Капитан 2 ранга

С. П. Бурачек

{76}

В ДНИ ОСАДЫ ПОРТ-АРТУРА

Был грозный, тяжелый для России 1904 год. Летом неустанно гремели орудия на сопках и на равнинах Юж­ной Маньчжурии. Потоками лилась кровь на подступах к Ляояну. Японцам удалось отрезать и осадить Порт-Артур.

Но так же ярко, как всегда, светило в те дни юж­ное солнце, озаряя песчаный со щебнем берег, длинной дугой охватывающий бухту китайского портового горо­да Чифу.

Легкий бриз с моря умерял там жару. Поэтому Чи­фу был местом, куда обычно бежали от летнего зноя американцы и англичане, резиденты Пекина и Тяньцзина. Чифу служил для них летним курортом.

Но летом 1904 года сюда слетелись, как вороны на падаль, репортеры разных газетных и телеграфных агентств. Чифу был ближайшим к Порт-Артуру портом объявившего свой нейтралитет Китая. Репортеры скуча­ли, гуляли по пляжу и изыскивали способы посылать «сенсации» о войне.

Европейские кварталы в Чифу полосой протянулись вдоль пляжа. На некотором расстоянии от пристаней и гавани, на самом берегу, находился небольшой двух­этажный деревянный домик нашего консульства. Перед его фасадом, ближе к берегу, был разбит садик с травя­ными лужайками. Довольно большой виноградник с те­нистой площадкой находился против заднего крыльца.

Консулом нашим в эти дни был Петр Генрихович Тидеман. Незадолго до войны он, имея всего 30 лет от роду, был назначен на это место.

Должность казалась тогда ему, по всей вероятности, спокойной и не сулящей особых тревог и сильных {78} переживаний. Он только что женился и был счастлив в своей семейной жизни. Тидеман перед определением на служ­бу по министерству иностранных дел окончил с отличием Петербургский университет по факультету Восточных языков, специализировавшись в наречиях Северного Ки­тая и Маньчжурии.

Грянул гром войны в январе 1904 года, и совер­шенно неожиданно Петр Генрихович, вместо рутинной консульской работы в условиях мирного времени, ока­зался велением судьбы в роли организатора и начальника службы связи с осажденным Порт-Артуром.

«Никогда мне раньше и в голову не приходила мысль, что может произойти что-либо подобное», — рас­сказывал впоследствии Тидеман. Изредка до Чифу дохо­дил гром орудий со стороны Порт-Артура. Гул этот шел, повидимому, не по воздуху, а по земле. Ногами чув­ствовалось легкое потряхивание почвы при усилении ка­нонады.

В Чифу, кроме консульства, имелись еще русские учреждения: почтово-телеграфная контора, утратившая связь с Артуром, когда японцы перерезали подводный кабель агентства пароходства Восточно-Китайской же­лезной дороги и отделение Русско-китайского банка. Не­многочисленные русские, служащие в них, с болью в сердце слушали гром орудий со стороны моря, а репор­теры радостно оживлялись, предвкушая новости о войне.

«Идите скорее к русскому консульству, — торопли­во говорил один корреспондент другому. — Там идет разговор с Порт-Артуром по беспроволочному теле­графу».

С вершины мачты у консульского дома была протя­нута проволока в самое здание. Среди ночной тишины ясно слышалось потрескивание электрической искры. Можно было уловить, что передают по азбуке Морзе.

Антенна по временам вся вспыхивала голубоватым огнем и яркой светлой полосой вырисовывалась на тем­ном фоне.

«Ах, если бы только можно было нам узнать, что эти русские передают», — мечтательно говорил один репор­тер другому.

{79} Японское консульство немедленно стало слать про­тесты китайским властям, жалобы на нарушение рус­скими нейтралитета Китая. Власти, в свою очередь, по­сылали консулу требования прекратить телеграфирова­ние. «Обнаглели сейчас китайцы, — говорил тогда Тидеман. — Разве в прежнее время они смели с нами таким языком разговаривать».

Но вот что происходило на самом деле с опытами телеграфирования. Консульство выписало из Шанхая приемную и отправительную радиостанцию, лучшую и сильнейшую, какая только была в те дни на Дальнем Востоке. Со станции прибыли два техника немецкой фир­мы Телефункен, которые и занялись налаживанием де­ла связи с Артуром.

Техника радио была в те дни еще в состоянии мла­денчества. Аппараты строились на какую-нибудь одну длину волны. К злополучию нашему, станция в консуль­стве работала почти точно на ту же волну, что и суда японского флота. Приспособлений для изменения длины волны не было. Они еще не были изобретены, или, вер­нее, были уже выработаны в Европе летом 1904 года, но до Дальнего Востока эта новинка дойти еще не могла. В результате сплошное неустанное японское телеграфи­рование день и ночь назойливо лезло на ленту приемной станции в консульстве. Немецкие техники возились ме­сяца два или три, но радиосвязи с Артуром не добились и уехали.

П. Г. Тидеману пришлось изобретать другие спосо­бы связи с осажденной крепостью. Если читатель про­следит историю борьбы за Порт-Артур по имеющимся источникам, то он убедится, что как донесения комен­данта крепости об отбитых японских штурмах, так и те­леграммы о действиях нашей Порт-артурской эскадры обычно появлялись в газетах в России дня через 3 или 4 после того, как те или другие военные события свер­шились.

Выработанная П. Г. Тидеманом связь действовала правильно, регулярно и непрерывно до самых последних {80} дней существования русского Порт-Артура. Даже ча­стные письма шли из крепости в Россию и обратно.

В этом деле помогло блестящее знание Тидеманом местных наречий и знание существующих условий.

Много войн происходило в районе Печелийского за­лива в 19 веке. Приходили сюда и англо-французы, интервенты, воевали тут и японцы с китайцами. Радио­связи тогда не существовало, но разные местности Ки­тая всегда находили способ между собою сообщаться. Эти-то старинные способы и применил наш консул. Он призвал к себе китайцев-лодочников, которые работали для связи и при войне Китая с Японией. В мирное время они скромно занимались, как рассказывали, контрабан­дой. Эти китайцы на своих джонках и доставляли все приказания петербургских властей в Порт-Артур, а об­ратно оттуда везли донесения о ходе обороны, печатав­шиеся в русских газетах. Работа этих китайцев была не совсем безопасная. Японские миноносцы безжалостно топили всякую мало-мальски подозрительную джонку. Процент гибели наших посланцов был, как мне помнится, около 10 или 15 процентов их общего числа. Само со­бою разумеется, все телеграммы посылались в зашифро­ванном виде на крошечных листочках очень тонкой бу­маги. После отправки всякой телеграммы через день или два посылался дубликат ее на особой джонке, а затем и трипликат.

Сравнительно очень скромно вознаграждался опасный труд наших лодочников. Насколько я помню, доставив­ший почту в Порт-Артур и вернувшийся с распиской в ее получении и с обратной почтой получал по условию что-то около 50 или 60 шанхайских долларов.

П. Г. Тидеман выхлопотал себе право награждать этих наших посланцов серебряными медалями на станиславской и анненской ленте» Такие награждения, как оказалось, очень высоко ценились лодочниками. Было нечто вроде соревнования между ними с целью получе­ния медали.

Часто всю ночь в консульстве горели огни, и налич­ный состав спешно расшифровывал и перешифровывал {81} телеграммы государственного значения, пришедшие из Петербурга.

«Эту телеграмму надо послать с одним из наших ме­далистов, — говорил тогда консул. — Нужно, чтобы она без задержки дошла».

Лодочники наши доставляли также и офицеров-курьеров, ехавших в Порт-Артур и обратно. Все они были переправлены без всяких осложнений. Письма по­сылались из консульства в крепость и ответы на них приходили вполне регулярно через 6-7 дней.

Испытывалась и голубиная почта. Птиц в Чифу до­ставляли из Артура те же лодочники. Важные телеграм­мы, одновременно с отправкой морем посылались и с почтовыми голубями. Птиц вывозили на шлюпке подаль­ше от берега и там выпускали. Голуби красиво взмыва­ли вверх, кругами добирались до какой-то нужной им высоты. Затем сразу брали направление на Порт-Артур. Направление точное, как будто по компасу. Но, насколь­ко мне известно, ни одна телеграмма голубями в кре­пость не была доставлена. Быть может, расстояние 80 миль морем было слишком велико для этих птиц.

