Часть 3. Миньшо не смотрел на него все утро, но при отце Лухан не решился позволить себе лишнего

Миньшо не смотрел на него все утро, но при отце Лухан не решился позволить себе лишнего. Зато теперь, когда они сидели в поезде, Миньшо прижимал к себе лысого медведя, а за окном проносилась зеленая от начала лета провинция, Лухан решил оторваться.
Он пересел на скамеечку напротив Миньшо и, сосредоточенно насупив брови, оторвал его правую руку от груди и принялся вертеть и рассматривать, поднося к окну, чтобы лучше было видно.
- Что ты делаешь? – пискнул Миньшо.
- Ищу язвы, - невозмутимо ответил Лухан. – Ты же знаешь, что у тех, кто этим занимается, руки покрываются струпьями…
Миньшо распахнул свои огромные глаза еще шире обычного и испуганно уставился на Лухана.
- … а он, - Лухан кивнул куда-то на медведя, прижатого к животу, - скоро отсохнет и отвалится.
Лухан недолго наслаждался расширившимися от ужаса глазами братика, которому будто зачитали смертный приговор – он отпустил ручку и весело от души рассмеялся, закидывая ноги на скамеечку.
- Вот увидишь, доехать не успеем, а он уже загниет.

Станция встретила их тяжелым летним жаром, поднимающимся от камней – и абсолютным отсутствием людей, только собаки спали в тени и лениво поднимали головы, сонными глазами глядя на потерянных мальчиков.
- Я думал, нас встретят, - пробормотал Миньшо, крепче ухватываясь за ручку тяжелого чемодана.
- Не маленький, сам дойдешь, - огрызнулся Лухан, хотя перспектива переться до дома через всю деревню и в нем вызывала понятное отвращение. С другой стороны, судьба снова подкинула ему шанс побыть настоящим мужиком (в сравнении с нервно переминающимся с ноги на ногу братиком), и он рявкнул: - Пошли, - бодро ступая в горчичную мелкую пыль.
Миньшо так и семенил следом до самого дома.
Когда они, наконец, усталые, покрытые грязью и потом, добрались до крыльца старого дома, Лухан готов был повесить своего дядю на ближайшей перекладине за галстук, вот только открыв дверь и блаженно втянув носом холодный и пыльный воздух гостиной, он вынужден был рассмеяться – мужчина, чем-то отдаленно напоминавший отца, когда тот был моложе, сидел за столом и потягивал что-то красноватое из графинчика. Возможно, все ту же бабкину настоечку.
- О, племяннички, - пьяновато рассмеялся мужчина. – А я вас завтра ждал…
Он отхлебнул еще кислятины, поморщился и договорил:
- Комнаты наверху… а, впрочем, сами все знаете.
Дядя поднялся, пошатнулся, схватился рукой за стул – послышался мерзкий звук скрипнувшей о пол мебели – и побрел вверх по лестнице, пока Лухан стоял с чемоданом в руках, смотрел ему в спину и думал о том, что любовь к настоечке у их рода, очевидно, в крови, и когда ему самому перевалит за тридцать, а жизнь будет навсегда разрушена, его тоже наверняка потянет к этой кислятинке, запах которой до сих пор кажется до жути знакомым.
Лухан хмыкнул еще раз и поволочил чемодан вверх по лестнице вслед за пьяненьким дядей, забыв о любимом братике, который до сих пор стоял у порога и шокированно смотрел на графинчик – очевидно, вспоминал приснопамятную бабулю и «выблядка».

Лухан справедливо рассудил, что, раз уж ему не повезло гнить все лето в захолустье (тогда как ублюдок Вуфань весь месяц перед экзаменами говорил что-то о море и обещал писать письма из Европы), то довольно справедливо перед лицом судьбы будет найти себе такое развлечение, которое ему нравится – а на выбор был только старый велосипед, пыльная библиотека и дурачок Миньшо. Велосипед был ржавым, едва вертел колеса и оставлял на брюках коричневые пятна, а библиотека вообще никогда не казалась Лухану местом, достойным его внимания, поэтому, за неимением других вариантов, его выбор пал на Миньшо.
После завтрака, который дядя щедро озонировал запахом перегара, Лухан засунул руки в карманы брюк и поднялся по скрипучей лестнице, чтобы беззастенчиво пнуть дверь комнаты Миньшо – нет, ну а вдруг боги удачи настолько благосклонны, что он снова наткнется на что-нибудь интересное? Но, к большому сожалению Лухана, старшенький не рыскал ручкой в штанишках, а сидел на кровати в обнимку с тупейшим медведем и что-то увлеченно читал. Лухан встал над ним и, поглядев с минуту на каштановый затылок, выдал:
- Поднимайся, пошли.
