Часть 4

Лухан очень надеялся, что Миньшо будет как обычно притворяться дурачком и забудет то, что он сделал в церкви. По крайней мере сам он старался вести себя как обычно – грубил, выпинывал дверь комнаты братца и тащил туда, куда ему хотелось (боясь самому себе признаться, что без по-идиотски широко распахнутых, смотрящих на него глаз и лысой башки тупого медведя где-нибудь в непосредственной близости, ему было тоскливо, как волку в заснеженном поле).
Но Миньшо все испортил сам.
Миньшо стоял в своих белых шортиках у ручья, текшего за садом (вода в нем даже летом была такая ледяная, что пальцы сводило, стоило на мгновение погрузить их в прозрачный поток), давил медведя под мышкой и задумчиво смотрел на небо. А потом спросил:
- Зачем ты поцеловал меня?
Идиот-Миньшо так и сказал «поцеловал», и Лухан понял, что отшутиться не выйдет. Кусок коры, который он мял в пальцах, вывалился у него из рук, и Лухан тяжело проглотил собравшиеся во рту слюни, судорожно выискивая, чем бы оправдать свой поступок.
Коленки Миньшо так по-идиотски торчали в стороны, а узенькая талия под белой рубашкой просто звала, наконец, взять и окунуть братишку в ледяную воду. И подержать там с пару минут, чтобы он никогда больше не задавал вопросов, на которые у Лухана нет ответа.
Лухан все-таки проглотил эти раздражающие слюни и наигранно рассмеялся:
- Почему нет? Я твой брат, и на твой первый поцелуй у меня прав больше, чем у кого-нибудь еще.
По правде говоря, Лухана очень грела эта мысль – что он умудрился лишить братишку даже воспоминания о первом поцелуе, и он рассмеялся уже веселее:
- А то так бы и ходил нецелованный…
Миньшо слушал этот унизительный смех и, глядя на холодную, прозрачную воду, возможно, впервые не удержался и ответил на издевку, еле слышно прошептав:
- Он не первый.
Но Лухан расслышал.
Расслышал и внезапно взбесился так, что сам себя испугался – резко дернув Миньшо за плечо и развернув к себе, надвинувшись на него, с угрозой спросил:
- С кем ты целовался?
Миньшо никогда не видел брата в такой ярости – он помнит злость, помнит садистские чернильные разводы в глазах Лухана, когда тот порол его ремнем – но все это не было яростью, такой, как сейчас, обжигающей и страшной.
- Син-Син… спросил, хочу ли я научиться целоваться… - сжавшись от страха, пролепетал Миньшо, похныкивая от боли, которую сумасшедше сжатые пальцы Лухана причиняли его плечу.
«Син-Син… этот дурачок, - с облегчением вздохнул Лухан, - вряд ли они осмелились на что-то большее, чем невинное прикосновение»
- Как он тебя целовал? Так? – Лухан быстро нагнулся и коротко прижался сухими губами ко рту брата, поймав очередную нервную судорогу, когда Миньшо пискнул от неожиданности.
Миньшо совсем не понимал, что так взбесило Лухана, и по своему обыкновению (даже не смотря на то, что глаза Лухана вселяли в него панический ужас и он просто боялся пошевелиться) ответил честно – тихонько отрицательно помотав головой.
Тихое и злое рычание Лухана отразилось в глазах Миньшо напряженной нервной чернотой, и Миньшо просто поднял руки, закрывая голову – на лице Лухана без труда можно было прочитать желание ударить.
И Лухан, действительно, хотел бы ударить – вот только не Миньшо, а этого убогого Син-Сина, который посмел прикасаться к его братику, шарить по его телу своими уродливыми губами… Когда даже ему самому этого нельзя…
Впрочем, вместе с дикой животной злостью внутри Лухана росло и еще кое-что. Кое-что, что нельзя было назвать нормальным и о чем придется молчать, но этот секрет того стоил, как ни крути.
- Миньшо, - позвал Лухан, осторожно отстраняя руки братика от его лица. – Миньшо…
Миньшо взглянул на Лухана так удивленно, будто его брат вдруг внезапно подрисовал себе углем усы – в голосе Лухана никогда еще не было столько ласки. Никогда в жизни.
- Миньшо, - продолжал тянуть Лухан, и даже его лицо стало похожим на кошачью морду. – Ведь это же я твой брат, это ко мне ты должен обращаться с такими просьбами…
Миньшо похлопал глазами, не зная, как объяснить, что, в общем-то, Син-Син первый предложил… И Миньшо не отказался только из любопытства и потому, что доверял Син-Сину. Как оказалось, он не ошибся – потому что Син обращался с ним так бережно, будто он был стеклянный, и все время спрашивал, надо ли ему остановиться или они могут продолжить. Син-Син не говорил ничего о том, что Миньшо ему нравится, и Миньшо думал, что то, что они целовались иногда на кровати старшего, когда объявляли отбой – никому не повредит.