Из Артура пробовали по вечерам сигналить прожек­тором, установленным на вершине Золотой Горы. На­блюдатели в Чифу находились на вершине в 1000 футов высоты, но сигналов этих видеть никогда не удавалось.

В начале августа (ст. ст.) консульство в Чифу об­ратилось как бы в военный лагерь. Пришлось расквар­тировать в нем команду миноносца «Решительный», ко­торый был интернирован китайскими властями и разору­жен ими. Ночью японские миноносцы силой захватили миноносец, заставивши ружейным огнем прыгать в во­ду безоружную команду и искать спасения вплавь.

П. Г. Тидеман во время войны 1914-17 года был нашим генеральным консулом в Тяньцзине. Там же он после революции оставался некоторое время, получив службу в местном муниципалитете.

Последние годы он жил в Монтреале, в Канаде, где и скончался от сердечной болезни 69 лет от роду.

{82} Чудную память оставил по себе Петр Генрихович. Добрый, отзывчивый, тактичный, он навсегда будет жить в сердцах тех, кто его знал.

Имя его будет навсегда связано со славной эпопе­ей обороны Порт-Артура. Мир его праху!

Контр-адмирал

Д. В. Никитин (Фокагитов)

{83}

ГИБЕЛЬ «ЕНИСЕЯ» И «БОЯРИНА»

Это было 29 января 1904 г., на третий день после начала русско-японской войны.

Вся Тихоокеанская эскадра была в гавани Порт-Ар­тура, мы же, два эскадренных миноносца — «Смелый», под командой капитана 2-го ранга Шульца, и «Стерегу­щий» — Кузьмина-Караваева 2-го, — ходили по внеш­нему рейду дугами от Ляотешана до мыса у Крестовой батареи, находясь в суточном дежурстве по охране рейда.

Ночь прошла благополучно. Японцы ко внешнему рейду, видимо, не подходили. Утро было холодное. Сто­ял мороз. Море слегка волновалось. День был серова­тый, но солнечный.

Часов около одиннадцати, когда мы медленно шли на траверзе входа в гавань, вахтенный доложил коман­диру, беседовавшему со мной у люка, ведущего в кают-компанию, что из порта идет паровой катер, направля­ясь в нашу сторону.

Идущий головным «Смелый» замедлил ход, мы по­следовали движению старшего. Через несколько минут с буруном под носом подошел штабной катер с флаг-офицером мичманом Яковлевым, изящным брюнетом в пенснэ. Он стоял на корме катера и закричал нам о следую­щем распоряжении адмирала Старка:

Получено известие, что в бухте Т. появилось семь. неприятельских кораблей. Адмирал приказывает отпра­виться туда и атаковать неприятеля.

Затем катер повернул на ходу, и флаг-офицер {84} Яковлев ушел обратно в гавань. Мы продолжали идти малым ходом, держа направление на остров Keпп.

Командир и офицеры «Стерегущего» стали искать по карте эту бухту, но не находили. Под таким назва­нием на карте была обозначена небольшая бухта-залив против дачных мест у самого Порт-Артура, где были до­ма морских офицеров управления порта и Квантунского экипажа на бесплатно отведенных им казною участках земли. Мы находились как раз против этой бухточки, слева от Золотой горы. Ясно было, что речь шла не об этой бухте, а какой-нибудь дальней, под таким же на­званием. Но до Талиенванского залива и дальше от него подобного названия на карте не нашли.

Кузьмин-Караваев (Борис) приказал запросить «Смелого» по семафору, где находится бухта, в которую мы направляемся. В этот же момент ему подали записку с мостика с подобным же вопросом, обращенным к нему самому, со стороны Шульца со «Смелого». Известные всей эскадре оба брата Кузьмины-Караваевы были дальневосточными моряками, много там плавали и считались знатоками этих вод. Вопрос Шульца нашему командиру был понятен. Хотя загадка осталась неразгаданной, оба командира сговорились по рупору, и Мих. Фед. Шульц (впоследствии адмирал), не видя пред собой неприя­теля и вообще кого-либо в море на видимость глаза, повел нас в направлении к острову Kепп. Дали полный ход, и Артурские берега стали скрываться. Направляясь к Кеппу, мы двигались всё время на виду Квантунско­го берега.

После завтрака, когда мы приближались к острову Kепп, торчавшему как круглая шапка из воды, мы вдруг услышали какую-то отдаленную как бы канонаду, кото­рая, однако, скоро стихла. Казалось, что канонада слышна была со стороны открытого моря. Однако, ни простым глазом, ни в бинокли в море никого и ничего не было видно.

«Смелый» сообщил нам по семафору, что хочет ид­ти дальше — обследовать берег. Мы прошли Kепп, были уже у острова, находящегося перед входом в {85} Талиенванский залив и закрывающего с моря вид на Дальний и Талиенван.

Было поздно, мы рисковали опоздать в Порт-Артур и ночью попасть под огонь своих батарей. Всякая на­дежда найти бухту исчезла. Не было обнаружено ника­ких неприятельских и вообще никаких судов. Мы не за­метили даже ни одного китайского парусника. Море было совершенно пустынным. Услышанную же нами короткую канонаду мы не могли объяснить иначе, как одним или двумя выстрелами за горизонтом какого-нибудь японца по китайскому парусному судну.

Шульц решил вернуться обратно в Артур. «Стере­гущий» сделал дугу, следуя за «Смелым», и оба мино­носца легли на обратный курс.

Через час мы увидели на горизонте три дыма, иду­щие к нам навстречу со стороны Артура. Сначала подумали, что это неприятель, желающий отрезать нас. Со­бирались дать боевую тревогу. Зоркие востроглазые сигнальщики скоро распознали в быстро идущей к нам на сближение средней точке крейсер 2 ранга «Боярин» (им командовал капитан 2 р. Сарычев, георгиевский кавалер за китайскую войну) и с ним два эскадренных миноносца.

Идя большим ходом, не менее 25 узлов, противо­положными курсами, оба маленьких отряда, наш и «Бо­ярина», быстро сошлись друг другу на сговор. Но нас всё же отделяло значительное расстояние.

«Боярин», державший позывные, поднял сигнал. За мглистой погодой, дальностью расстояния и быстротой расхождения наши сигнальщики не успели его разобрать. Мы разошлись с «Боярином», не поняв его желания.

Когда наш отряд вернулся на Артурский рейд, и Шульц доложил адмиралу о безрезультатности поисков неприятеля, мы вошли в гавань.

На утро и далее выяснилось следующее:

1. Накануне утром минный транспорт «Енисей» ставил минное заграждение в Талиенванском заливе, {86} около города Дальнего. Мы этого не знали, нас не пред­упредили.

2. Закончив постановки, «Енисей» наскочил на свою же мину и пошел ко дну. Из 317 человек экипажа по­гибло 89, 35 было раненых, оставшихся в живых.

3. Транспорт подошел фатально близко к своему заграждению, желая потопить всплывшую мину.

Тяжесть взрыва «Енисея» объяснена была взры­вом по детонации некоторого запаса пироксилина, хра­нившегося в камере поблизости от места взрыва.

4. Когда грустное известие о «Енисее» было полу­чено адмиралом от инженера Сахарова, градоначальника и строителя Дальнего, туда был послан крейсер 2 ранга «Боярин» с двумя миноносцами.

5. Перед самым отходом «Боярина» командиру его был вручен секретный пакет, как потом выяснилось, с планом минного заграждения, которое должен был по­ставить «Енисей».

6. «Смелый» и «Стерегущий» при встрече с «Боя­рином» не разобрали его сигнала, который, как оказа­лось, означал: «следовать за мной».

7. Командир «Боярина» по какой-то причине не вскрыл тотчас же секретного пакета, вошел в бухту Талиенван, наскочил на мину, поставленную «Енисеем», и получил пробоину.

8. Предполагая, что его крейсер скоро должен за­тонуть, командир «Боярина» снял с него команду и пе­ревез на пришедшие с ним эскадренные миноносцы. При взрыве погибло пять человек кочегаров и два-три человека получили контузии.

9. В свой раненый корабль кап. 2 р. Сарычев при­казал пустить мину Уайтхеда с одного из миноносцев.

