Роль философии в формировании и развитии социально-гуманитарного знания.

Если Александр Койре считал метафизику “строительными лесами” современной физической науки, то для социальных и гуманитарных форм знания это утверждение верно еще в большей мере, поскольку многие вопросы, решением которых занимаются эти науки, впервые были осознанно поставлены философией. Философии принадлежит заслуга не только формирования особого предмета и метода исследования “наук о духе” (как еще называют социально-гуманитарное знание в отличие от “наук о природе”), но и разработки методологической базы, послужившей основой для дальнейшей дифференциации этой отрасли познания. Между тем наука и философия находятся в сложных отношениях (что вполне обычно между “близкими родственниками”). Существуют две позиции в отношениях между положительной наукой и философией. Одна исходит от Огюста Конта: метафизика постепенно преодолевается позитивными науками и вскоре должна совсем исчезнуть. Другая — от Пьера Дюгема: метафизика — необходимый, но не достаточный момент всякого научного знания (как видим, в обоих случаях ученые ограничивают свой интерес к философии одной метафизикой, которая, конечно же, не исчерпывает всего философского знания). Эту же идею Эрнст Мах сформулировал так: у всякого философа есть своя “домашняя” наука, и у каждого ученого есть своя “домашняя” философия.
Однако все эти философы под словом “наука” понимали в первую очередь науки “естественные”. В науках же социальных и гуманитарных такого резкого противопоставления науки и философии провести нельзя, по крайней мере сейчас (как нельзя было провести четкую границу между философией и физикой еще в XVII-XVIII вв., когда физика понималась как “натуральная”, “практическая” или даже “экспериментальная” философия). В структуру социальных и гуманитарных наук включены, помимо “чисто” метафизических, также и положения, имеющие только форму метафизических, но по содержанию к метафизике не относящиеся. Что это за положения и какую роль они играют в формировании и развитии социально-гуманитарного знания? На первый взгляд кажется, что все науки устроены одинаково. У них есть объект (материал) и метод, который превращает материал в предмет и выстраивает из него научную концепцию. Но можно вспомнить, как коллега Галилея, профессор Падуанского университета, отказался смотреть в телескоп и использовать его данные в качестве доказательства того, что Луна является таким же телом, что и Земля, поскольку в телескоп видны лунные горы. Чтобы этот опыт стал доказательством, нужна была удовлетворительная теория телескопа, которая объясняла бы этот новый вид опыта и которая не могла быть обоснована экспериментально. То есть был необходим пересмотр основных метафизических положений того времени, который Галилеем еще не был сделан. До того, как станет возможным провести какой-либо эксперимент, научная парадигма определяет, какие результаты этих экспериментов будут легитимны, а какие — нет и, более того, какие объекты могут быть признаны существующими, а какие — не могут (т. е. решается вопрос, какое исследование будет считаться “научным”). А такая работа может быть выполнена только философски.
Работа, подобная этой, должна быть выполнена и для социально-гуманитарной области знания. И не случайно, что в некоторых европейских языках термин “наука” для этой сферы человеческого познания не применяется, ибо именно совокупность философских или метафизических положений может определить научный статус той или иной формы знания. Для того чтобы “науки о духе” отделились от философского знания, необходимо было разработать методологию “наук о духе” и онтологию социальной и духовной реальности; нужно было решить, что и как исследуют эти науки. В самом деле, ведь многие развитые культуры никогда не задаются вопросами о природе общества и его социальной структуре, о соотношении языка и мышления, не озабочены изучением истории чужих культур (да и своей собственной тоже) только потому, что не имеют продуманных философских концепций, в которых эти вопросы первоначально были разработаны. Для них эта реальность “невидима”.
В чем же заключается специфика предмета и метода социально-гуманитарного знания? Этот вид знания является формой самосознания. Науки о человеке представляют собой вид саморефлексии, т. е. в них человек перестает быть для себя чем-то единым и простым и расщепляется на субъект и объект. Человеческая сущность раздваивается. Поворотным для истории философии оказалось осознание человеком факта собственной расщепленности, который Сократ выразил в афоризме “я знаю, что ничего не знаю”. Неслучайно история самопознания человека полна драматизма. Познать себя оказалось более сложным, чем познать мир. Такое положение дел поднимает множество философских вопросов и ставит множество философских же ответов, с которыми вынуждены считаться конкретные науки. В какие отношения способен вступать сам с собой человек-как-субъект, в какие — не способен, а в какие не должен вступать ни при каких обстоятельствах? Способен ли он до конца раскрыться самому себе? И что мешает это сделать? Возможно ли в таком типе познания найти соответствие “субъективного” и “объективного”? С чем мы на деле встречаемся, когда исследуем объективации человеческого духа? Каковы критерии истины в области социальных и гуманитарных исследований? К тому же все эти вопросы можно адресовать и самый науке, которая является не только средством познания окружающего мира, но и одним из видов объективации человеческого духа.
В случае с современной наукой, антропология, например, стоит перед не решаемой научными средствами дилеммой, а именно: с чем мы имеем дело, когда говорим о науке, — с культурно определенным феноменом, свойственным одной-единственной социальной формации, или действительно с наукой, с наукой как таковой? Очевидно, что решить такого рода вопрос возможно только метафизически (или, говоря с “научной точки зрения”, на этот вопрос нельзя дать однозначного ответа). Но все эти вопросы всегда так или иначе решаются тем или иным мыслителем либо ученым в зависимости от его метафизической позиции (взаимоисключающие примеры: Освальд Шпенглер, для которого науки неотделимы от тех культур, в которых они появились, и Эдмунд Гуссерль, для которого наука является универсальным феноменом мышления “как такового”).
