Смерть ген. Кондратенко

В памяти моей сохранился один эпизод, имевший для крепости громадное значение. Это — смерть генера­ла Р. И. Кондратенко, происшедшая 2 декабря 1905 г. на форту № 2.

{130} Впечатление, произведенное на всех, без исключе­ния, доблестных и верных долгу защитников, было ужас­но. В крепости не было ни одного офицера, ни солдата, ни матроса, ни жителя города, которые не знали бы его деятельности. Мне редко приходилось встречать людей, до такой степени привлекавших к себе всеобщие симпа­тии. Причиной этого было то, что в нем сочетались иск­реннее и сердечное отношение к другим, ровный и спо­койный характер; большая благожелательность в отно­шении всех, кто к нему обращался с какой-либо просьбой, совершенное отсутствие честолюбия; большая личная храбрость, и наряду с этим большая скромность; большой такт в обращении с равными и подчиненными; сдержанность и полное отсутствие вспыльчивости; глу­бокое понимание долга перед Родиной и неутомимость в выполнении его; сохранение полного спокойствия в раз­гаре боя и совершенное пренебрежение опасностью.

Вот те характерные черты, что я отметил при моих с ним встречах и разговорах во многих случаях. Глав­ное в нем — была его большая доброта в отношении других: он всегда охотнее прощал, чем порицал, и каж­дый, в чем-либо виноватый, но не услышавший от него упрека или порицания, глубоко оценивал его такт, чув­ствовал свою вину еще больше, еще глубже, а к нему проникался еще большим уважением.

Офицеры видели в нем замечательного во всех от­ношениях начальника, служившего им образцом в вы­полнении всех обязанностей в бою, вне боя и в отноше­нии других. У многих являлось желание подражать ему и все без исключения проникались к нему чувством безграничного уважения и преданности. Я думаю, что в крепости не было ни одного офицера, который хоть на минуту замедлил бы выполнение отданного генералом Кондратенко приказа, так все были проникнуты созна­нием целесообразности приказа.

Солдаты, прежде всего, ценили в нем большого на­чальника, снисходившего к ним и лично знавшего мно­гих из них, не видевшего в них лишь нижних чинов, обязанных исполнять его волю без рассуждений, а лю­дей, преследующих одну с ним цель — служить Родине, {131} и лишь нуждающихся в его личном примере и ласковом одобрении, чтобы совершить подвиг.

Никогда не забуду одну картину на Зеленых Горах: Кондратенко приказал контратаку. С большим подъемом бросились вперед все части. С одной ротой шел сам генерал; пришлось взбираться по подъему, все устали и генерал тоже. Приказал остановиться, лечь всем вокруг него, да поближе к нему, приказал курить; отдохнули, вскочил генерал, бросился снова вперед и все, как один, за ним.

Легко понять, что чувствовали к нему люди, обык­новенно видевшие генералов лишь издали и слышавшие от них лишь сердитый окрик, или ругань, но никогда ни ласки, ни доброго обхождения. Это были просто на­чальники, от которых часто зависела судьба и жизнь солдата и которых все боялись и сторонились. В отно­шении Кондратенко этого не было, и поэтому все счи­тали его не начальником, могущим засадить под арест или поставить под ружье кого угодно, но ясно сознавали, что этот не прибегнет ни к тому, ни к другому без крайней необходимости. Они радостно улыбались, слушая его приказ, и с полным самозабвением спешили за ним, когда он вел их в бой; и тогда в душах их уже создавался тот ореол славы героя и тот нерукотворный памятник, который существовал уже тогда, когда вне Порт-Артура еще никто не знал генерала Кондратен­ко и еще не считал его героем.

При таком отношении к нему со стороны гарнизо­на крепости не мудрено, что в нем все видели ту несо­крушимую базу, на которой покоилась оборона. Никто не мог представить себе, что он может умереть, и по­этому никто не представлял себе Порт-Артура без Кондратенко. В нем было всё: душа, ум, воля, неутомимость, энергия, всё, что нужно было для существования кре­пости. И когда вдруг, мгновенно, умер он, исчезло с ним и всё, на чем держалась крепость, и она пала.

И едва совершилась трагедия на форту № 2, едва разнеслась об этом весть по крепости, все поняли, что затем последует.

Тогда началась агония крепости, настали ее {132} последние дни. Это длилось только две недели. Со мной лич­но в течение этого времени произошло следующее: я заменил подполковника Рашевского в объединении дей­ствий участков инженеров Восточного фронта.

На всех фронтах японские минные работы уже зна­чительно подвинулись вперед, и наши контрмины лишь с большим трудом боролись с ними, вследствие недо­статка инструментов и специалистов минеров.

Наиболее угрожающего положения для нас достиг­ли японские минные работы на форту № 2; в первые дни декабря голова японских галерей уже достигла брустверов форта. Многочисленные японские батареи не переставали бомбардировать порт, разрушая его всё больше и больше. В предвидении неизбежного взрыва бруствера и штурма форта, который за ним последует, гарнизон соорудил из обломков посредине форта вто­рую линию обороны.

В 2 часа пополудни 4/17 декабря японцы к обыч­ному обстрелу фронта присоединили сосредоточенный по нем огонь 11-дюймовых гаубиц. Взрывом одного сна­ряда, упавшего у входа в офицерский каземат, было ра­нено три офицера; три других снаряда упали на кухню и довершили ее разрушение; затем был контужен ко­мендант форта капитан Мицкунас и ранено 15 солдат.

Капитан Кроун, бывший ранее комендантом форта и раненный 2 дня назад, немедленно прибыл из госпи­таля и занял место коменданта. Вечером генерал Фок, назначенный приказом ген. Стесселя начальником су­хопутной обороны крепости, желая знать положение минных работ противника и наших, особенно на форту № 2, вызвал меня к себе на квартиру для доклада. Я изложил ему положение вещей, равно как и те меры, которые, по моему мнению, надлежало принять немед­ленно. Считая, что головы японских галерей уже про­никли под бруствер и можно было ожидать с часу на час их взрыв с последующим обвалом бруствера, я на­ходил, что мы можем остановить их дальнейшее дви­жение только заложив на бруствер два булевых колод­ца и взорвав их немедленно. Я считал необходимым {133} прибегнуть к этой мере на основании следующих со­ображений:

1) Этот взрыв не вызовет паники в гарнизоне и предупредит взрыв горнов противника.

2) Если противник услышит нашу работу, он дол­жен будет немедленно взорвать свои горны, но так как мы будет их ждать, то не будем захвачены врасплох со всеми неприятными последствиями.

Я просил для этого соответствующего приказа На­чальника обороны, но генерал Фок, выслушав меня, не принял решения и ответил только словами: «Несомненно, это прославило бы нашего минера».

Я отлично понимал, что нам необходимо взять ини­циативу в минной войне в свои руки, чтобы лишить японцев возможности подготовить штурм, но вследствие неприязненных отношений с Начальником обороны, не считал возможным действовать без приказа, и поэтому явился к генералу Горбатовскому, Начальнику Восточ­ного фронта, и доложил ему мои соображения. Однако, генерал Горбатовский не пожелал принять решения без совета с Начальником инженеров крепости полковником Григоренко. Вследствие этого, вечером, того же 4-го декабря, в блиндаже генерала Горбатовского состоялся совет, был принят мой план действий и решено на дру­гой день, 5 декабря, заложить и взорвать булевые ко­лодцы. Однако, противник предупредил нас, и на дру­гой день взорвал свои горны, а затем произвел штурм форта и овладел им.