10. Не дождавшись затопления своего корабля, Са­рычев с миноносцами возвратился в Порт-Артур.

11. «Боярин» не затонул, ни от мины Уайтхеда, пущенной в него с миноносца, ни от мины заграждения «Енисея».

{87}

12. Адмирал Старк, получив известие об этом, для выяснения дела на месте послал капитана 1 р. Матусевича (начальника отряда) с двумя миноносцами.

13. В это время начался жесточайший тайфун, «Бо­ярин» же еще держался на воде.

14. Кап, 1 ранга Матусевич, не имея возможности отбуксировать «Боярина» в Порт-Артур из-за шторма, поставил его на якоря, опасаясь, чтобы его не унесло в море и он не попал бы в руки неприятеля.

15. В виду усилившегося урагана Матусевич поспе­шил увести миноносцы в Порт-Артур.

16. Тайфун свирепствовал трое суток в водах Квантуна. Ветер был такой силы, что по улицам Артура не было возможности ходить: человеку невозможно было преодолеть сопротивление ветра.

17. Брошенный всеми «Боярин» во время шторма сорвался с якорей, был отнесен на наши минные заграж­дения, вновь подорвался на мине «Енисея» и затонул в Талиенванском заливе.

18. При изучении плана минного заграждения, по­ставленного «Енисеем», оказалось, что мы тоже прошли по этому заграждению, когда поворачивала обратно к Артуру, возвращаясь после поисков 7-ми неприятель­ских кораблей в таинственной бухте Т. (Taxe?). Если мы не взорвались, то только потому, что прошли мин­ное заграждение в момент прилива, когда вода в море поднимается на несколько метров.

19. Этим же надо объяснить, что не взорвались и те два миноносца, которые сопровождали «Боярина», а взорвался только «Боярин», сидевший глубже мино­носцев.

20. Гул выстрелов, которые мы слышали, когда проходили около острова Kenn, по времени относился к взрыву самого «Енисея». Мы его слышали со стороны моря, а не со стороны берега, потому, что остров перед Талиенванским заливом закрывал нас.

{88}

21. Мы не видели «Енисея» в момент его гибели по той же причине: гористый остров закрывал его от на­ших взоров.

Был суд в Артуре, еще до тесной осады. К суду был привлечен только командир «Боярина» кап. 2 р. Сарычев. Он был осужден, но не очень строго.

Эти печальные факты омрачили и без того неудач­ное начало русско-японской войны.

Морской врач

Я. И. Кефели

{89}

УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ

Описанными крупными неудачами и ошибками ди­пломатического и командного характера далеко не ис­черпывались беды этой войны. Их отягчили и упущения в области военной техники и новаторства.

Начну с беспроволочного телеграфа.

Уже летом 1902 года, когда я из России прибыл на эскадру, на всех судах 1-го и 2-го ранга (кроме мино­носцев) были установлены аппараты беспроволочного телеграфа, действовавшие по азбуке Морзе, на 14 мор­ских миль. Дальше (естественно для того времени) они не брали, ни как отправители, ни как приемники. Но незадолго до начала русско-японской войны первый изоб­ретатель беспроволочного телеграфа профессор Попов, бывший в то время преподавателем морского офицер­ского минного класса в Кронштадте, значительно усовер­шенствовал свой же аппарат и увеличил в десять раз расстояние для отправки и приемки депеш, доведя его до 140 морских миль.

Это давало нашему флоту огромное преимущество перед японским.

Так как почти весь активный флот Балтийского мо­ря в это время был в составе Тихоокеанской эскадры, изготовленные во Франции новые аппараты «Попов-Дюкрете» решено было в числе 36, тотчас же отправить в Порт-Артур. Сам знаменитый изобретатель должен был поехать для их установки и для дальнейшего их совер­шенствования. Попов надеялся тогда создать и изолиро­ванную отправку депеш только к намеченному адресату.

Накануне поездки в Порт-Артур профессор Попов, как ученый, получивший уже мировую известность, был назначен на должность директора Электротехнического института в Петербурге. В Порт-Артур же, вместо себя, он предложил отправить своего лучшего ученика, мичмана С. Н. Власьева.

{90} Вот что говорит об этой, на него возложенной мис­сии сам С. Н. Власьев (письмо от 3 марта 1943 года).

«Я был командирован на Дальний Восток с двумя минными квартирмейстерами, специально изучившими вместе со мной в минном классе сложную настройку но­вых станций Попова для значительного увеличения даль­ности передачи. Мы выехали по железной дороге. Мне дали отвезти с собой только два аппарата, каждый раз­мером в чемодан, которые я и поместил в своем купе на полке. Остальные же 36 аппаратов штаб «из экономии» отправил морем вокруг всей Азии на пароходе «Маньч­журия», который, как известно, был захвачен японцами в начале военных действий.

Мы прибыли в Порт-Артур за месяц до начала вой­ны. Один из привезенных мной аппаратов «Попов-Дюкрете» я установил на флагманском броненосце «Петро­павловск», а другой на Золотой Горе.

В это время на крейсере «Варяг», стоявшем в Чемульпо, старшим минным офицером был лейтенант Р. Берлинг так же, как и я, ученик Попова, специально работавший у него по беспроволочному телеграфирова­нию. Я списался с Берлингом, и нам удалось сговорить­ся о соответствующей настройке аппаратов.

За три дня до войны мы впервые связались. Я те­леграфировал на «Варяг» позывные Золотой Горы и по­лучил в ответ позывные «Варяга». Об этом было доло­жено штабу эскадры.

Таким образом связь с «Варягом» в принципе была налажена по воздуху до событий в Чемульпо. Поэтому кап. 1 р. Руднев, командир «Варяга», 26 января мог бы по беспроволочному телеграфу сообщить в Артур адмиралу Старк о том, что Чемульпо блокировано японской эскадрой адмирала Уриу».

Этим заканчивает свои воспоминания кап. 1 р. С. Н. Власьев.

К сожалению, неизвестно, была ли сделана подобная попытка на «Варяге»? А если была сделана и не уда­лась, то почему?

Морской врач

Я. И. Кефали

{91}

В ЧИФУ В ДНИ ВОЙНЫ

На небольшом личном составе нашего консульства в Чифу лежала тогда тяжелая ответственность: Чифу — ближайший к Порт-Артуру китайский порт. Все требо­вания по части снабжения, все донесения передавались из осажденной крепости в это консульство.

«Из Артура опять просят прислать пароход, гру­женный живым скотом, — говорил консул Тидеман, чи­тая артурскую почту. — Но что же мы можем поде­лать, когда Павлов в Шанхае, сколько ни бился, не мог зафрахтовать ни одного парохода под этот груз. Вооб­ще мало находится желающих рисковать своим судном, прорывая японскую блокаду, а под живой скот уже аб­солютно никто не соглашается давать пароход...»

Павлов — это бывший наш посланник в Корее. Ему было поручено посылать из Шанхая грузы провизии в Порт-Артур. Трудное это было дело в виду большой бдительности японской блокады.

Зафрахтованные им пароходы иногда доходили до линии этой блокады, но, боясь быть потопленными, по­ворачивали обратно.

Помнится, что из всех таких пароходов только один, нагруженный мукой, благополучно прибыл в Порт-Ар­тур и сдал там свой груз. Но в муке-то как раз острой необходимости в крепости не ощущалось. Выбора для Павлова особенного не было, и он фрахтовал всякий па­роход, на котором было продовольствие.

В Порт-Артур удачно проскочил маленький паро­ход речного типа, вышедший из Тяньцзина. Артурцы были несколько удивлены, узнав, что он привез. Груз его был: ящики шампанского и какие-то кондитерские товары.

На обязанности личного состава консульства в {92} Чифу в памятные дни борьбы за Порт-Артур лежала обя­занность перешифровывать и проверять все депеши, доставляемые международным телеграфом из Петер­бурга. Телеграммы в пути часто искажались, перепуты­вались цифры. Без проверки их нельзя было посылать в Порт-Артур. Телеграммы из крепости приходилось пе­реписывать, подгоняя к правилам телеграфа. Таким об­разом консульство являлось хранителем важнейших во­енных секретов. В сейфе его имелись шифры: военный, морской и иностранных дел.