Во многих современных антропологических науках вопросы философского или метафизического характера принято не рассматривать, поскольку очевидно, что дать однозначного ответа на них никогда не удастся. Такова судьба “основного вопроса” антропологии — о переходе от природы к культуре; лингвистика не решает вопроса о происхождении языка (этот вопрос априорно “ненаучен” для лингвистического сообщества, как ненаучен вопрос о вечном двигателе для сообщества физиков); социология считает метафизическим вопрос о том, что такое общество, в фольклористике “закрыт” вопрос о соотношении мифа и ритуала, об авторстве фольклорных текстов и т. д. Все эти вопросы не могут быть решены внутри самих гуманитарных и социальных наук. В социальных и гуманитарных науках решение подобных этим философских вопросов служит критерием демаркации научных школ. Но от их решения зависит многое для самих этих наук. Эти вопросы имеют огромную эвристическую ценность. Их можно замолчать, но нельзя обойти. В зависимости от того, как они решаются, и с условием того, что они уже решены, формируются направления исследований. Так, ответить на вопрос “Как возникают сходные сюжеты в фольклорных текстах различных культур? ” можно только метафизически, т. е. на него нельзя ответить эмпирическим образом. Ответить: “Возникают сами собой” или: “Заимствуются” — значит назвать себя приверженцем одной из фольклористских школ: эволюционистской или миграционной. Только после этого можно будет работать с конкретным материалом. Причем любой другой ответ, кроме этих двух (например, что фольклорные тексты имеют сверхъестественное происхождение), вообще извергает вас из сферы научного знания.
Методы, применяемые в науках о человеке, также требуют кропотливой и тщательной философской разработки. Здесь возникают трудности и гносеологического, и этического порядков. Социально-гуманитарное знание есть познание единичностей, уникальных проявлений человеческого духа, в отличие от знания естественнонаучного, ориентированного на познание общих законов безличной природы. А это требует и более тонких и чувствительных методов исследования. Единичность индивидуальна, а значит, интимна, обладает свободой воли, наконец, общечеловеческими и гражданскими правами, и может и не захотеть “раскрывать свои тайны” пытливому разуму. Поэтому вопросы этой сферы человеческого знания всегда будут затрагивать и вопросы научной этики.
Основное методологическое затруднение наук о духе заключается в том, что субъект исследования всегда сам принадлежит какой- либо конкретной культуре, которая имеет свои собственные правила обращения с “другим”. Все мы, конечно, это прекрасно знаем, а, скажем, социальный антрополог — в особенности. Но при этом он должен оставаться в некотором смысле “наивным сознанием” и забывать об этом своем знании. Ученый-гуманитарий должен забыть, что его знание является относительным и обусловленным не только природой истины, но и своей собственной культурой, что ему открывается не “истина сама по себе”, а он сам, своим собственным “я” включен в исторические и культурные процессы. Но эвристически ценной и эпистемологически необходимой для него будет такая философская позиция, которая ставит его в точку “абсолютного знания”.
Метафизика не всегда вредна для положительного познания, а точнее, без нее познание невозможно. Когда мы закрываем глаза на философские вопросы, мы позволяем себе заблуждаться относительно их существенности и становимся обывателями, а не учеными. Говоря иначе, мы начинаем некритически принимать философию обыденного сознания. Занятия философией становятся спорадическими и случайными, а результаты этих занятий уходят в сферу бессознательного и само собой разумеющегося. Так, попытки преодоления метафизических “предрассудков” в научном языке наиболее активно проводились логическим позитивизмом. Однако определенные постулаты, используемые Венским кружком, представители которого выступили инициаторами “войны с метафизикой”, имеют вполне метафизический характер. Так, следующие положения из “манифеста” Венского кружка имеют большее отношение к онтологии, чем к эмпирическим высказываниям: “Нечто является “действительным”, если оно встроено в общую систему опыта” или “То, что познание мира является возможным, основывается не на том, что человеческий разум накладывает на материал свою форму, но на том, что материал является определенным образом упорядоченным”. “Система опыта” оказывается таковой, что в нее помимо “фактов” включаются также и предложения, факты речевой деятельности. Таким образом, безусловно, первая точка (и весьма болезненная) проникновения метафизики в науки и наук в метафизику — это язык.
Этим (поиском и устранением метафизических предложений из научного языка) вопрос о точках соприкосновения наук и метафизики не исчерпывается. Эмиль Бенвенист весьма удачно и наглядно показал, что категории Аристотеля могут рассматриваться не как категории метафизики, а как категории грамматики греческого языка. В другом языке, не принадлежащем к индоевропейской семье, например, в языке эве (нигеро-конголезская языковая семья), не только был бы другой набор философских категорий, но другим был бы и набор метафизических вопросов, поскольку в языке эве мы сталкиваемся с совершенно иной, чем, скажем, в греческом или немецком языках, дистрибуцией глагола “быть”. Здесь Бенвенист развивает на другом материале известную гипотезу Сепира—Уорфа. Бенджамин Уорф в работе “Наука и языкознание” дает пример гипотетической физики, которая могла бы сложиться у индейцев хопи, язык которых не пользуется категорией грамматического времени. Безусловно, все эти работы являются не в меньшей степени философскими, чем научными.
Итак, социально-гуманитарные науки наполнены вопросами, разрешимыми только философскими методами. Это означает, что эти вопросы навсегда открыты для выбора позиции. Конечно, вовсе не обязательно, чтобы всю эту работу выполняли философы, да этого и не происходит. Однако по своей природе эта работа имеет философский характер и требует определенного уровня философского образования ученого и знания истории философии.