Генерал-Лейтенант

А. В. фон-Шварц

{135}

ГЕНЕРАЛ КОНДРАТЕНКО

Назначенный, после гибели «Петропавловска» в Штаб крепости для технической связи с флотом, я на­чал, естественно, с моего представления Начальнику обо­роны, ген. Смирнову (комендант), Белому (нач. артил­лерии), полк. Григоренко (нач. инженеров) и, наконец, ген. Кондратенко. Хотя последний командовал строевой дивизией и как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, но неожиданно встреченный в Штабе крепости мой старый знакомый офицер Ген. Шта­ба Д. И. Гурко (Дмитрий Иосифович, чина не помню (подполковник - LDN) в 1902 году был капитаном), с которым мы в 1902 году производили в течение трех месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем в первый вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечат­ление, что они не знали, что со мной делать. Явился я к генералу Кондратенко. Попал к нему во время во­енного совещания в столовой, полной штаб-офицерами. Признаться, я почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, весьма почтенных офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондра­тенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совер­шенно другим выражением, чем прочие, и немедленно сказал:

— Вас-то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. По­дождите немного, мы скоро кончим.

{136} По мере его краткой речи я чувствовал, как какая-то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (Академия Ген. Штаба и Академия Инженерная) гене­ралом и мною, неизвестным ему совсем молодым офице­ром. Я был к тому же весьма моложав и в штабе кре­пости старые офицеры прозвали меня «лейтенант Мич­ман».

Вскоре он вошел в кабинет и неожиданно спросил:

— Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов.

На мой ответ, что я из морской семьи, что со сто­роны личных отношений с командным составом не бу­дет никаких затруднений, что флот готов сделать всё, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хо­тят, — Кондратенко ответил:

— Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте, с кем найдете нужным; при малейшем сомнении или трудности с кем-нибудь из сухопутных начальников, не колебайтесь обратиться ко мне. Если нужны люди — будь это рота или даже ба­тальон, — саперные инструменты, перевозочные сред­ства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с рекви­зициями.

Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами атмосфера обстановки, внутрен­ний ритм ее. Но вместе с тем, самая манера генерала говорить, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.

Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная:

— По приказанию генерала Кондратенко... и никогда не только не встретил ни малейшего возра­жения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с от­рывными листами и карандаш были единственными {137} канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах, на батареях, при реквизиции в городе.

Мне пришлось затем обратиться к генералу за ука­заниями или советом не более 5-6 раз, и каждый раз я уходил от него под влиянием всё усиливавшегося очаро­вания и с новым приливом энергии.

Скажу, что начальник его штаба подполковник Ге­нерального Штаба Науменко, со своими умными, серьез­ными глазами, видевшими, казалось, что-то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенко в этот период выходила да­леко за пределы его официальной власти.

Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем несколь­ких, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и проч. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и об­ширных познаний; и что прочие командующие генералы были совершенно согласны с таким положением дела, внутренне сознавая его авторитет. А между тем Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и прояв­лял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.

Только один раз — и то случайно — мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в так называемом деле на Зеленых Горах. Не помню точно места, где я находился, — где-то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими ку­старниками и на возвышавшиеся за нею склоны Зеленых Гор. В мой «Цейс» я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывами шрапнелей и бес­порядочным ружейным огнем. Вдруг заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно-механическое сухое таканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется {138} знакомая фигура Кондратенко, махающего фуражкой, и про­двигавшаяся навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда-то доносятся звуки музыки, слышны раскатистые крики «ура». Кондратенко в белом кителе, всё размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону; волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, всё выше и выше.

Зеленые Горы были взяты и временно удержаны.

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

{139}

АДМИРАЛ МАКАРОВ

Было это зимой 1885-86 гг. Макаров, получивший в командование «Витязь», приходил часто по вечерам к моему отцу, в то время читавшему курс стрельбы в Ар­тиллерийском классе (Отец ввел и читал выработанный им курс тактики манев­рирования, подчиненной требованиям стрельбы, и положил еще в 1883 году начало организации сосредоточенной залповой стрель­бе, осуществленной во флотах всего мира только после Русско-японской войны. У нас его ученики тщетно вели упорную борьбу с рутиной, только в редких случаях успевая, и то временно. Эта рутина продолжалась у англичан до мировой войны. Первыми бы­ли немцы, введшие у себя залповую стрельбу в 1906 году.).

Как сейчас вижу громадный письменный стол отца, поставленный наискось между двумя крайними угловы­ми окнами обширного кабинета. Позади стола высокий экран с накопленными большими листами чертежей, рисунков, графиков, которые часто менялись; два боль­ших двойных подсвечника с зелеными абажурами; фи­гура отца на вертящемся табурете, что-то рассказы­вающего и по временам водящего по экрану бамбуко­вой указкой, и массивного Макарова, сидящего в кресле и изредка вставляющего свое слово. Я забирался на ог­ромный диван в глубине комнаты и, следя с затаенным дыханием за плавными движениями Макарова, оставался упорно до его ухода, несмотря на немые призывы гу­вернантки через полуоткрытую дверь.

Что меня зачаровывало, это не борода — в те вре­мена бороды процветали, — не Георгий, но золотые ак­сельбанты Макарова. Я ни у кого не видел подобного великолепия. Аксельбанты переливались матовым блес­ком под светом свечей. Это было невыразимо прекрасно! И потом — глаза, спокойные, проницательные, источни­ки магического излучения; взгляд их, как конус света {140} волшебного фонаря, прохаживался в пространстве. И когда я попадал в этот конус, всё мое существо перено­силось в какой-то неведомый и легкий мир.

Макаров был неким сверхъестественным гением. И каково было мое негодование, когда однажды Макаров, придя утром в воскресенье на целый день, остался завт­ракать и за столом должен был есть холодный ростбиф. Я не знал, чем надлежало питать этого полубога, но во всяком случае, не холодным мясом. На наш дом опу­стился призрак бесчестия, который необъяснимо пресле­довал меня долгие годы.

Помню, как разговор зашел однажды о полуброне­носном крейсере «Адмирал Нахимов». На вопрос Мака­рова, что отец думает о его постройке, последний от­ветил, что наконец-то нашелся человек, убедивший ми­нистра в необходимости создания нового типа корабля, что нужно развивать этот башенный тип и порвать с ли­нейными батареями. В моем полудремотном воображе­нии слово «тип», которого я, конечно, не понял, оли­цетворялось в приземистую башню, подобную шахмат­ной туре, на верхнем ободе которой написано «Адмирал Нахимов». Тура обвита толстой, непрерывно развивав­шейся лентой. И чем больше лента развивалась, тем «тип» странным образом делался толще и толще. Нако­нец, лента лопалась, унося на своем конце линейку с выстроенным на ней рядом пушек. Преследуемый этой фантасмагорией, я приставал в течение нескольких дней к отцу за объяснениями, пока он не изобразил углем на громадном листе бумаги истинный смысл «башенного типа» (связанного с именем Нахимова), превращавше­гося постепенно в будущий... дредноут. Эти изображе­ния до сих пор сохранились в моей памяти.