Для японцев было бы большой удачей напасть на наше консульство ночью и получить в свои руки эти важные документы. Шифры наши, между прочим, отли­чались тем, что не поддавались расшифровке во враже­ских руках. Можно было иметь в своих руках точный текст телеграммы и соответствующие этому тексту циф­ры шифровки, но тайны наших шифров разгадать по та­кому образчику было невозможно. Этим наши шифры выгодно отличались от шифров других наций.

Полагаю, что в наши дни японцы, порядочно с тех пор обнаглевшие, не задумываясь ни на минуту, напали бы на консульство. Но в те времена они либо стеснялись других, нейтральных, консулов, либо опасались, что охра­нявшие консульство казаки забайкальцы (человека четы­ре было их) заставят их дорогой ценой заплатить за важные документы. У Тидемана, кроме того, всё было готово, чтобы сжечь шифры, как только начнется тре­вога.

Иногда газетные репортеры, англичане и американ­цы, сидевшие в Чифу у моря и ждущие погоды, радо­стно передавали один другому:

«Идите скорее в отель брать интервью... Там есть русские, только что прибывшие из Порт-Артура...» Было несколько случаев, когда такие беженцы прибывали вЧифу, проделав опасный путь через линию японской блокады на китайской джонке.

Коренные россияне призывного возраста, оставав­шиеся в крепости, все были привлечены к участию в обо­роне в составе добровольческих отрядов. Бежали из Ар­тура больше люди южного типа. Какие-то греки {93} левантийские, армяне или грузины. Но у большинства из них имелись русские паспорта. Такие беженцы в первый день по прибытии обыкновенно бывали тихи, скромны и не­разговорчивы. Обедали в отеле и с некоторой опаской поглядывали кругом. Видимо, путешествие на джонке на­гнало на них страху. Но когда до них добирались ре­портеры и они делались центром внимания прессы, то пришельцы эти начинали на перебой рассказывать о пе­режитых ими ужасах. Консульство помогало таким лю­дям поскорее покинуть Чифу и отправиться на родину.

Но один такой господин решил пожить в Чифу. Квартиру он нанял у одного из местных японцев. Когда наступил срок платежа за помещение, то жилец гордо заявил: «Не желаю ни одного цента платить подданно­му вражеской державы».

Японский консул не имел во время войны прямых сношений с нашим консульством, но через посредниче­ство одного из своих нейтральных коллег он сообщил туда о жалобе японца, хозяина дома. Тидеман возму­тился.

«Во-первых, это свинство селиться в доме у япон­ца. А во-вторых, уж раз поселился, то плати за поме­щение, а не отлынивай».

Секретарь консульства, англизированный молодой человек с мягкими и изящными манерами присяжного дипломата, получил от консула поручение уладить это неприятное дело.

«Ваш консул мне не начальство... — заявил беже­нец. — И потом, какое ему дело до того, где я живу. Плачу я деньги или нет — тоже его совершенно не ка­сается...»

Молодой дипломат вынужден был напомнить сво­ему собеседнику, что во флигеле консульства, где жи­вут казаки, имеется небольшое темное помещение, снаб­женное дверью в виде железной решетки и запираемое на крепкий замок.

Беженец увидел на своем крыльце прибывших вме­сте с секретарем двух молодцов забайкальцев. Желтые околыши их лихо, набекрень, надетых бескозырок и {94} такого же цвета лампасы ярко выделялись на темном фоне.

В те дни иностранные консула в Китае, согласно до­говорам об экстерриториальности, пользовались права­ми полицейского надзора над подданными своего госу­дарства, а также судебной властью в размере, как мне помнится, «Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями».

Мрачно посмотрев на казаков, беженец заявил:

«Слушаюсь... Сейчас я заплачу деньги и отсюда уеду...»

В европейских кварталах Чифу было не много улиц. Но проходя по одной из них, наши россияне могли каж­дый день видеть фигуру какого-то господина англосаксонского типа, который, сняв для облегчения свой пид­жак, усердно выстукивал что-то на пишущей машинке, сидя у открытого окна.

В глубине комнаты можно было рассмотреть двух полуголых китайцев, которые крутили колесо типограф­ского пресса. Господин этот был редактор-издатель ме­стной газеты на английском языке. Он сочинял передовые статьи для своего листка. Направление газетки было ярко антирусское. В передовицах ее неустанно восхва­лялись военные успехи культурных, просвещенных и храбрых японцев.

Россия-матушка описывалась, как отсталая страна произвола и деспотизма. Страна варварского царизма, где господствует кнут и где само правительство орга­низует погромы.

Проживавшие в Чифу русские глубоко возмущались такого рода клеветой на нашу родину. Газетка сама по себе имела очень малый тираж, но статьи ее охотно пе­репечатывались крупными шанхайскими и тяньцзинскими газетами.

Один из служащих пароходства Восточно-китай­ской железной дороги, пожилой господин с седенькой бородкой клинышком, очень горячо принял к сердцу пи­сания газетки. Он был человек крайне нервный. По ха­рактеру он принадлежал к числу тех россиян, которые {95} всегда стремятся быть в оппозиции кому-нибудь или че­му-нибудь.

В Чифу он сделался лидером оппозиции консулу Тидеману. Прибыв в консульство с выражением мрачной торжественности на лице, он сердито заявил Тидеману:

«Наша здешняя колония глубоко возмущена статья­ми в здешней газете, и я прибыл сюда к вам от лица всех местных соотечественников наших с настоятельнейшей просьбой немедленно же напечатать в этой газете официальное опровержение всей возведенной на нашу Родину клеветы».

Тидеман, человек очень выдержанный и спокойный, ответил на это:

«Опровержение. Но ведь вы знаете, что было мно­го опытов у нас на Дальнем Востоке с такого рода опро­вержениями. Обычно они печатают их со столькими сокращениями, что весь смысл письма пропадает. А кроме того тут же с иронией и глумлением отзовутся о содержании письма. Нет, печатать опровержения — дело бесполезное.

Но вы успокойтесь, дорогой мой, — продолжал Ти­деман, — я уже что-то по этому поводу сделал, а имен­но, я только что побывал у этого самого редактора-издателя и подробно переговорил с ним обо всём. Следите за газетой и смотрите, что он будет печатать зав­тра и после завтра».

На другой день русские читатели газеты были очень удивлены. Нападки на Россию почти совсем прекрати­лись. Японию, правда, похваливали, но меньше, чем раньше. Еще один номер газеты — в нем еще ярче стала видна разница с прежними писаниями.

Наконец, газета вышла с передовицей такого со­держания: «Нельзя не иметь в виду, что Россия сра­жается сейчас с Японией не только за свои права на Дальнем Востоке... Она стоит на страже интересов всей белой расы...»

Газета сделалась руссофильской.

«Скажите пожалуйста, Петр Генрихович, — спра­шивали Тидемана, — каким образом удалось вам всё это устроить?..»

{96} Консул улыбнулся.

«Видите ли, — сказал он. — Шестая великая дер­жава — пресса — очень неравнодушна к звону презрен­ного металла. Газетку я попросту купил». — «Ну, а сколько же всё это стоило?»

— «Да он заломил сначала две тысячи шанхайских долларов. Говорил, что японцы тысячу ему предлагали... Ну, а сошлись на восьмистах».

Контр-адмирал

Д. В. Никитин (Фокагитов)

{97}

ПЕРЕД КОНЦОМ ПОРТ-АРТУРА

18-го июля японцы двинулись в наступление на Волчьи горы и имея превосходство в артиллерии, бук­вально засыпали наши позиции. Несмотря на два месяца блокады, вследствие остановки на Зеленых горах, пози­ции на Волчьих горах еще не были готовы, и не были устроены ходы сообщения между рядами 3-х ярусной обороны. Не встречая почти противодействия нашей сла­бой артиллерии, японцы развили невероятную силу огня тяжелых орудий по свежим окопам и буквально сметали наши части; здесь были роты, понесшие только убитыми от 60 до 80%.

18-го июля наши части оставили Волчьи горы и отошли в самую крепость и только на самом пра­вом фланге кольца обороны оставили еще две выдви­нувшиеся вперед высоты, Дагушан и Сагушан, на кото­рых задержались несколько наших батальонов, и кото­рые было решено не сдавать без боя.