Миньшо захлопал своими глазками, такими же тупыми, как у его игрушки, и спросил:
- Куда?
- Не знаю, - сказал Лухан, - гулять. Папаша тебя в деревню сослал, чтобы ты гулял, а не пылью с книг дышал – что непонятного?
Миньшо недоверчиво пополз по кровати назад, к стене, подальше от наклонившегося над ним Лухана, и Лухан, хмыкнув, цепанул медведя за лысую башку и потопал на выход. Миньшо опомнился через секунду и побежал за ним, схватив брата за руку уже у самого входа:
- Я пойду, только отдай.
- Нужен очень, - презрительно скривился Лухан, возвращая игрушку.
Старый сад оказался заросшим до безобразия, и Лухану приходилось иногда даже переставать свистеть, чтобы хорошенько распинать густую траву, которая оплеталась вокруг щиколоток и мешала двигаться.
- Заросло тут как-то все, - поделился соображениями Лухан. – При бабке так не было.
При упоминании злобной старухи Миньшо весь передернулся и с каким-то забавным свистом выдохнул.
- Что, не любил ее? – спросил Лухан. – Помнишь, как она тебя называла?
- Помню, - пробормотал Миньшо. – И ты потом так называл.
- Что ж поделать, - Лухан сочувственно пожал плечами. – Никто же не виноват, что у тебя такая мать... О, а это что?
В зарослях травы, которую задел Лухан, снова что-то запищало, и Лухан нагнулся, чтобы раздвинуть густую зелень – на земле сидела какая-то птаха (Лухан бы назвал ее воробьем – оно было серое, маленькое и уродливое, и даже если воробьем не являлось, Лухану-то ничто не мешало называть его так) и скребла неестественно вывернутым, отставленным в сторону крылом.
- У нее… крыло, - жалостливо озвучил Миньшо и без того очевидные соображения.
- Ага, - сказал Лухан. – У нее их два. Просто одно сломано.
- И что нам с ней делать? – спросил Миньшо, присаживаясь на корточки.
Лухана передернуло от этого «нам», и он злее, чем ему самому хотелось, ответил:
- Можно башку ей свернуть, чтобы не мучилась.
Миньшо, очевидно, уже привыкший к злым и болезненным ответам брата, протянул руки к птичке, надеясь, что маленький пернатый комочек взберется к нему на ладошку, но крохотное существо только заметалось сильнее от испуга, чем бесконечно порадовало Лухана.
- Что-то не очень он хочет, чтобы ты его спасал.
Миньшо не ответил, просто встал на колени, осторожно приближаясь к напуганной птичке. А Лухан смотрел на его обтянутый салатовыми зелеными бриджами зад, на котором, вероятно, не зажили еще следы той порки, и ему захотелось зареветь горячими жгучими слезами, когда Миньшо все-таки поймал пугливые перья в ладошки и поднялся, счастливо улыбаясь:
- Сердечко стучит.
Лухан давно не видел этой тупой улыбки, и теперь она застала его неподготовленным – губы разошлись, сжавшись до узкой полоски, десны некрасиво высоко обнажились, а все вцелом выглядело так, будто Миньшо вставили в рот какой-нибудь расширитель и у него неправильный прикус.
Лухан от души пожелал воробьенку сдохнуть поскорее, когда Миньшо, шевеля салатовой задницей, побежал наверх, чтобы накормить уродца и устроить ему дом в коробке. И желал того же много раз после, когда вечером стоял под золотистым квадратом освещенного окна спальни Миньшо и слушал, как недоразвитый братик читает птичке стихи, представляя его, согнувшегося над подоконником, запутавшего пальчики в каштановых волосах, улыбающегося этой отвратительной растянутой до самых десен улыбкой.
Вряд ли он думал, что у лысого медведя может появиться конкурент – но нет, беспородную птичку Лухан начал ненавидеть так же сильно, как и плюшевую тварь.

Лухан уже завел привычку выпинывать дверь братца, словно каждый раз напоминая ему, что Миньшо не удастся снова остаться одному, чтобы заняться непотребством – Лухан будет свято блюсти библейские заповеди и не позволит скверне поселиться в отчем доме.
Но противный Миньшо вел себя, как святоша (хоть Лухан и подыхал ночами, задыхаясь от ненависти, когда представлял, что сейчас Миньшо, может быть, поскуливает на простынях, ублажая себя рукой), и единственным, чем занимался, так это чтением или подкармливанием этого писклявого отродья в коробке.