«Нахимов» долго оставался единственным предста­вителем этого типа в русском, да и в других флотах. Мы видели затем постройку нелепых «Рюрика», «Рос­сии», «Громобоя», или уязвимых и столь же нелепых монстров: «Победа», «Ослябя», «Пересвет».

Русский флот превратился в японской войне в бо­гатейшую коллекцию образцов. Неудобство было толь­ко в том, что они не могли, в обстоятельствах боя, {141} маневрировать совместно, чтобы использовать всё могу­щество их артиллерии.

Не помню, чем был занят в начале похода, но ока­зался, естественно, на мостике при приближении момен­та начала эволюции. Мы где-то между Квантуном и островами Эллиота. Безоблачное небо, полный штиль. Мы в строе кильватера. Начинается маневр.

Сигнал падает. Корабли начинают катиться, интер­валы быстро изменяются. Но ко всеобщему нашему изумлению они, как заводные игрушки, всё катятся, ка­тятся куда-то. Два броненосца (не могу уточнить имен, хотя ясно вижу суда) чуть не сталкиваются; один из них вынужден дать задний ход. Наши глаза прикованы к ним. Наконец, облегченно вздохнули. Но какая кар­тина: раскинутые на большие расстояния, направленные на разные румбы суда продолжают механически дви­гаться, являя подобие какой-то фантастической кару­сели.

Адмирал, разводя руками, восклицает, обращаясь к командиру:

— Где же моя эскадра?

В это мгновение откуда-то появляется стайка го­лубей и, трепеща крылышками, вьются низко над мо­стиком, как бы приготовляясь спуститься. Яковлев, про­сиявший, как ребенок, с глубокой нежностью в голосе, радостно обращается к адмиралу:

— Смотрите, ваше превосходительство, — голубки! Макаров взглядывает и, с редкой у него, улыбкой:

— Единственное утешение.

Макарову оставалось нанизать заводные игрушки на невидимую нить и потащить их за собой в Артур.

Раннее еще мглистое утро. Получено известие с Зо­лотой Горы, что миноносец «Страшный» далеко в море окружен и расстреливается японскими миноносцами. «Баян» посылается на помощь. Броненосцы {142} лихорадочно поднимают пары. Мы ничего не можем видеть, и все в тревоге. Известие, что «Страшный» погрузился; затем, что «Баян», по-видимому, спасает людей и начал бой с появившимися японскими крейсерами. Потом:

— «Баян» поставлен в два огня.

Всеобщая тревога усиливается. Но «Петропавловск» уже полным ходом идет по направлению пальбы. Остальные суда, далеко позади, продолжают вытяги­ваться из Порта. Неприятельские крейсера исчезают и мы быстро сближаемся с «Баяном», уже идущим в на­шем направлении. Семафор адмирала:

— Почему оказались поставленными в два огня?

Ответ Вирена теперь на нашем правом траверсе:

— Поставил себя в два огня, чтобы иметь возмож­ность использовать огонь своей артиллерии.

— Какая безумная храбрость! — восклицает ад­мирал и мгновение подумав:

— Но какой умный маневр!

Плохая поворотливость крейсера Х (не помню имени, один из крейсеров типа «Паллады», носящих име­на богинь, введенный в док в это время), делала ограни­ченным его участие в совместном маневрировании, — его винты работали внутрь. Макаров, пользуясь пребы­ванием крейсера в сухом доке, отправил в Главное управ­ление Кораблестроения телеграмму с требованием сроч­ной отливки и отправки в Артур скорым поездом вин­тов того же шага, но работающих внаружу. Ответ Глав­ного технического комитета:

«Поставить правый винт налево, левый — направо и машинам работать назад».

— Ослы, — произнес всегда сдержанный адмирал и повторил свое требование в очень категорических вы­ражениях.

Но винты никогда в Артур не прибыли, ибо адми­рал вскоре погиб.

Главный технический комитет нашел элегантный теоретический выход и был, вероятно, горд своим {143} ответом. На практике это было абсурдно: подшипники годами приработались в определенном направлении, так же как и структура стали гребных валов. Комитет имел дело с Макаровым, академистом Кораблестроительно­го отдела и здравым практиком.

Незадолго до войны, в один хороший солнечный день, я отправился на Золотую Гору, а затем на Элек­трический Утес с целью познакомиться с общим видом на расположение морских укреплений.

Хорошо помню внушительно установленную бата­рею с линией блестящих 10-ти дюймовых орудий, ца­рящих над совершенно гладким в тот день морем и, на их правом фланге, крошечную, сравнительно с ними, 57-миллиметровую пушку. Заинтересованный ее ролью, спросил сопровождавшего меня офицера:

— Для чего она здесь.

— Это пристрелочное орудие.

Не понимая хорошенько, в чем дело, попросил объ­яснения и, к изумлению моему, услышал, что она слу­жит, чтобы дать высоту прицела и уклонение 10-дюй­мовым орудиям. 57-миллиметровое стреляет по данным командующего батареей, снаряд падает в воду и по его всплеску судят о перелете или недолете, вносят поправку и стреляют второй раз. Если падение недалеко от цели, то дают расстояние 10-дюймовым, бой которых бо­лее настильный, и попадание обеспечено. На вопрос, ка­ким образом можно увидеть падение 57-миллиметровых снарядов при волнении и барашках, или среди падаю­щих неприятельских снарядов, и что, наконец, дальность 57-миллиметрового не достигает и трети дальности 10-дюймового, получил ответ, сопровождаемый пожа­тием плеч, что огонь на большие расстояния против су­дов считается мало действительным. Мои вопросы были явно абсурдны, и я ретировался, хотя мне хотелось еще получить объяснение отсутствию серьезных траверсов между орудиями.

Вернувшись на судно, сообщил о виденном и {144} слышанном Мякишеву, загадочно улыбнувшемуся, а по при­езде Макарова, подполковнику Меллеру, который поче­му-то засучил рукав.

Еще о 10-дюймовой батарее Электрического Утеса. Макаров требует представления точных данных о пределах обстрела и дальности боя береговых батарей для составления соответствующей карты. К изумлению дальность 10-дюймовых показана 60 кабельтов, т. е. дальность 6-дюймовых. Те же орудия судовой установ­ки бьют на 100 каб. В чем дело? Меллер едет на ба­тарею.

Оказывается, на станках прикреплены специаль­ные приливы, ограничивающие опускание казенной части орудий. Меллер просит таблицу стрельбы. Данные до 60 каб. Почему? Это Главное артиллерийское управле­ние прислало в свое время пушки и таблицы к ним. Мел­лер берется снять приливы и пополнить таблицы.