22-го июля японцы открыли огонь по самой крепо­сти Порт-Артур, сначала из двух 6-ти дюймовых ору­дий, которые стояли глубоко в их расположении против нашего правого фланга, а 25 июля начали усиленную бомбардировку позиций Дагушана и Сагушана. На обеих этих горах с нашей стороны было два батальона и 3 охотничьих команды, уже совершенно потрепанных в предыдущих боях, и на самой позиции 8 пушек.

Японцы же только одну гору Дагушан атаковали в составе це­лой 11-й дивизии. А каково было сопротивление наших частей, достаточно будет сказать, что когда японцы, использовав мертвое пространство, в 7 час. вечера 26 ию­ля хлынули густыми массами на правый фланг Дагушана и хотели отрезать остальные части, то 10 рота 16-го полка под командой капитанов Верховского и Курковского одна бросилась в атаку на охватившие фланг два {98} полка японцев в штыки и легла в этом неравном бою до последнего человека.

Капитан Курковский и 138 стрелков были убиты, но задача исполнена. Японцы, видя нечело­веческое упорство, отхлынули назад, и остальные роты успели отойти, унося с собой оставшихся в живых изра­ненных стрелков и ее командира. Этим геройским делом 26 июня и заканчивается период обороны Порт-Артура и начинается его тесное обложение. К этому же времени эскадра получила распоряжение прорваться во Влади­восток и, выйдя 28 июля из внутреннего рейда, встрети­лась с эскадрой японцев. Я не беру на себя задачи опи­сания и разборки этого исторического боя, но могу сказать, что часть эскадры вернулась в Порт-Артур и, вследствие выяснившейся невозможности дальнейших действий нашего флота, команда и часть морских орудий и пулеметов, а также технические части, как прожекто­ра, были перевезены на сухопутный фронт, оставшиеся же на судах орудия действовали перекидным, через го­род, огнем по позициям японцев.

Тогда же были сформированы морские десантные батальоны, которые своей лихой работой прославились и покрыли себя славой на линии сухопутной обороны.

Подойдя к веркам крепости, японцы решили взять ее открытой силой, но ряд атак на наши позиции центра был неудачен. 3-го августа генерал Ноги прислал пар­ламентера с предложением сдать крепость, но собранный генералом Стесселем совет отклонил это предложение, а 6-го августа японцы начали артиллерийскую подго­товку штурма и в тот же день перешли в наступление, направив после ряда демонстративных атак нашего за­падного фронта, главный свой удар в центр наших по­зиций, против Орлиного Гнезда. Начался первый штурм Порт-Артура.

Первые дни японцы наступали густыми колоннами, думая массой задавить защитников крепости.

Строгая дисциплина, суровый военный закон, фана­тизм и личная доблесть японцев приводили к тому, что японские батальоны, неся невероятные потери, всё же доходили до цели своих атак, хотя бы в составе несколь­ких человек и схватывались с нашими в штыки.

{99} В моем кратком обзоре невозможно описать всё то, что творилось под Орлиным Гнездом в дни с 6 по 11 августа включительно, дни сплошного, беспрерывного боя. Скажу одно, что доблесть была проявлена как с одной, так и с другой стороны. Два редута, №№ 1 и 2, на которых в то время сосредоточивался бой, много раз переходили из рук в руки, и в результате этого семидневного побоища японцы только овладели разру­шенным фасом этих редутов, а внутренний остался в наших руках.

Свыше 25 тысяч потеряла японская армия во время августовского штурма и выиграла всего два небольших фаса двух передовых редутов, на остальных же уча­стках в руки японцев не досталось ни одной пяди.

Еще во второй половине сентября специальные ко­манды китайцев убирали по ночам разложившиеся гру­ды японских трупов на участках редутов, где наши са­перы под начальством полк. Рашевского вели инженер­ные работы и где можно было ходить только затыкая нос паклей с керосином.

Нам тоже не дешево обошлись эти дни. Почти 50 офицеров легло под Орлиным Гнездом, и около 2¹/₂ тысяч стрелков, артиллеристов и матросов десант­ных рот было убито. Некоторые роты понесли потери до 80%, а сформировавшаяся из вернувшихся в строй ра­неных и из других мест стрелков 10-ая рота 16 полка к утру 11 августа вновь потеряла весь состав полностью, при чем оба ее новых командира были убиты.

Отчаявшись взять Порт-Артур открытой силой, японцы решили начать минную войну, и уже 12 августа повели тихую сапу под укрепления, сразу в нескольких участках восточного фронта крепости, а через месяц в Порт-Артур с сухопутного фронта полетели 11-ти дюй­мовые снаряды, верх совершенства в технике артилле­рии того времени. Эти снаряды производили страшно разрушающее действие, а главное угнетали морально в виду полного бессилия с нашей стороны для противо­действия этой артиллерии. С момента августовских боев японцы вообще ни на минуту не прекращали огня по крепости.

{100} С началом минной войны на восточном фронте кре­пости, японцы пытались еще несколько раз захватить Порт-Артур с открытой силой и перенесли свои действия на западный фронт крепости. Так, 13 сентября они ночью, без всякой подготовки, бросаются в атаку на Плоскую Гору — подступ к Высокой Горе, и только не­вероятное геройское сопротивление наших войск спаса­ет положение.

Когда японцы с невероятной яростью бросились на Плоскую гору, в бой брошены были последние резервы (если их можно так назвать) — нестроевые роты и ко­манды легко раненых и выздоравливающих. И вот доб­лесть этих людей, этих «нестроевых» обозных и писа­рей спасает положение и Плоская Гора вновь остается за нами.

13 ноября японцы открыли усиленную бомбарди­ровку фортов, а взрыв заложенной под фортом № 2 мины, послужил сигналом для 4-го штурма крепости. Японская армия была пополнена целой дивизией (7-й), тем не менее все атаки на наши укрепления были к 3 часам отбиты. В конце ноября японцы перебрасывают свои действия на западный фронт крепости, 23-го нояб­ря они начинают штурм Плоской и Высокой Горы — Ма­лахов курган Порт-Артура.

С обеих сторон были проявлены нечеловеческие усилия. Японцы отлично понимали значение Высокой Горы, и всю мощь удара направили сюда. И наше коман­дование понимало ее значение. Но при распланировке крепости Высокой Горе не придавалось особого значения, вследствие чего на ней были окопы, проложенные толь­ко уже во время самой осады.

Неоднократно окопы эти переходили из рук в руки. Выбитые японцы открывали тогда безумный огонь всей своей артиллерии по залитым кровью и заваленным тру­пами окопам. Генерал Ирман верхом на коне много раз водил наши части на японцев, под ним было убито не­сколько лошадей. Но несмотря на всё геройство наших частей, Высокая Гора 26 ноября была окончательно взя­та японцами.

Для участников обороны Порт-Артура стало ясно, {101} что дни его сочтены. Через два дня японцы открыли из своих 11-дюймовых мортир огонь по нашим кораблям, стоявшим во внутреннем рейде, и корректируя точно стрельбу с Высокой Горы, в течение нескольких дней утопили лучшие остатки нашего флота. А тут еще но­вый удар разразился над нами: во время посещения фор­та № 2 был убит генерал Кондратенко.

События начали развиваться всё интенсивнее: япон­цы заканчивали свои постройки по закладке мин. 5 де­кабря ими был взорван форт № 2, 15 декабря — форт № 3; 16 декабря японцам удалось устроить страшный по силе взрыв укрепления № 3 — весь гарнизон в составе 6 рот со всеми офицерами и командиром форта погиб. Японцы немедленно начали жесточайший огонь из всех своих орудий по всему центру нашего восточного фрон­та. Окопы взрывались от массы снарядов. Люди, исто­щенные цынгой, раненые по нескольку раз, голодные, без патронов, ложились сотнями от массы сыпавшегося на них металла и умирали на своих местах, а заменить убывших было некому.

Порт-артурцы бились в предсмертных судорогах, — каждый понимал, что после 11-месячных нечеловече­ских усилий, можно удержаться еще только несколько часов. Генерал Стессель послал к японцам парламен­теров.

Я не могу обойти молчанием одной небольшой, но очень существенной детали. Вскоре после начала тесно­го обложения Порт-Артура японцы начали стрелять по нашим госпиталям. Особенно пострадали госпиталя, рас­положенные в Новом городе, № 10 и № 6, причем по­следний был разбит до основания, похоронив под сво­ими остатками и бывших в нем больных и много врачеб­ного персонала.