Лицо Лухана стало каким-то совсем пакостным, когда он быстро и бодро заговорил:
- Все! Решено! С завтрашнего дня я буду учить тебя… - Миньшо уже раскрыл было рот, чтобы возразить, но Лухан, нехорошо сверкнув глазами, быстро наклонился и коротко поцеловал, запихивая эти возражения обратно в полураскрытый ротик. – Никто больше не будет считать моего братика неумелым дурачком…
Лухан развернулся и быстрыми шагами направился обратно в дом, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не вернуться и не начать «уроки» прямо сейчас – в конце концов, у него еще два месяца впереди, и он, кажется, нашел, чем их занять.
А потерпеть одну ночь, мучительно истирая член о простыни – это ничего. Это сделает завтрашний день еще слаще.

Лухан и правда не спал всю ночь, и наутро за завтраком даже дядя смотрел с подозрением на внушающие ужас синяки под глазами младшего, а когда Лухан умудрился еще и разбить стакан, не донеся его трясущимися руками до столешницы, и вовсе задумался о том, что надо бы запереть на ключ весь алкоголь в доме – в конце концов, он недолго думал, кто ворует у него сигареты.
Миньшо на Лухана вообще не смотрел и, если бы его спросили, ответил бы, что с его братцем в последнее время что-то неладно – Лухан перестал толкать его, перестал грубить и даже дверь в его комнату теперь открывал потише, хотя по-прежнему стуком себя утруждать отказывался. Что же касается поцелуев (уже трех! Подумать только…), то Миньшо бы сказал, что у Лухана временное помутнение рассудка, и он наверняка уже забыл свое обещание научить братика целоваться. Миньшо считал те поцелуи (кошмар, их было целых три) очередным издевательством, и, если честно, его начинало трясти, когда он думал о губах брата. Вопреки обстоятельствам и всем усилиям Лухана, брата Миньшо не ненавидел никогда, и, возможно, еще год назад втайне все-таки надеялся, что Лухан когда-нибудь смирится с его присутствием в своей жизни и перестанет вести себя так оскорбительно. И именно потому, что Миньшо никогда не забывал о том, что Лухан – его брат, эти три поцелуя нервировали его так сильно. Миньшо просто не понимал, как его брату удается так легко переступать через правила… а главное – зачем? То, что Лухан якобы искренне хотел помочь ему избавиться от репутации дурачка, звучало так же фальшиво, как похмельный голос дяди по утрам. Очевидным было только одно – Лухан очень сильно бесился каждый раз, когда разговор заходил ОБ ЭТОМ.
Сам Лухан за столом только тем и занимался, что пожирал старшего взглядом, прикидывая, куда бы затащить его, чтобы никто не отвлек их от «уроков» и – не дай бог – не заложил пьянице-дяде. Что же касается моральной стороны вопроса, то Лухан не даром провел ночь, взмыливая и без того влажную простынь – в его голове к утру сформировалась стройная и почти незыблемая теория, объясняющая, почему он может почти легально целоваться с паршивцем-братцем оставшиеся два месяца, пока библия будет лежать на его столике лицом вниз:
а) они не родные – по крайней мере, не совсем, а если вспомнить слова бабки, так и вовсе выходило, что Миньшо – приживалка, кровью с ним никак не связанная;
б)поцелуи – это не мужеложество, библия о поцелуях вообще ничего не говорит, так что Лухан может при желании целовать братца куда угодно, и это даже не будет считаться грехом – пока он держит себя в руках;
в)возможно, это – самое лучшее, что он может сделать как брат – научить Миньшо контактировать с людьми больше, чем со своим тупым медведем.
И чем больше Лухан обдумывал эти хитрые постулаты, тем меньше от его намерений тащило гнилью.
После завтрака Лухан по обычаю зашел за Миньшо, чтобы вытащить старшего, который без его покровительства давно бы истлел где-нибудь между страниц очередной книги, на улицу. Испуганный взгляд, которым одарил его братец, подсказывал Лухану, что его попытка выглядеть невозмутимо провалилась, и он сейчас похож на маньяка, который чует кислый от страха запах пота своей загнанной жертвы, но остановиться Лухан был просто не в состоянии – он и так всю ночь подыхал от желания, протирая простынь ширинкой.
Лухан снова приволок Миньшо к ручью, и, улыбнувшись, как хищник, потянул его за руку на землю:
- Садись, будем учиться.
Миньшо посмотрел на него, как на врага, задержав взгляд на пальцах братца, цепко обхвативших его запястье – и сдался. Если Лухану захочется заставить его, он не сможет защититься – мудрее будет просто дать ему то, чего он хочет.
Лухан кусал губы и разглядывал лицо братишки, который смотрел куда угодно, но не на него – отворачивая голову и открывая ему обзор на хрящики на тонкой шейке. Судя по всему, Миньшо был не в большом восторге от предстоящего «урока», и бледнел все сильнее, душа медведя на коленях – а Лухан тем временем медленно злился, закипая яростью при мысли, что, в то время как само присутствие Миньшо заставляет его дышать через раз, сам он может быть глубоко безразличен мерзкому братцу.
Лухан выдернул медведя из рук братишки и пододвинулся к нему ближе, горячо выдохнув на нежную щечку:
- Повернись ко мне.