Ужас батарейного: 1) он не знает, выдержит ли установка стрельбу под большим уклоном; 2) никто не имеет права прикоснуться к станкам без разрешения Главного артиллерийского управления и рекомендует обратиться к ген. Белому. Генерал в смятении: он не может обратиться в Главное артиллерийское управление за подобным разрешением, но адмирал волен, конечно, снестись с последним. Это потребует, однако, специаль­ного заседания какого-то комитета, на что нужно не менее месяца; необходимо также послать копии планов установок со всеми объяснениями. Из последующего разговора выясняется, что так как стрельба на большие расстояния мало действительна и может повести к чрез­мерному расходованию снарядов, то мера принята Управлением в видах «разумной экономии». На практи­ке же эта «экономия» приводит к тому, что неприятель, чтобы иметь удовольствие подвергнуться действию бе­реговой батареи, должен подойти к ней на 60 каб.; но если он хочет безнаказанно в 5 минут ее уничтожить, то ему стоит только остановиться с одним судном на расстоянии 61 каб. Во всяком случае, не может быть и {145} речи о защите порта от бомбардировки его неприяте­лем в отсутствии флота.

Макаров отправился лично на батарею и приказы­вает батарейному допустить Меллера к выполнению не­обходимой работы и дает записку, где он принимает ответственность на себя. Белый и батарейный, конечно, соглашаются. Приливы сняты в два дня, таблицы до­полнены и Меллер лично бьет из орудия на 110 каб. для успокоения батарейного и дает ему настоящий урок стрельбы.

Знаменитое «пристрелочное» 57-миллиметровое ору­дие остается, но совершенно для другой цели.

Макаров объехал вскоре, в сопровождении Мелле­ра, все приморские батареи. Только одна (капитана Вамензона) оказалась действительно подготовленной. Ее батарейный был единственным, кто был знаком с нормальным методом стрельбы по судам и знал силуэты японских судов, но это была его личная инициатива.

Невозможно, конечно, обвинять батарейных коман­диров. Достаточно было бы нескольких лекций и 2-3 практических стрельб, чтобы в общем хорошо подго­товленные к стрельбе и серьезные офицеры знали, как нужно пользоваться их оружием в борьбе с судами. Но, по-видимому, никто из высших об этом не подумал. Меж­ду тем, еще 20 лет до войны, в Кронштадте, например, батареи вели учебную стрельбу по методам флота.

На «Петропавловске» было не сто, как говорили, но 18 мин заграждений, т. е. столько, сколько можно было поставить с 2-х плотиков. Мины заграждения, в то вре­мя, составляли часть вооружения линейных кораблей. Никто никогда, ни в школе, ни на судах, о возможности детонации мокрого пироксилина в тех условиях, в кото­рых это произошло, не говорил. Наоборот, все опыты в пороховых лабораториях подтверждали их безопасность: химики считали это установленным. Запальные стаканы с шашками сухого пироксилина, необходимого для взры­ва влажного пироксилина, в непосредственном с ним {146} контакте, хранились в особом погребе, в кормовой части корабля. Нужен был какой-нибудь несчастный случай, чтобы обратить внимание специалистов (химиков или офицеров) на опасность присутствия мин на судах. Судь­бе угодно было, чтобы выбор этого случая пал на «Петропавловск» с его драгоценным грузом.

То, что произошло на «Хатцузе», где мины были заряжены некоторой разновидностью шимозы, веще­ства, детонирующего неизмеримо легче, заставляет предполагать, что и японцы об этом не думали. Во вся­ком случае, химики считали, что шимоза не может дето­нировать от пироксилина, которым были заряжены в то время все русские мины.

Только новейшие математически-физически-химиче­ские теории позволяют объяснить явления детонации (поскольку теории вообще могут объяснять природу).

Уделом Макарова было погибнуть раньше, чем он мог перейти к активной борьбе. Он, вся деятельность которого в течение десяти последних лет его жизни про­ходила под девизом: «Помни войну!» — (эпиграф всех его печатных трудов по военно-морскому делу).

Я беру на себя смелость утверждать, что он был самым современным из всех адмиралов флотов все­го мира, за исключением японского, что он оставлял далеко за собой остальных русских адмиралов. Говорю это теперь убежденно. Я не был его слепым поклонни­ком, многое в чертах его характера не гармонировало с моим

(В противоположность тому, что я испытывал по отношению Кондратенко. Но что было общего у обоих, это — предоставление широкой инициативы их подчиненным. Относительная сухость Ма­карова и подчас категоричность, объяснялись, быть может, тем, что он должен был по натуре своей, узнать того, с кем имел дело. Его отношение к Яковлеву, Мякишеву, Коробицыну, Меллеру, Шрейберу, Кроуну, Эссену, Вирену, Шенсновичу и некоторым дру­гим было иным. Но он оставался сухим, например, с Кедровым, бывшим уже около двух лет его адъютантом... Быть может, он считал нужным подтянуть офицеров в отношении интенсивности их умственной и духовной деятельности, которые были, несомненно, на более низком уровне под влиянием предшествующего режи­ма: всё критиковали, но неспособны были отдаться творческой работе.).

Но я имел возможность впоследствии, при {147} контактах с иностранными офицерами высших рангов, по­лучить подтверждение того, о чем говорю.

Надо было удивляться необычайной ясности мысли и физической выносливости в его годы. Он поднимался по штормтрапу так, как большинство из командиров не могли бы сделать. Он мог провести ночь на ногах и работать затем весь день без отдыха до позднего ве­чера.

Он был в курсе всего, что только было нового в технике и в развитии военно-морских идей. И всё это было им усвоено и подвергнуто критическому анализу. Он часто появлялся в Петербурге на весьма специаль­ных сообщениях ученых кругов и иногда выступал оп­понентом в вопросах, не имевших прямого отношения к военно-морскому делу, удивляя ученых четкостью суж­дений и проникновением в сущность вопроса.

Вот, что я знаю по поводу доклада о постановке японцами мин под Артуром (что было замечено с бата­реи Вамензона). Доклад не был категоричен. Было ска­зано, что японцы что-то делали в море, возможно, что ставили мины, т. к. некоторое время какое-то малень­кое судно шло медленно и казалось останавливающимся по временам на месте в расстоянии, примерно, мили от берега.

Направление с берега было замечено, но в до­кладе не указано. Нужно было для этого ехать на батарею.

Знаю точно ответ Макарова: «Надо утром протра­лить» (При нормальной организации службы, слова командующе­го: «надо утром протралить» должны были быть достаточными, чтобы привести в действие тралящий караван, — передача при­казания и проверка начала выполнения совершается штабом.).

Знаю, что мы все на судне были обо всём этом осведомлены и что у всех было впечатление, что мины, если это были таковые, находились поблизости от берега.

Забыл ли о минах адмирал, озабоченный судьбою {148} «Баяна», «поставленного в два огня», как говорило со­общение, и увлеченный действием, — сказать невозмож­но. Но из нас, «молодых», увлеченных непосредственным действием, никто об этой постановке не думал. Не ду­маю, чтобы об этом заботились Мякишев, Яковлев или Коробицын, ведший непосредственно корабль, иначе они, несомненно, напомнили бы адмиралу или считали, как и мы, постановку произведенной близко от берега.