Увидев в этих обстрелах госпиталей особую систе­му, представитель Русского Красного Креста Балашов поехал парламентером к японцам и заявил там протест на их действия. Ему ответили, что русские госпиталя расположены около таких мест, которые имеют боевое значение для японцев, как например, мельница, {102} банк и т. п., а госпиталя попадают случайно под обстрел. Японцы предложили, чтобы больных сосредоточили в каком-либо районе, не имеющем стратегического значе­ния, и тогда японцы обещают туда не стрелять.

В ре­зультате всех больных сосредоточили в районе бывших казарм. Эти казармы были видны японцам, и когда там водрузили флаг Красного Креста, действительно, ни один японский снаряд туда не был пущен.

В заключение еще несколько слов о продовольствии Порт-Артура. С течением времени рационы всё больше сокращались; введено довольствие войск кониной и ос­лятиной, но и этого мяса давали лишь полфунта в не­делю на человека. Хлеба не было, были лишь маленькие запасы зерна, но в Порт-Артуре была всего одна мель­ница, работавшая только по ночам и то осторожно, при­чем она едва могла дробить зерно. Из этих давленых зерен выпекалось подобие хлеба, но большею частью они употреблялись в болтушку-суп, который сдабривался остатками переваренного прогорклого подсолнечного ма­сла из портовых запасов. Бинты для перевязок перемы­вались и шли по несколько раз; ваты не было, ее заме­няли пенькой, которую получали от расплетания морских концов, что делали сами больные, которые владели ру­ками.

Считаю своим долгом сказать о беззаветной службе и доблести всего медицинского состава: врачи, сестры Красного Креста и добровольцы проявляли настоящее геройство.

Вот вкратце картина той обстановки, в которой на­ходился Порт-Артур накануне своего падения. В нерав­ной, но честной борьбе, облитый жертвенной кровью за­щитников пал Порт-Артур.

Полковник

П. В. Ефимович

{103}

«МАЛЕНЬКАЯ СЕСТРИЧКА»

Вспоминаются мне парадные проводы, на которых вся наша семья была героем дня.

В начале осени 1903 года, по главной улице гор. Екатеринослава, под военный оркестр, окруженная со всех сторон огромной толпой, шла рота с моим отцом — штабс-капитаном Анатолием Александровичем Топольским во главе. По собственному желанию шел папа на защиту Порт-Артура, в случае войны, о которой силь­но поговаривали в Екатеринославе. Кажется, единствен­ный экипаж с мамой и нами, тремя девочками (мне было 10 лет, Леле — 8 и Ларочке — 2 года) следовал рядом с ротой и, казалось, что весь город смотрит только на нас и говорит только о нас.

На вокзале были открыты царские покои и там вся знать города и высшее офицерство провожали папу с шампанским. Под музыку и громовое «ура!» поезд дви­нулся. И только тогда мы поняли, что уезжает папа, уезжает, быть может, навсегда. Смотря на плачущую маму, заплакали и мы — дети.

Жизнь наша без папы скоро вошла в обычную ко­лею. Я училась во 2-м классе Мариинской женской гим­назии, сестра ходила в Детский сад. Мама всегда была занята и, кажется, сильно тосковала. Жили мы в постоянном ожидании папиных писем, и с мечтой, что вот-вот папа напишет, чтобы мы ехали к нему. Письма от папы получались почти ежедневно. Из них мы узнали, что Порт-Артур — крепость; европейская часть — Но­вый город, только отстраивается, но правительственные учреждения, несколько магазинов, казармы и даже муж­ская и женская гимназии уже функционируют; что папа был уже в гимназии и ему обещали принять меня без {104} экзаменов в тот же 2-й класс; что папин полк помещен через бухту на т. наз. Тигровом Хвосте, где уже по­строены и казармы и офицерские квартиры; что много семей офицеров уже приехало, т. к. ни о какой войне и слуху нет. Решено было, что мы выедем, как только меня отпустят на Рождественские каникулы.

С нами должны были ехать еще две девочки: Вера 14 лет, и Варя 9 лет. За ними был прислан человек, но их отец (кажется, инженер Шварц) просил маму взять их с собой во 2-ой класс, т. к. присланный Алексей и наш денщик Казимир поедут 3-м классом.

Дорога была для мамы (с 5 детьми!) и трудной и опасной, но для нас, детей, очень интересной. Не обо­шлось и без приключений. В Иркутске была пересадка, и нам нужно было ждать около двух суток. Помести­лись мы в привокзальной гостинице, взявши два номера, один наверху для нас, а другой внизу для Казимира и Алексея. Но маме почему-то показалось, что хозяева и сама гостиница подозрительны, и она решила обоих на­ших «телохранителей» положить у нас в номере. Ночью мама проснулась и почувствовала ужасный угар. Еле до­ползла она до форточки, кое-как открыла ее и стала бу­дить Казимира и Алексея. Но они лежали, как мертвые. Бросилась к двери — она оказалась запертой на замок снаружи. В ужасе мама снова бросилась к нашей «за­щите» и вскоре, благодаря воде и свежему морозному воздуху, привела их в чувство. Стали стучаться в дверь — никого. Пришлось выломать дверь и среди ночи, в ужасный мороз, перекочевать на вокзал и остаться там до прихода поезда. Тяжел был и переезд на санях по замерзшему Байкалу. Как ни были мы закутаны, всё же настолько перемерзли, что не могли сами вылезть из саней и плакали от боли, когда нас отогревали на станции.

Встреча была самая трогательная, не только со стороны папы, но и офицеров и их немногих семейств. В этот день в папиной квартире перебывали почти все офицеры полка, а вечером устроили в нашу честь «бал» в полковом собрании (в одной из казарм). Барышень в {105} полку было только две: Ниночка Биденко и Верочка Скрыль, да и молодых танцующих дам было немного. К моему восторгу и меня посчитали за барышню и уго­ворили маму позволить и мне остаться до конца вече­ра. Правда, я выглядела старше своих лет и танцевала хорошо. Никогда, кажется, мне не было так весело, как в этот первый день нашего приезда.

На следующий день папа повез меня в гимназию. Между Тигровым Хвостом (где мы жили) и Новым го­родом ходил катер через незамерзающую бухту, пере­возя туда и обратно и служащих, и рабочих, и учащихся. Гимназия — длинное одноэтажное здание, разделенное на две половины (мужская и женская), находилась в нескольких кварталах от пристани, на свободной, чуть возвышенной площади.

В ней мне всё нравилось: и вни­мательное и ласковое отношение учителей и наш огром­ный светлый класс, в котором было всего 6-8 парт и столько же учениц, и широкие свободные коридоры. Па­па оставил меня, сказав, что за мной всегда будет при­езжать и отвозить меня Казимир (наш денщик). Но не долго я проучилась в так мне понравившейся школе. На третий или четвертый день по моем поступлении я проснулась ночью от ужасного грохота, хотела было встать, но решила, что это гроза, закрыла уши подуш­кой и снова заснула. Утром мама сказала, что была «учебная тревога» и что папа ночью ушел, позабыв вложить в кобуру револьвер.

Когда мы подошли к пристани, катера еще не бы­ло, и я заметила необычайное оживление среди публики. Все о чем-то говорили, спорили, слышались слова «вой­на», «японцы». Я стала прислушиваться, но тут подо­шел катер, и я постаралась сесть поближе к разговари­вающим. Вскоре я поняла, о чем говорили и отчего вол­новались: началась неожиданно, без объявления, война. Японский флот бомбардировал наш. Слышались и такие слова: «Продали Порт-Артур, продали, а теперь перережут нас, как кур!» Мне это как-то особенно хорошо запомнилось, — должно быть сильное впечатление про­извело. Надо сказать, что и вообще вся эпопея нашей {106} порт-артурской жизни запомнилась как-то ярче и яс­нее, чем многие события, происшедшие в более зрелом возрасте.

Не доходя до гимназии, Казимир повернул обратно, т. к. мама просила его поскорее вернуться. В гимназии тоже было неспокойно; все волновались и говорили поч­ти о том же. Учащихся было меньше, чем всегда. На первом или на втором уроке вдруг послышался свист и ужасный грохот; потом опять свист...