Лухан по-хозяйски прошел к окну и остановился перед коробкой, на дне которой в собственном помете и перьях барахтался воробьенок. Миньшо с беспокойством завозился на кровати и, когда брат поднял руку, подбежал к нему, очевидно, пытаясь спасти птенца от неминуемой гибели. Но Лухан со смешком разжал кулак перед лицом напуганного братика и продемонстрировал ему мякиш белой булки, оставшейся с обеда.
- Можно его покормить?
Насколько Лухан помнил, это вообще был первый раз, когда он спрашивал у Миньшо разрешения.
- Покорми, - тихо сказал Миньшо, усовестившись своих предположений, которые успел настроить касательно намерений кровожадного брата.
Воробьенок клевал хлеб с жадностью, растерзывая маленький кусочек клювиком, и Лухан развернулся к Миньшо:
- Пошли в деревню.
- Зачем?
- Ни зачем. Просто пошли.
- Я не хочу, - сказал Миньшо, снова раскрывая книгу.
- Я ведь могу его и выбросить, - предупредил Лухан, кивая на жрущего птенца.
- Хорошо, - внезапно легко, под действием угрозы, согласился Миньшо. – Только отойди от него.
Лухан поднял руки вверх, демонстрируя чистоту своих намерений, и молча смотрел на то, как Миньшо натягивает смешную растянутую кофту и застегивает пряжки на башмаках.
Лухан не знал, чего или кого хотел найти в деревне – ему просто смертельно скучно было уже вторую неделю сидеть дома, не находя никаких достойных средств, чтобы спровоцировать Миньшо или довести его снова до слез – и теперь просто и без мыслей смотрел на прожаренную от солнца, пустую в середине дня улицу, прислонившись спиной к дереву.
Миньшо слонялся где-то рядом, как недоразвитый, тискал в руках игрушку, гнул худые ноги, раскачиваясь на каблуках и, задрав башку, смотрел в синее безоблачное небо. Идиот, что с него взять.
Лухан подумал, что хорошо бы было закурить – но сигареты, которые он свистнул у дяди, остались дома, а денег не было совсем. Что это вообще за жизнь за такая? Ему пятнадцать лет, а отец отправил его в это богом забытое место, дав денег только на билет на поезд. Несправедливо…
Лухан выплыл из раздумий и оглянулся, разыскивая взглядом полудурка – Миньшо, подобрав полы кофты, как раз собрался присесть перед какой-то страшнючей псиной, спавшей в тени под деревом, и тянул руку к плешивой башке, чтобы погладить. Лухан успел подумать, что мозгов в его брате нет вообще, только эта тупая блевотинная нежность – это ж надо додуматься будить тварь, которая ростом тебе по пояс. Пес, почуяв прикосновение, поднял голову и зарычал, обнажив клыки…
Лухан чертыхнулся и рванул вперед, успев загородить Миньшо собой ровно в тот момент, когда огромная черная собака поднялась и согнула лапы, готовая прыгнуть.
- Чэн-Чэн, - вдруг позвал кто-то, - ко мне.
К удивлению Лухана, псина повернула голову – и тут же прикрыла клыки и сложила уши к голове, так что даже ее взгляд стал маслянисто преданным. Лухан обернулся вслед за ней, случайно утащив вслед за собой и Миньшо, который вцепился пальцами в бок его рубашки, тыкаясь носом между лопаток, и лицом к лицу столкнулся с жутким мальчишкой, с первого взгляда на которого можно было сказать только одно – разбойник.
- У меня самая злая собака во всей деревне, - сказал мальчишка, почесав псину по голове. – Не надо было к ней лезть.
- Да разве это я к ней лез, - фыркнул Лухан, наконец-то отрывая руки Миньшо от рубашки и брезгливо отшвыривая маленькие ладошки от себя. – Придурок…
Мальчишка хмыкнул и грязными руками взъерошил свои густые черные волосы.
- Вы не отсюда, да? Никогда тебя раньше не видел.
- Мы здесь только на лето, - ответил Лухан. – Знаешь старый дом с садом за поворотом?
Мальчишка кивнул, сощурив свои жуткие косые глаза. Псина, потыкавшись носом хозяину в колени, снова убрела в тень и свернулась клубком.
- Скука страшная, - пожаловался Лухан.
Мальчишка кивнул еще раз и сказал:
- Я на реку шел, купаться. Пойдешь со мной?