Я видел, что Макаров был озабочен медленным вы­ходом кораблей из порта и часто оглядывался назад. Первое судно, шедшее за нами, было на расстоянии по крайней мере 60 каб. Я понимал заботу адмирала, ду­мавшего о несомненном приближении японцев с превос­ходящим эскадренным ходом и о наших кораблях, ко­торые около получаса не вступали в строй, хотя он уже шел полным ходом к ним навстречу. Мы не были еще в строю, когда появилась уже вся японская эскадра. Все эти моменты я хорошо помню, ибо израсходовал за это время всю катушку фотографического аппарата.

Нужно также перенестись в атмосферу того пери­ода времени. Адмирал, казалось, должен был думать за всех и обо всём сразу. Мысль всех, за редчайшими исклю­чениями, была, по причине многолетнего отсутствия тренировки, слишком инертна.

Трудно себе представить, какому умственному на­пряжению был подвергнут мозг Макарова с момента приезда в Артур. Эскадры не существовало, — были только корабли, из них три выведенных из строя. Ко­мандиры, за исключением Шенсновича, Яковлева, Эссена и Вирена были мало подготовлены к боевой об­становке. Двое из них уже подлежали смене (Кронун находился случайно на «Петропавловске». Он дол­жен был в этот день заменить командира, не помню уж какого броненосца. Васильев должен был заменить Римского.).

Все за­боты о порте и морском фронте, об организации всего, лежали на нем. Все ждали приказаний и никто ничего не предлагал, из тех именно, кого это прямо касалось. В штабе, кроме Мякишева и Коробицына, никто Артура не знал. Настоящего начальника оперативной части не было. Великий Князь Кирилл, занимавший эту {149} должность, не был к ней подготовлен. Макаров был сам себе Начальником оперативной части с помощником Кедро­вым, но последний, несмотря на острую мысль, не знал ни Востока, ни Артура, ни кораблей, не имел практики и был всё же слишком молод для роли, которую он играл; правда, что он часто прибегал к Мякишеву, как и Мака­ров, но у Мякишева были и другие заботы. Нужно было всё переорганизовать, что значительно хлопотливее, чем организовывать. Ко всему — внешние сношения, подчас нелегкие и раздражающие. Необходимость лично по­явиться там, где, при других условиях, можно было бы положиться на подчиненных.

Нужен был громадный опыт Макарова и его выносливость, чтобы нести всё это на своих плечах.

Мое совершенно определенное мнение, что в этот день Макаров совершил, быть может, упущение, вре­менно забыв, но не ошибку или, тем более, глупость.

Этот эпизод войны вызвал нескончаемые толки и принял такие размеры только благодаря тому, что с потерей Макарова весь русский флот оказался поте­рянным.

Никакие акты личного самоотвержения и подвиги храбрости не могли заменить напряженную работу не­прерывной подготовки к войне.

Я имел только четыре случая личного обращения Макарова ко мне по службе. Каждый раз разговор огра­ничивался 5-10 минутами. Я его понимал с полуслова, сколько же времени он должен был расходовать с теми, которые его плохо понимали.

Осведомленный Кедровым о моем умении рисовать, адмирал поручил мне сделать чертежи и рисунки мин­ных пробоин судов, дав мне точные и ясные указания о том, что чертежи должны были представлять и пре­доставив сделать рисунок по моему усмотрению. Я на­чертил пробоину «Ретвизана» (большие чертежи и большой рисунок, сделанный тушью), наиболее интересную, и Макаров остановил работу других, считая, что они менее характерны, и что это отнимет у меня много ценного времени.

Поручение по поводу ТСФ, где я увидел, что он {150} совершенно ясно понимает теорию, и разговор велся о возможности использования для опытов принципа в су­ществовавших технических условиях.

Дело касалось разных крупных рисунков в кавальерной проекции на основе карты Артура и планов укреп­лений, что я выполнил сравнительно быстро, благодаря врожденной способности ограничиваться двумя часами сна в сутки.

Дело касалось стрельбы минами с миноносцев в раз­личных тактических комбинациях. Поручение: сделать в свободное от ТСФ время набросок по этому вопросу. Гибель корабля прекратила мою работу. Здесь я опять убедился, что Макаров отлично видел корень работы и обладал большими знаниями в этом вопросе.

Только один раз чисто личный разговор со мной на завтраке у него, на который ежедневно приглашались по очереди офицеры «Петропавловска», и с которыми он хотел ближе познакомиться. Приглашенный садился ря­дом с адмиралом. Он вспоминал моего отца, расспраши­вал о семье, о моем дядюшке-адмирале, которого хоро­шо знал. Я помню, как великий князь Кирилл, при упо­минании его имени, неожиданно вмешался: «Прекрасный офицер, ваше превосходительство», — и как Макаров так холодно и иронически взглянул на него, что великий князь умолк.

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

{151}

ПАСХА 1904 ГОДА

В страстную субботу адмирал Макаров приказал миноносцам «Грозовой» и «Выносливый» приготовить­ся к походу и перед выходом в море подойти к флаг­манскому кораблю.

Перед заходом солнца оба миноносца отшвартова­лись у борта броненосца «Петропавловск». Вскоре по­явился адмирал Макаров и приказал всей команде со­браться на палубе и его окружить. Тут адмирал, со свойственной ему особенной серьезностью и сердечно­стью, обратился к нам с кратким словом, что «наступает Св. Праздник Воскресения Христова, наш наибольший христианский праздник, но сейчас война, и вот я вас избрал в эту ночь охранять всех нас, дабы все осталь­ные могли на короткое время забыть войну и сосредо­точиться в молитве. Дай Бог вам исполнить этот свя­той долг»!

Как засверкали во всех глазах энтузиазм, гордость и радость за такое доверие. Обоим командирам — Шельтингу и Рихтеру — он пожал руку и ушел на свой ко­рабль, а мы в море. Какая была темная ночь! Только легкая рябь покрывала море и густые облака только изредка пропускали свет звезд.

Но в нас было светло, никогда еще мы так жадно не ожидали увидеть неприятеля и накинуться на него, как в эти часы. Мы почему-то были уверены, что в эту ночь непременно будет стычка с ним, либо миноносцы появятся, или вновь брандера, но проходил час за часом. Около полуночи к нам прибыл сам адмирал Макаров и провел два часа на «Выносливом», а потом пересел к нам на «Грозовой». Стоит на мостике, иногда пройдет­ся по палубе, осматривает орудия и минные аппараты {152} — и везде разжигает восторг и внимание. Час проходит за часом и на востоке появляется светлая полоса. Вни­мание всех обращено на темный западный горизонт, с надеждой, что, может быть, покажется неприятель, но и это тщетно. Адмирал приказывает идти в гавань, вы­саживается на «Петропавловск» и, прощаясь говорит:

«Через час буду у вас разговляться». Вновь охватывает всех восторг. Не чувствуется усталость напряженной ночи. Вот появляется аналой, священник, откуда-то ку­личи и яйца и уже по набережной приближается адми­рал, кивает священнику и радостно, торжествующе раз­дается: «Христос Воскресе из мертвых»!.. и эти же лю­ди, которые только что ночью не только готовы были жертвовать своею жизнью, но даже досадовали, что всё еще не было неприятеля, теперь рады, что — живы и невредимы и славят Господа Бога своим пением «Хри­стос Воскресе»!

По окончании богослужения адмирал сказал, что Господь был милостив, что охранял нас эту ночь от кро­вопролития, потом похристосовался со всеми и оставил неизгладимую память у всех нас, участвующих.