Снаряды где-то разрывались, казалось, совсем близко. В школе началась паника. Прибегали взволнованные взрослые, разбирали ребят; уходили и учителя, захватив с собой по несколько ребят; (живущих поблизости от них), и через полчаса гимназия опустела. Остались только сторож с женой и я. Пережила я не мало тяжелых часов за этот день. За мной никто не приходил.

Не получив завтрака в школе, я, должно быть, бы­ла очень голодной.

Изредка появлялась жена сторожа, утешала меня, говоря, что через бухту сейчас ни одна даже шампунька не решится переплыть. И действитель­но: всё чаще и чаще снаряды ложились в бухту, подни­мая огромные и широкие фонтаны воды. Но меня было трудно успокоить. Я знала теперь, что ночью было на­падение, что, может быть, японцы где-нибудь высади­лись и дерутся... А папа даже без револьвера, и утром не вернулся... наверное его убили! Может быть, и в наш дом попал снаряд и никого уже нет в живых... Ходила я как маятник по коридору, но не плакала. Уж слишком большое и тяжелое накатилось на меня и подавило.

Только под вечер вдруг послышались тяжелые шаги в коридоре. Пришел, наконец, за мной Казимир. Броси­лась я к нему: «Что папа, мама, дети, живы?» Как гора с плеч скатилась, когда услышала, что все живы и невредимы; задержался он, т. к. обходил бухту вокруг, долго бродил и проваливался в воду, не зная хорошо дороги. «Идемте, барышня, скорее, а то барыня очень заволнуется о вас!» И пошли мы с ним опять в обход бухты. Снаряды всё еще подымали водяные столбы в бухте, и заходящее солнце расцвечивало их всеми {107} цветами радуги. Но было не до любований красотой, т. к. каждый летящий снаряд, казалось, летит прямо на нас. Сначала я храбро шагала за Казимиром, торопясь до­браться домой до наступления темноты; но чем дальше, тем труднее становилось идти. Конец бухты был мелок и покрыт льдом и серой кашей снега. Лед проваливался и ноги попадали или в воду, или в снежную кашицу. Казимир предлагал понести меня, но я отказывалась; всё же в 2-3 местах он перенес меня, даже не спраши­вая. К дому подошли, когда была уже совершенная ночь. С тех пор я больше не ходила в гимназию, да она, кажется, тогда же и закрылась.

Ожидали с минуты на минуту высадки японцев и осады Порт-Артура. В городе и окрестностях была па­ника; кто мог — старался поскорее покинуть город. На вокзале постоянная давка; вагоны переполнены; едут не только в багажных вагонах, но и на открытых платформах. Уезжают больше женщины с детьми. Но в дороге многие дети погибли от холода.

В один из первых дней войны папа предложил маме вернуться в Екатеринослав, но мама решительно отказалась. Папа настаивал, говоря, что ради детей мама должна уехать и не рисковать нашими жизнями. Тогда мама сказала: «Чему быть, того не миновать. И какая уж у нас будет жизнь без тебя?.. А если уж уми­рать, то умрем все вместе. А может быть, Господь и сохранит нас всех. Да и не доехать мне одной в такое время, с такими малышами, как Ларочка и Леля. И мо­жет быть, я здесь смогу быть полезной и нужной не только тебе, но и другим».

Разговор этот велся при мне, и я, как старшая, при­нимала в нем большое участие. Наконец, нам удалось уговорить папу не настаивать больше на нашем отъезде. Вскоре мы переехали в Новый город и мама записалась добровольной сестрой милосердия в 10-й запасной го­спиталь, но пробыла там недолго. Этот госпиталь был почти исключительно для офицеров, а потому и служеб­ного персонала, а в особенности добровольных сестер было больше, чем достаточно. В солдатских же {108} госпиталях сестер не хватало. Мама узнала, что в помещении той гимназии, где я начала учиться, находится 7-й за­пасный солдатский госпиталь и поступила туда.

С тех пор, как японцы отрезали Порт-Артур, с про­довольствием становилось всё хуже и хуже. В Новом городе все магазины и рестораны закрылись. Многим негде было столоваться.

Мама успела сделать кое-ка­кие запасы, а потом обходились теми пайками, которые получали от полка. Мама с Казимиром, почти во всё вре­мя войны, как-то умудрялись из пайков, полудохлой ко­нины или мясных консервов, приготовлять и вкусно и сытно. Поэтому мы никогда не садились за стол одни. Наш Казимир в это время был незаменим. Он прекрасно готовил, но, главное, уходя почти ежедневно на «реког­носцировку», раздобывал у китайцев то, что другие до­стать не могли. Помогали ему и денщики наших почти постоянных нахлебников: офицеров, сменившихся с позиций, батюшки и капельмейстера, Илюши Пинуса (талантливейшего молодого скрипача, которого впослед­ствии мама крестила и он попал капельмейстером в один из придворных оркестров в Петербурге). Приходили к нам все, — голодные душевно и телесно.

В первые месяцы бомбардировки были только с мо­ря, но зато стреляли большей частью двенадцати-дюймовками. Такая «пулька», попадая в дом, разрушала его или совсем, или большую его часть, убивая людей даже не осколками, а напором воздуха от разрыва. Но часто эти «чемоданы» и совсем не разрывались, зарываясь глубоко в землю, или пробуравливали насквозь дом, оставляя большие круглые дыры-окна. Таких «раненых» домов делалось всё больше и больше; а под нашим госпиталем (бывшей гимназией) лежало таких «удоволь­ствий» целых два, постоянно угрожая взорваться. Пом­ню наш первый ужас, когда недалеко от нас разорвался такой снаряд у самых окон дома, в котором жила доволь­но большая семья, собравшаяся вся вместе в комнате, около которой разорвался снаряд.

Молодая девушка, сидевшая в качалке у окна упала на пол без головы, а куски ее головы с мозгами и длинными волосами были {108} отброшены к противоположной стене, где они прилипли. Вся семья была убита, и больше напором воздуха, чем осколками. Вскоре такой снаряд попал и в конец на­шего двора. Стекла, конечно, все вылетели, но никто из нас не пострадал. Пришлось переменить квартиру. Поселились мы напротив казармы и хлебопекарни. С ут­ра до поздней ночи слышались оттуда стуки молотов. То разбивали подмоченную, а потом высохшую и пре­вратившуюся в камни муку, из которой потом выпекали хлеб для всего гарнизона. Пользовались и мы этим хле­бом, и так привыкли к нему, как и к постоянным бомбардировкам, что уже не казалось ни неприятным, ни страшным.

С моря обстреливали, чаще всего, ночью. Первая, обыкновенно просыпалась Ларочка и довольно спокойно заявляла: «Оптять понцы стеляют». Если мама видела, что под обстрел попал наш район, она наскоро одевала нас и мы бежали к блиндажам, находившимся в 1-1½ кварталах от нас, и там мы отсиживались, пока японцы не умолкали или не переменяли район обстрела.

Вспоминается мне, как я в первый раз пришла в госпиталь. Я была вообще большой фантазеркой и меч­тательницей. С самого начала войны я всё мечтала о каком-нибудь подвиге храбрости или милосердия. Хоте­лось что-то сделать, чтобы быть полезной для многих. Просилась помогать маме в госпитале, но мама отказала. Придумав какой-то предлог, я прибежала в госпиталь и стала спрашивать маму. Мне указали на одну палату и сказали, что она, вероятно, там. Я робко вошла в нее. В три ряда кровати и почти все заняты больными.

Не видя мамы, я стала подходить к больным и раз­говаривать с ними. Один из больных с крайней кровати вдруг громко позвал меня: «Маленькая сестричка, а ма­ленькая сестричка, ну-ка, подь-ка ко мне и поговори со мной!» Эта данная им мне кличка «маленькая сестрич­ка» так и привилась ко мне, и с тех пор все меня так и называли, чем я была несказанно горда. Поговорив немного с позвавшим меня, я показала ему захвачен­ную мной книжку рассказов и предложила почитать.

{110} Читала я довольно громко, т. к. видела, что и другие слушают с большим удовольствием и интересом. Вошла мама, когда я кончала рассказ и слышала, как благода­рили меня больные и как просили почаще приходить и читать им. Кто-то из больных попросил воды и по­править ему подушку. Я довольно ловко это сделала. Принесли в это время обед, и мама разрешила помочь ей покормить больных. Придя домой, мама рассказала обо всём папе.