Лухан оглянулся на Миньшо и, заметив в его глазах испуг, поспешил согласиться:
- Пойду. Меня Лухан зовут.
- А меня Тао, - парнишка замялся, а потом ткнул грязным пальцем в Миньшо: - А это кто?
- Мой брат, - любезно пояснил Лухан.
- А почему у него игрушка? – не сдавался Тао, изучая Миньшо подозрительными прищуренными глазами.
- А он идиот, - не менее любезно удовлетворил его любопытство Лухан.
Миньшо вздохнул, но спорить не стал, стараясь не отходить от роли, которую выделил ему братишка.
Тао весело рассмеялся и пошел по дороге, спиной вперед.
- У нас в деревне тоже есть одна такая. Ее кормят, а потом, ну… подол задирают.
Лухан рассмеялся в ответ, заметив, как передернулись плечи Миньшо, но принял информацию к сведению, хоть и старался помнить о гонорее.
Тао оказался смешливым парнем и, как бы помягче выразиться – из тех, которые нравились Лухану, не слишком заморачиваясь с моралью.
Блеск деревенской речонки, от поверхности которой солнце отражалось, как от зеркала, ослепил Лухана, а мягкая покачивающаяся трясина из песка под ногами прибавила хорошего настроения, так что он на минуту забыл и о Миньшо, и о Тао, которые брели позади него – а когда оглянулся, то злобно сощурил глаза, в три шага преодолев расстояние, которое отделяло его от братца. Лухан отобрал тупого ненавистного медведя из рук черноволосого мальчика, который тянул его за глаз-пуговицу, наслаждаясь жалобным выражением личика Миньшо, и вернул недоразвитому братцу, сердито предупредив:
- Он мой брат. И издеваюсь над ним только я.
Тао скривил губы и пробормотал:
- Да сколько угодно, - стягивая с себя рубашку.
Лухан моргнул, когда вслед за рубашкой с тела Тао на песок осыпались и штаны, и мальчишка остался совсем голый, нисколько не стесняясь своей наготы. Лухан принялся стаскивать одежду и с себя, краем глаза косясь на Миньшо, который сидел на песке и большим пальцем на ноге рисовал на его поверхности кружочки. Со стороны Миньшо это было очень умно, отметил Лухан – если бы его братец вдруг начал проявлять какой-то интерес к загорелому телу их нового знакомого, то дома Миньшо пришлось бы пореветь немного громче и дольше, чем в прошлый раз.
Чистая и теплая вода скатывалась по телу, даря настоящее удовольствие, и Лухан предложил Тао на спор переплыть речонку, надеясь все-таки каким-нибудь чудом обставить сильного и крепкого паренька. Миньшо с берега смотрел на две головы, торчащие над водой, и с интересом следил за тем, как медленно, но уверенно, Тао обгоняет Лухана. Чего Миньшо не ожидал, так это того, что на обратном пути Лухан запрыгнет на Тао и пару раз заставит опуститься под воду, держа за волосы, чтобы мальчишка вымотался и наглотался речной воды – а потом, измученный и тяжело дышащий, вползет на берег.
Первый.
Лухан чувствовал, что Тао обиделся на него за этот грязный ход, но слишком уж ему хотелось выиграть. А кроме того, Тао не был таким уж ценным знакомым, чтобы дорожить его обществом, и, когда капли воды на его теле обсохли, он поднялся, натянул одежду и весело кивнул Тао на прощанье, подопнув Миньшо, чтобы поторапливался.

К воскресенью Лухан снова изнывал от скуки и, что самое неприятное, начинал чувствовать, что это разморенное жаром бездействие скоро заставит его сделать что-нибудь нехорошее, что-нибудь такое, что всколыхнет эту тихую жизнь и, возможно, даже перевернет его собственную.
Потому что уже никаких сил не осталось ночами думать о том, что Миньшо снова ласкает свою игрушечку, а медведь глазами-пуговицами преданно смотрит, как его хозяин трогает свое невинненькое мягкое тело. Лухан даже начал думать о том, что его, может быть, отпустит это сумасшествие, если он каким-нибудь способом устроит так, что Миньшо сделает это при нем. Лухан надеялся, что вечное заноженное в члене возбуждение спадет, если он своими глазами увидит, как теплая пахучая сперма выбрызнет из натертого тела Миньшо… И черт, черт, черт – может быть, он сможет уснуть, перестав каждую ночь стискивать простыню пальцами и беспомощно потираться гадко ноющим пахом о матрас.