Это была моя самая лучшая Пасха!

Капитан 1 ранга

барон Мирбах

{153}

НА «БАЯНЕ» 31 МАРТА 1904 ГОДА

Вечером 30 марта 1904 года на крейсере «Баян» был получен приказ: «Иметь все котлы под парами и быть готовым к выходу в море для поддержки наших восьми миноносцев, посланных на разведку к островам Эллиот». Миноносцы должны были вернуться с рассве­том. Около 4 часов 30 минут 31 марта, мы на «Баяне» получили приказание: «Немедленно выйти на помощь нашим миноносцам, так как в море слышна канонада».

Внутренний бон не был разведен из-за поломки ма­шин дежурного портового баркаса, и нам пришлось спу­стить паровой катер. При его помощи бон был разведен. Уже на ходу мы подняли катер и вы­шли на внешний рейд. Командир, капитан 1 ран­га Г. Н. Вирен, прекрасно управлялся и, пройдя по заранее протраленному пути малым ходом, дал полный ход. И 21-узловым ходом мы помчались по направлению канонады. Погода была тихая, мглистая. Через некоторое время мы начали разбирать силуэты нескольких миноносцев. Шедший навстречу миноносец «Смелый» сообщил нам, что ему удалось вырваться из окружения неприятельских крейсеров и миноносцев, а подбитый «Страшный», по-видимому, погибает. Вскоре в бинокль можно было разобрать, что «Страшного» окружили четыре японских миноносца и расстреливают его на близкой дистанции, он же не отвечает на огонь и тонет. Когда мы приблизились к нему на 5 миль, не­приятельские миноносцы отошли к показавшимся из мглы четырем крейсерам. Па наших глазах «Страшный» потонул.

Мы подошли к месту гибели его около 6 час. утра. Море было спокойное и на обломках держались шесть матросов. Немедленно были спущены {154} спасательный вельбот и шестерка, которые подобрали пять мат­росов. Шестому я с мостика бросил конец со спасатель­ным кругом и крикнул: «Держись, голубчик», но он не имел сил протянуть к нему руку. Лежал он на спине на решетчатом люке; у него был разворочен живот и все внутренности вывалились и были в воде. Он мне ответил: «Нет сил — всё равно умру». Его не удалось спасти, так как в это время неприятельские крейсера приблизились к нам и открыли огонь из восьми 8-дюй­мовых орудий и 16-ти 6-дюймовых. (Их было два бро­неносных крейсера и два — типа «Читозы»).

Мы еще не могли дать хода, ибо поднимали наши шлюпки и отвечали из одного 8-дюймового и двух 6-дюймовых орудий. Минут через пять шлюпки были подняты, спа­сенные снесены в лазарет. Мы дали полный ход и, сра­жаясь, направились к Ляотишану, чтобы прикрыть наш миноносец, возвращавшийся в Артур. Командир искусно маневрировал, держа неприятеля на выгодном для нас курсовом угле, и прикрывал наш миноносец. Когда мы дали полный ход, команда во всех помещениях закри­чала «ура», как бы высказывая восхищение командиру за его лихой маневр.

В это время адмирал Макаров на «Петропавловске» с крейсерами шел к нам на помощь. Неприятель, увидев нашу эскадру, начал удаляться и скрылся во мгле. Бой наш продолжался около 20 минут.

Море кишело от взрывов крупных снарядов вокруг «Баяна», палуба была засыпана осколками.

Бог нас ми­ловал — прямых попаданий не было.

Приблизившись к нам на видимость сигнала, коман­дующий флотом приказал нам: «Приблизиться». Пол­ным ходом подошел командир «Баяна» к эскадре, лихо развернулся и, подойдя на параллельном курсе к «Пет­ропавловску», доложил о спасении пяти матросов. Ад­мирал поздоровался с командой, поблагодарил за ли­хое дело и приказал полным ходом идти к месту ги­бели «Страшного». Как сейчас помню стоящего на мо­стике адмирала Макарова и его ласковые слова благо­дарности. Мы все знали, что он имеет нравственное право посылать нас в самые опасные операции, и шли {155} совершенно спокойно, ибо знали, что в нужный момент он поможет и ни на минуту не забудет нас. На корме «Петропавловска» около башни с 12-дюймовыми ору­диями стоял в шубе и меховой шапке художник В. В. Верещагин и что то зарисовывал. Через три часа он по­гиб. Эскадра следовала за нами, но, конечно, значитель­но отстала от нас, когда мы подошли к месту гибели «Страшного». В тот же самый момент из мглы пока­зались четыре неприятельских броненосных крейсера и немедленно открыли по нас огонь с расстояния 45-50 ка­бельтовых. Огонь их 16-ти 8-дюймовых орудий и мно­гих 6-дюймовых был очень интенсивен. Как и в первом бою, море вокруг нас кипело от взрывов.

Вторично Бог миловал — прямых попаданий не было. Лишь от взры­ва 8-дюймового снаряда под выступом мостика были контужены два офицера и четыре матроса с прободением ушных барабанных перепонок, да несколько человек были легко ранены осколками на палубе. Увидев нашу эскадру, японцы начали медленно удаляться, точно же­лая завлечь наши суда подальше от Порт-Артура. Мгла начала расходиться, и на юго-востоке мы увидели много неприятельских судов. Не прекращая боя, мы старались определить количество их и сообщили об этом сигна­лом командующему флотом. С «Петропавловска» было произведено несколько выстрелов из 12-дюймовых ору­дий, но за дальностью расстояния огонь был прекра­щен. Адмирал, разобрав наш сигнал, повернул в Порт-Артур, по-видимому желая принять бой поближе к вер­кам крепости. Одновременно был поднят сигнал «Бая­ну» вступить в кильватер». К этому времени все суда вышли на внешний рейд и вступили в строй на свои места.