Затаив дыхание я ждала, что сейчас «по­падет», но папа сказал: «Ну что ж, пускай ходит и помогает, чем может, если у нее такое появилось жела­ние. Думаю только, что старший врач скоро выпрово­дит ее из госпиталя». С тех пор я всё чаще и чаще ста­ла приходить в госпиталь, стараясь выполнять все просьбы больных и помогать маме: перестилала посте­ли, кормила слабых, меняла белье и компрессы, мерила температуру и читала больным. Сестер явно не хватало, и мама вскоре получила в свое заведывание 8 палат, из которых одна, самая большая, была дезинтериков. С ними работа была особенно трудная, грязная и ответ­ственная, и мама почти не пускала меня туда.

Ей помога­ли только фельдшер да один или два санитара из выздоравливающих. Мама разрывалась, и тут уже сама стала просить меня помочь ей то в том, то в другом. Полюбили меня и раненые, и я часто замечала, что при моем появлении у многих лица как-то светлели, они на­чинали улыбаться и подзывать к себе, хоть поговорить с ними. Подружилась я и с фельдшером (Шмидтом), хорошим и знающим работником, но большим лентяем и любящим выпить.

Как-то он предложил мне (а может быть я и сама напросилась) помогать ему при перевяз­ках в палатах. От первой увиденной мною раны мне стало очень нехорошо: затошнило, закружилась голова, но потом всё это постепенно прошло, и ни кровь, ни запах от гниющих ран на меня не действовали. В другой раз Шмидт спросил меня: «Хотите спасти руку одному солдату? У него перебиты сухожилия и рука не дей­ствует; но если сейчас начать массировать ее хотя бы по полчаса в день, — она отойдет. У меня самого на это {111} времени нет, да и возиться с ним приходится много и уговаривать; больно ему, и он не дает. А жалко парня!»

Я, конечно, согласилась и просила Шмидта меня по­учить, как это делать. Но стоило только дотронуть­ся до руки несчастного Ивана, как он закричал, заплакал и заявил, что пусть лучше останется без руки, но терпеть такую боль он не может. Шмидт плюнул и хотел уйти, но я попросила его подождать немного, а сама сбегала к маме, выпросила у нее ключ от шкапа, где хранились перевязочные средства, папиросы и вино (было пожерт­вовано каким-то магазином и хранилось для самых экстренных случаев). Налив рюмку вина и стащив 20 па­пирос, я снова подошла к Ивану и стала его уговаривать. Пропустив чарочку и затянувшись папироской, он дал Шмидту промассировать его руку и показать мне все приемы. На другой день, повторив на Шмидте весь мас­саж, я отправилась к Ивану и той же «порцией». Иван радостно заулыбался и дал промассировать свою руку, почти не крича.

Мой неумелый массаж ему больше по­нравился и он сказал, что от таких ручек ему почти совсем не больно. Кажется, через неделю, он стал шеве­лить пальцами, а через две — и всей рукой, и радовался, как ребенок, что у него будет опять «живая рука». Ко­нечно, радовалась с ним и я; и не знаю, кто из нас больше.

Забыла сказать, что больше всех в госпитале я бо­ялась и избегала старшего врача. Он казался мне суро­вым и сердитым. Я боялась, что он прогонит меня, ска­зав, что здесь не место для таких еще девочек. И, как нарочно, я вечно попадалась ему на глаза и всегда за каким-нибудь делом, которое я не могла бросить, чтобы куда-нибудь спрятаться от него. Но он молчал, и я де­лалась всё храбрее. Как-то перед вечером прибежал са­нитар за мамой. Был большой бой, и раненых навезли видимо-невидимо. Мы с мамой чуть ли не бегом броси­лись в госпиталь. Уже на крыльце сидело и лежало мно­го раненых. Из-под дверей текла лужа крови, стекая по ступенькам. Вестибюль весь был завален ранеными; на носилках были только немногие, большинство же {112} лежало прямо на полу.

Стон, смрад и невыносимый запах крови, смешанный с мокрыми шинелями и грязным те­лом и бельем. Работала я с мамой в полутемноте (из-за затемнений), сдирая или разрезая шинели, мундиры, белье, снимая сапоги и приготавливая и отправляя не­счастных в перевязочную и операционную. Чуть не ра­стянулся, наткнувшись на меня, стоящую на коленях и раздевающую раненого, старший врач; чмыхнул носом, но и тут ничего мне не сказал, — и стал отдавать распоряжения, кого отправить в операционную, а кого пе­ревязать здесь же и устроить в коридоре на полу. На другой или третий день старший врач застал меня в палате за довольно сложной перевязкой. Случилось так, что я, услышав стон и крик в одной из маминых палат, увидела метавшегося раненого с завязанной головой и глазом. Он стал молить меня перевязать его, т. к. в глазу у него, как будто, огонь. Я побежала отыскать кого-нибудь, чтобы его перевязали, но все были заняты в перевязочной с новыми ранеными. Я вернулась и про­сила его подождать и потерпеть, пока кто-нибудь из врачей или сестер освободится; но он стал сам с себя срывать бинты. Что было делать? И я решилась. Бы­стро принесла из шкапа всё, что требовалось для про­мывки раны и перевязки, разбинтовала ему голову, про­мыла по всем правилам, как учил меня Шмидт, ужасно загноившуюся рану вместо глаза, и на голове; и когда всё очистила, то заметила, что в ране что-то торчит.

Осторожно раздвинула и нажала рану и вдруг оттуда что-то шлепнулось в тазик, что-то тяжелое. Оказалось, половинка шрапнельной пули. Больному сразу стало лег­че, перестало жечь и болеть. Уже при конце перевязки меня застал старший врач. Душа у меня ушла в пятки при виде его, но я потом расхрабрилась и подробно ему рассказала, почему и как я сделала перевязку и извлекла осколок. Он осмотрел повязку, улыбнулся и сказал: «Ну, что ж, такое время: скоро «маленькая сестричка» док­тором станет!» А обратясь к маме добавил: «Я запишу вашу Галю добровольной сестрой милосердия. Она ра­ботает не хуже, если даже не лучше, многих взрослых».

{113} Через несколько дней в приказе по гарнизону мы прочли, что Галина Топольская зачисляется доброволь­ной сестрой милосердия в 7-й запасный госпиталь. А месяца через два мы снова прочли в приказе о награ­ждении меня серебряной медалью на станиславской лен­те с надписью «За усердие».

Такую же медаль получила и мама, только значительно раньше. Потом она была представлена и к золотой (кажется) на георгиевской ленте. Со дня моего зачисления я регулярно стала посещать госпиталь, оставаясь иногда с мамой даже на ночные дежурства. Считала я себя очень храброй, но панический страх к мертвецам так и не могла в себе перебороть, проходя (при ночных обходах) по коридо­рам, где, обыкновенно, до утра оставляли умерших за ночь.

Никогда я не могла забыть один случай, от кото­рого и возник этот страх. Один из офицеров, Осипов, проводивший почти всё свободное время у нас и счи­тавшийся нашим другом, отправляясь на передовые позиции, забежал к нам проститься. Мама всегда его осо­бенно жалела, т. к. он ужасно тосковал по своей жене и маленьком сыне. Прощаясь, он вдруг снял с себя крест и попросил маму, если она только вырвется из Порт-Артура, разыскать его жену и сказать ей, как он тосковал по ней, а сыну передать крест и его благосло­вение. На другой день мы узнали, что он убит и его труп находится в покойницкой нашего госпиталя.

Ма­ма послала меня за спиртом, ватой и бинтом в госпи­таль, а сама с Казимиром направилась в покойницкую — маленькую китайскую фанзу. Взяв всё, что велела мама, я тоже пошла туда же. Открыв дверь, я замер­ла на пороге: прямо передо мной стоял Осипов, смотря на меня страшными, остеклевшими глазами; высо­кий, он показался мне великаном, почти упираясь голо­вой в потолок фанзы, с лицом, как меловая маска, с растопыренными руками... вот схватит. Невероятный ужас напал на меня, такой ужас, когда ни вскрикнуть, ни двинуться не можешь...

Очнулась, когда подошла ко мне мама, взяла всё принесенное и отправила домой.

{114} Оказалось, что труп настолько закостенел, что его по­ставили, чтобы разрезать сзади полушубок. Казимир подпирал его сзади,