Солнце светило в окна до боли и резало глаза, и Лухан, глядя за завтраком на небритого и снова похмельного дядю, решился – он еще не знает, на что, но хотя бы будет действовать.
Действовать в контексте текущего положения дел означало «действовать на нервы Миньшо», и Лухан, похабно улыбаясь, снова поднимался по лестнице, чтобы выпнуть дверь комнаты старшенького. Миньшо лежал на кровати, отгородившись книгой от всего белого света, и Лухан получил возможность вдоволь поразглядывать оголившуюся полоску кожи между кромкой брюк и задравшейся рубашкой – Миньшо первым говорить никогда не начинал и считал за правило игнорировать Лухана до тех пор, пока это физически возможно.
- Эй, уродец, - позвал Лухан. – Собирайся, в церковь пойдем.
Книга опустилась, и большие туповатые глазища установились на Лухане:
- Зачем? Я не хочу.
- Ты всегда не хочешь, - отмахнулся Лухан, нагибаясь, чтобы потянуть Миньшо за кромку штанов – его пальцы проехались по голой коже, и Лухана забило тонкой судорогой. Раньше он никогда не прикасался к телу брата в местах столь интимных и интригующих. – Надо же отцу сказать, что мы были примерными мальчиками и в этой святой глуши не забывали о боге.
Лухан заглянул братику прямо в лицо и подозрительно спросил:
- Или ты боишься? Тебе есть, что скрывать? Опять дергаешь свой…
Миньшо испуганно отскочил от него, перепрыгнув на кровати на полметра дальше и приземлившись мягкой попкой прямо медведю на морду. Медведя достали, задумчиво провели по плюшевой роже, а Лухан стоял и бесился – любое упоминание об этом дезориентировало Миньшо так, что Лухан не мог понять, то ли он в прошлый раз перестарался, то ли Миньшо на самом деле делает это по ночам.
Он знал только одно – хотелось биться головой о стену и выть от бессилия.
- Через десять минут не появишься, вернусь и с лестницы спущу, - предупредил Лухан, прежде чем развернуться и закрыть за собой дверь.
Он мог поклясться кому угодно, что достиг своего предела – сегодня, глядя на тонкие бессильно опущенные на колени руки Миньшо, на его бесконечно хрупкие косточки запястий, на ряд позвонков на шее, дугой выкатывавшихся из-под белого воротничка рубашки… он на самом деле заплакал.

Улыбчивый сухонький и изогнутый в своей сутане, как трость, пастор закончил проповедь, и немногочисленная паства вереницей потянулась к нему за благословением, а Лухан все продолжал сидеть, глядя в солнечное окно, так что Миньшо, душа медведя кулачками, искоса бросал на него осторожные взгляды – Лухан, казалось, глубоко ушедший в себя, сидел так, что Миньшо не мог встать.
Пастор, последний раз перекрестив чей-то лоб, улыбнулся двум мальчикам, сидящим на боковой скамье, и тихо удалился – пусть их сидят, раз им так хочется.
Лухан мигнул, тяжело выдохнул и пошевелился, чуть повернувшись к Миньшо:
- Ну, чувствуешь, как благодать божья разливается внутри?
Миньшо совесть не позволяла сказать, что он чувствует, потому что он хотел в туалет.
- Ты такой грешник, братец, - расценив молчание по-своему, вздохнул Лухан, поднимаясь. – Дай-ка я благословлю тебя, может, тогда ты проникнешься святостью.
Миньшо покорно встал перед Луханом, возвышавшимся над ним на полголовы, и опустил голову, смиренно глядя на своего медведя, прижатого к животу.
«Тупая плюшевая тварь, - подумал Лухан, - всегда с тобой, а мне даже прикоснуться нельзя»
Лухан положил ладони на лицо Миньшо и приподнял его голову, заставляя взглянуть на себя.
- Благослови тебя бог, братишка, - сказал Лухан, оставляя целомудренный поцелуй на лбу Миньшо.
А потом быстро и тяжело выдохнул и, в короткую секунду скользнув по носу Миньшо, влажно мазнул своими губами по губам братика.
Миньшо не сразу понял, что сделал Лухан – он только чувствовал это горячее прикосновение и слышал судорожный выдох. А еще чуть дрожащие кончики пальцев, которые оторвались от его лица, когда он полными непонимания глазами взглянул на брата.
Но Лухан словно изменился за секунду – на его лице снова появилось это издевательское напыщенное выражение, и он, не оглядываясь, зашагал к выходу из церкви, оставляя Миньшо одного со своим недоумением и желанием как можно быстрее посетить туалет.