Японская эскадра в составе 6 броненосцев, 6 бро­неносных крейсеров (в числе их были новые, недавно купленные крейсера «Ниссин» и «Касуга»), легкие крей­сера и очень много миноносцев, медленно приближалась к Артуру. Подойдя на внешний рейд, адмирал Макаров повернул на восток. Броненосцы находились мористей, крейсера во второй линии — ближе к берегу. На флаг­манском корабле подняли сигнал: «Миноносцам войти в {156} гавань». Почти одновременно с этим сигналом раздался взрыв на «Петропавловске». Облако черного дыма под­нялось над его носом и вырвалось пламя; затем раздался второй взрыв с облаком белого пара (по-видимому, взор­вались огнетрубочные коробчатые котлы). Нос броне­носца с креном на правый борт стал быстро погружать­ся в воду, корма поднялась над морем и винты продол­жали работать в воздухе. Наконец раздался третий ужасный взрыв — поднялось желтое пламя и облако желтовато-бурого дыма. Корабль исчез под водой. Без сомнения, взорвались снаряды в погребе 12-дюймовых орудий под кормовой башней. Немедленно были спущены шлюпки для спасения утопающих. Я был старшим штур­маном «Баяна» и записывал моменты различных бое­вых событий или диктовал их моему помощнику. По моим записям, с момента первого взрыва на Петропав­ловске до его исчезновения под водой прошло 1 минута 43 секунды. Неприятель продолжал медленно прибли­жаться к нам и был ясно виден. Через очень короткий промежуток времени после гибели «Петропавловска» взорвалась «Победа», и с большим креном стала вхо­дить на внутренний рейд. В то время раздалась стрель­ба со всех наших судов из 75-миллиметровых и ниже калибром орудий. Видимо, на всех судах явилась мысль, что неприятельские подводные лодки взорвали наши су­да. Выбрасываемые отстрелянные медные гильзы уни­тарного патрона 75-миллиметровых орудий, попав в во­ду, плавали, пока их не заливало водой. Их принимали за перископы. Паника овладела кораблями, и все суда направились к входу на внутренний рейд. Тогда мы, старшие специалисты, находившиеся по боевому расписанию на мостике, обратились к командиру «Баяна» с просьбой поднять сигнал: «Входить по порядку номе­ров, указанному в приказе адмирала Макарова. Сначала капитан 1 ранга Вирен не соглашался, будучи младшим из командиров судов 1 ранга, но, видя беспорядок, всё же поднял сигнал.Мачта на Золотой Горе отрепетовала его, а затем все суда. Сразу восстановился порядок, и корабли благополучно вошли в гавань и на внутренний рейд. «Баяну» же приказано было остаться на рейде к {157} наблюдать за неприятелем. Японцы два или три раза подходили на очень близкое расстояние, но почему-то не открывали огня. Господь Бог продолжал быть ми­лостивым к нам, «Баяну» — ведь мы сколько раз про­ходили совсем рядом с поставленными на рейде минами и не взорвались. На следующий день тральщиками бы­ли обнаружены еще несколько японских мин. Только в пятом часу мы вошли на внутренний рейд.

Весь личный состав флота был удручен гибелью ад­мирала Макарова. Такого другого у нас не было. Тяже­ло было у всех нас на душе. Нам не везло. Блестящая подготовка к войне, счастье и удача были на стороне японцев.

Контр-адмирал

К. В. Шевелев

{159}

В ДЕНЬ ГИБЕЛИ АДМИРАЛА МАКАРОВА

—Погиб «Петропавловск» с адмиралом Макаро­вым, — понеслась мрачная и страшная весть по внут­реннему бассейну.

Все бросились на Дачные Места, откуда видна бы­ла катастрофа. Это было в 11 часов утра 31 марта 1904 года. Когда я прибежал на взгорок у берега около Дачных Мест, «Петропавловска» уже не было. От не­го оставалось рассеивающееся облако дыма. Массы шлюпок еще толпились у одного места между судами эскадры, видимо, спасая тонущих. На вершинах холми­стого берега всюду кучками стоял народ, смотря в сто­рону моря на рассеянную в беспорядке эскадру. Со всех сторон еще сбегались из города и порта люди, потря­сенные новым несчастьем и новой неудачей, постиг­шей флот.

Около меня стояло много моих знакомых офицеров, прибежавших из порта. С ручным фотографическим ап­паратом военный инженер, полковник Рашевский, пол­ный серьезности и внимания, не сводил глаз с места ги­бели броненосца и периодически приставлял аппарат к глазам, делая снимки или готовясь к ним (Как известно, полковнику Рашевскому удалось запечатлеть в трех снимках гибель «Петропавловска».

Эти единственные исторические реликвии напечатаны в «Правде о Порт-Артуре» Е. К. Ножина.).

Вдруг началась частая и беспорядочная стрельба с судов, но мы видели, что снаряды падали близко возле своих же кораблей. Громадные всплески разрывов ясно были видны нам всем. Не понимая происходящего, все стали обмениваться короткими вопросами: «В чем де­ло? Почему стреляют?»

Потом оказалось, что на японских минах, поставлен­ных неприятелем в ночь накануне, не только погиб {160} «Петропавловск», но подорвался и эскадренный броненосец «Победа», получивший пробоину. Но в тот момент с бе­рега нам ничего нельзя было понять.

По возвращении эскадры в гавань, выяснилось, что после подрыва «Победы», на судах почему-то за­подозрили появление японской подводной лодки (Старший лейтенант Р. П. Зотов при гибели «Петропавлов­ска», будучи мичманом, находился на эскадренном миноносце 1-го отряда в составе эскадры. Он был свидетелем описываемой драмы.

Даже теперь, через полвека, он с отчетливостью помнит про­исшедшую катастрофу и уверял меня, что он тоже видел двигав­шийся в воде перископ и обратил на него внимание своего ко­мандира.

Теперь нельзя сомневаться, что никакого перископа там быть не могло. Такова была сила массового самовнушения перед гроз­ным оружием нового типа, проявившим себя во Вторую великую войну в борьбе за обладание морскими путями.

В то время нигде в мире еще не было подводных лодок, од­нако, шли работы по испытаниям подлодки во Франции. Мысль о подводных лодках была уже в умах.

В те дни в Артуре железнодорожный техник Налетов, свой­ственник кап. 1-го ранга Матусевича, начал строить изобретенную им настоящую большую подводную лодку. В Артуре Налетов не мог ее достроить. Она была разрушена в сухом доке при бомбар­дировке порта. После войны, уже в России, Налетов ее построил, и она вошла в состав русского подводного флота. Замечательно, что подводная лодка, одна из первых в мире, была задумана в Артуре, в 1904 году, и позднее построена, — но не корабельным инженером, и даже не инженером вообще, а всего лишь техником по железнодорожной службе, человеком со скромным, едва со средним образованием. Как трудно ему было добиться внимания властей к своей научно-технической идее! Я это хорошо знаю, т. к. часто встречался с ним в доме моего начальника, ставшего еще в Артуре адмиралом. Налетов ничего не добился бы без помощи Матусевича.),

уви­дели якобы перископы и открыли беспорядочный, почти панический огонь, каждый вокруг себя.

И какая была стрельба?! Как друг друга не пере­били? А может быть, за перископы принимали головы тонущих?

Когда эта стрельба стихла, и миноносцы стали медленно двигаться в сторону входа в гавань, я бросился опять в порт, чтобы оказать помощь пострадавшим, ес­ли миноносцам посчастливилось кого-либо спасти.

Придя к внутреннему бассейну, я пошел по стенке мимо сухого дока ко входу во внутренний рейд и до­шел до дома командира порта, у самого входа во {161} внутренний бассейн, где находились и главные портовые ворота.

Гибель адмирала Макарова и «Петропавловска» в течение одной-двух минут потрясла всех до глубины души: рабочие, матросы, офицеры, кто мог отлучиться, были еще на Дачных Местах. Прямо жутко было идти — ни живой души кругом.

Вдруг сзади и справа от себя я услышал топот ко­ней. Оглянулся и вижу — карьером мчатся из портовых ворот два всадника. Они резко остановились у берега, шагах в двадцати от меня, и стали, как вкопанные, устремляя взоры на вход в гавань. Там никого не было видно. Первый офицер зарыдал, содрогаясь всем телом, сидя в седле. Он вынул платок и уткнулся в него лицом. Плакал он так горько, что мне слышны были его глухие рыдания. Это был великий князь Борис Владимирович. Второй был его адъютант.

