то же время она часто оказывается социально и психологически вредной, дисфункциональной.

8. Данные многочисленных массовых опросов и иных со­циологических исследований в развитых странах Европы, Америки и Азии показывают, что ни единого мужского сти­
ля жизни, ни единого канона маскулинности там ныне не су­ществует. Несмотря на противоречивость своих ценностей и взглядов, современные мужчины во все большей степени

ориентируются на принцип гендерного равенства. И, несмо­тря на то что для многих этот выбор вынужденный, а неко­торые конкретные проблемы остаются спорными и решений не имеют, никакой ущербности своего социального статуса мужчины не ощущают, тем более что мужской статус все еще остается привилегированным.

9. Хотя в России исследований и надежных эмпирических данных значительно меньше, сравнение результатов массо­вых опросов общественного мнения, качественных гендерных исследований представленных в российских СМИ обра­зов маскулинности приводит к заключению, что и общее на­правление развития маскулинности, и связанные с нею проблемы в России те же, что и в странах Запада. В то же время приходится констатировать, что: а) российское гендерное сознание, как мужское, так и женское, значительно более консервативно; б) принцип гендерного равенства чаще принимается на словах, чем на деле, а то и вовсе оспаривает­ся; в) налицо значительное расхождение мужских и женских социальных ожиданий и предъявляемых друг к другу требо­ваний; г) существует системное недопонимание социального характера тендерных проблем и одновременно переоценка возможностей государственной власти в их решении; д) в хо­де социальных трансформаций последних двух десятилетий в каноне маскулинности сформировались две противопо­ложные тенденции: с одной стороны, признание своей муж­ской несостоятельности («несостоявшаяся маскулинность», выученная беспомощность и т. д.), а с другой — резкое уси­ление агрессивной маскулинной идеологии, чему способству­ют поддерживаемое в обществе состояние моральной паники и идеализация исторического прошлого.

В долгосрочной исторической перспективе особой свободы выбора ни у России, ни у «мужского сословия» нет. От требова­ний, выставленных временем, не уйти, изменить условия задачи не в нашей власти. Но так ли уж все это драматично? Способ­ны ли мужчины выжить и успешно развиваться в новых истори­ческих условиях или, как динозавры, обречены на вымирание? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно выяснить, насколько пластичны мужские психические свойства и способности.