Вскоре во входе в гавань из-за Золотой Горы по­казались первые миноносцы и стали втягиваться во внутренний рейд. Часть их потянулась в восточный бас­сейн.

Я побежал туда. Там обычно становились они бок о бок один к другому, кормами вплотную к набережной. На одном из миноносцев было около десятка спасенных и несколько трупов. Среди живых все были легко ра­неные, но дрожали от стужи, мокрые. Вода в море была еще очень холодная, но в воздухе было хорошо.

Я взялся за одного, подававшего очень слабые при­знаки жизни. Это был почти старик, музыкант, сверх­срочный. Он как будто уже не дышал. Едва ощути­мый пульс. Мы его положили на стол в кают-компании. Я стал делать ему искусственное дыхание. Офицеры и матросы-вестовые укрывали его одеялами и шинелями и согревали бутылками с горячей водой.

В это время приходит кто-то со стенки и гово­рит мне:

— Идите скорее, доктор, великий князь ранен. Он на миноносце, отшвартовавшемся там-то в бассейне. Я спросил, тяжело ли ранен великий князь? Мне {162} ответили, что у него на ногах мелкие раны, но он очень потрясен и страдает.

— Говорит ли? — спросил я.

— Да, — ответили мне.

— Тогда поищите скорее кого-либо другого. Если я брошу этого, он умрет.

Музыкант постепенно очнулся. Его отправили в Сводный военный госпиталь. Не знаю, выжил ли он. Ко­нечно, ему угрожало осложнение в легких от холодной воды, особенно в его возрасте.

Мичман Петя Воробьев (мой соплаватель по «Пере­свету»), в те дни плававший уже на миноносце, рас­сказал мне потом, что великий князь Кирилл Владими­рович плавал на обломках в числе чудом спасшихся.

Когда миноносец приблизился к плававшим, Воробьев увидел среди них и великого князя. Всех быстро вта­щили на палубу и повели в кают-компанию миноносца.

С миноносцев, стоявших в бассейне, я пошел в сто­рону портового лазарета, так как узнал, что большин­ство спасенных были доставлены туда. Когда я быстро шел по набережной внутреннего бассейна, навстречу мне два офицера вели, поддерживая под руки, флаг-офицера адмирала Макарова, мичмана Яковлева, толь­ко что доставленного на берег. Он был без фуражки и едва передвигался. Голова его всё опускалась и свисала. Лицо было испачкано и измучено.

Мичман Яковлев (Лет десять спустя, когда я служил в морском министерстве в Управлении главного санитарного инспектора флота, этот Яков­лев уже был капитаном 2-го ранга и состоял адъютантом при морском министре, адмирале Григоровиче.), великий князь и другие, остав­шиеся в живых, спаслись только потому, что были на­верху, на мостике возле адмирала Макарова, — но са­мому адмиралу спасти не удалось. В море потом виде­ли плавающее адмиральское пальто. Видимо, адмирал сам его снял, чтобы легче было плыть, но, как старик, он не мог удержаться на воде.

Из числа спасенных только два-три десятка чело­век были не ранены. Несмотря на то, что катастрофа произошла в миле или двух от берега и среди своих {163} судов, все остальные погибли с кораблем: так ужасен был взрыв.

Небольшой портовый лазарет находился очень близ­ко от внутреннего бассейна, направо от портовых ворот, недалеко от знаменитого в Артуре ресторана «Сара­тов», получившего имя парохода Добровольного флота того же имени от буфетчика его, основателя ресторана.

Там было полно. Старший врач лазарета, д-р Глазко, быстро показал мне спасенных. Все были крайне по­трясены взрывом и многие дрожали от нервного шока и холодной воды в море. Их успели уже уложить в кровати.

Мы прошли в мертвецкую. Среди покойных я сразу же узнал мичмана Бурачка, флаг-офицера адмирала Ма­карова, с которым был дружен. Высокий, тонкий брю­нет, совсем еще юноша, лет 20-ти, очень учтивый и де­ликатный. Он лежал на каменном полу среди только что доставленных трупов, как живой и, казалось, был еще теплым. Я стал делать ему искусственное дыхание и всё что мог сделать. Мне было жаль Бурачка, как род­ного брата. Чем больше я старался, тем больше ста­новилось мне жаль этого замечательного юноши. После целого часа тщетных усилий, меня почти оттащили от него. Это потрясло меня настолько, что я всё время го­ворил о нем, еще несколько дней подряд. Мой сожитель по квартире мрачный доктор Николаенко (брат товари­ща министра финансов при Коковцеве) сказал мне на­конец:

— Если вы не перестанете говорить о Бурачке и думать о нем, вы сойдете с ума!.. Не хочу слушать об этом и настоятельно советую вам взять себя в руки. Завтра, может быть, нас ожидает то же.

Не помню уже, был ли найден труп адмирала Ма­карова. Кажется, не был найден. Помню, однако, до край­ности скромные похороны некоторых жертв «Петропав­ловска» (Из моей диссертации на степень доктора медицины привожу официальные данные о потерях в личном составе обоих эскадрен­ных броненосцев 31-го марта 1904 года.

На «Петропавловске» находилось, вместе со штабом командующего флотом: 705 человек, из них погибло и умерло от по­вреждений 636. Оставшихся в живых после повреждений было 53 человека. Пострадало 95% экипажа и штаба. Погибло 88%.

Уце­лел только один из десяти!

На «Победе» из 745 был ранен только один матрос, остав­шийся в живых.).

Воинский наряд был в общем с полуроту.

{164} Была музыка и около полусотни провожавших покой­ных по пустынным улицам старого города. Настроение у всех было подавленное. Каждый понимал, что произо­шло непоправимое для флота.

В день гибели «Петропавловска», часов около трех дня, я был на миноносцах в гавани. По набережной про­ходил торопливо флагманский доктор А. А. Бунге и спрашивал, не видели ли меня. Ему указали.

— Разыскиваю уже целый час д-ра Агафонова, — сказал мне Бунге, — и не могу найти. Через два часа отходит поезд, в котором будет эвакуирован в Россию раненый великий князь Кирилл Владимирович. Я хо­тел назначить Агафонова для его сопровождения, но не могу найти, не поедете ли вы с великим князем, хотя бы до Мукдена?

Доктор Агафонов уже назначен был комиссией вра­чей для возвращения в Россию, по нездоровью. Для ме­ня же это было неожиданно. Я так вошел в свои функ­ции на миноносцах, что мне не хотелось оставлять это дело.

— Может быть, Александр Александрович, вы най­дете кого-либо другого. Вы знаете, сколько дел начато мною. Кроме того, что скажут другие? Подумают, что я тоже эвакуирован по нервозности.

Бунге настаивал, я отпрашивался.

— Ну, хорошо, если найду в эти оставшиеся у ме­ня полчаса кого-либо, освобожу вас, а не то вы поедете.

Бунге ушел и до вечера я его не видел. Он послал д-ра Маркова, Николая Македоновича, моего товарища по курсу, младшего врача портового лазарета. Марков так понравился великому князю (у него, действительно, мягкий, ласковый характер), что он довез великого кня­зя Кирилла Владимировича до Петербурга, а оттуда со­провождал его в Германию.