Когда Миньшо медленно повернул голову, Лухану показалось, что дурацкие огромные глаза разрослись на половину его лица, а когда он потянулся своими губами к губам Миньшо, глаза и вовсе стали напоминать бесконечность. Лухан нагло усмехнулся:
- У тебя губы грязные, - и провел кончиками пальцев по контуру рта любимого братика, стряхивая несуществующие крошки и любуясь знакомым униженным выражением слащавого личика.
Это уже было лучше. Этим Лухан умел управлять.
Лухан вновь потянулся вперед, но Миньшо ровно с той же скоростью двинул назад, опять оставляя Лухана ни с чем. И тогда, заглянув еще раз в огромные глазища, Лухан, наконец, понял, что пугает Миньшо больше всего.
- Закрой глаза, - тихо посоветовал он. – Забудь, что мы братья.
Ресницы Миньшо неохотно опустились и задрожали на закрытых веках, похожие на лепестки цветов под ветром.
А Лухан, наконец, коснулся его губ своими.
И еще раз.
И еще.
Он почти не открывал рот, и это сложно было назвать поцелуями – он просто легонько, едва захватывая, прищипывал губы Миньшо своими, заставляя привыкнуть к себе, перестать бояться. Еще чуть-чуть, и эти поцелуи превратились бы в воздух, как крылья бабочек…
Миньшо не протестовал и не пытался отодвинуться, но Лухан понимал, что не может позволить себе большего – как бы ему ни хотелось сейчас посадить Миньшо себе на колени и залезть в его рот языком до самых гланд. В конце концов, он должен был растянуть это удовольствие до конца лета – и, судя по тому, как билось сердце, громыхая по ребрам, на сегодня уже было достаточно.
Лухан медленно отстранился и с пару секунд с улыбкой смотрел на лицо Миньшо, так и сидевшего с закрытыми глазами, ожидающего продолжения…
- Сегодня все, - гадким голосом оповестил Лухан. – Не надейся на большее.
Судя по тому, как торопливо братик принялся искать тупую игрушку, ему все-таки удалось его смутить – и Лухан едва досадливо не хлопнул себя по лбу, когда подумал о том, что это было бы идеально. Заставить Миньшо думать, что ему неприятно и он просто делает одолжение.

Спустя неделю Лухану уже делалось дурно от попыток придумать им новое оправдание, и он, плюнув на совесть, мораль и, в первую очередь, на перевернутую лицом вниз библию, во имя которой когда-то отхлестал голую попку Миньшо ремнем, не стеснялся – решительно ничем не прикрываясь – класть руку ему на пояс, чтобы притягивать ближе, когда задохнувшийся Миньшо начинал сопротивляться его губам.
Минь-шо…
Теперь это чертово имя звучало как музыка, два трепетных, будто хрустальных, слога ласкали слух, и Лухан часто беззвучно произносил их в голове, вспоминая вкус растрепанных погорячевших губок.
Да, он все еще заходил в комнату старшенького с высокомерным и презрительным лицом, но все его напускное равнодушие таяло, как свечка, когда он усаживал туповатого братца рядом с собой и начинал целовать. Оглушающая, невыносимая, тяжелая нежность рекой выносилась прямо из его рта, и он ничего не мог сделать, чтобы скрыть ее – и он знал, что Миньшо ее хорошо чувствует, потому что…
Миньшо перестал вырываться.
Когда они гуляли по саду, ручка Миньшо совершенно случайно оказывалась забытой в руке Лухана, и Лухан молчал, смотрел на звезды и вдыхал теплый ночной воздух, уже безо всякой злости думая о медведе, зажатом в другой руке братца.
Миньшо, которого он раньше искренне считал туповатым, с расстояния вытянутой руки оказался просто доверчивым ребенком, который ничего не хотел в своей жизни больше, чем быть любимым и кому-нибудь нужным. Лухан понимал, что Миньшо не отталкивает его не из-за вкусных дурманящих поцелуев, а потому, что он держит его руку, когда они ходят по саду в темноте. Миньшо был как маленькая фарфоровая куколка, которую Лухан прятал в кармане от всех остальных, потому что она была слишком уж хороша – и должна была принадлежать только ему.
Не стоило думать, что Лухан не пытался бороться с этой прорастающей в нем лаской, которую он задолжал Миньшо за десять лет – он сопротивлялся, как мог, иногда за столом бросая на брата такие тяжелые и злые взгляды, что Миньшо сжимался над тарелкой.
Но Миньшо все звенел и звенел в голове двумя слогами своего имени, и от этого звука совершенно некуда было спрятаться – особенно ночью, под одеялом, в тишине. Лухан перестал ползать по простыни, перестал ревниво думать о том, что за соседней стенкой, старший, может быть, гладит свое маленькое обнаженное тело…
Лухан перестал.
Потому что вместе с распроклятыми семенами той ласки в нем прорастало еще кое-что, что нормальным назвать было нельзя уже ни в каком случае.
Целуясь с братом у ручья, Лухан незаметно для себя свято уверовал в то, что именно он больше, чем все остальные, и даже больше, чем сам Миньшо, имеет право гладить маленькое обнаженное тело.
Лухан думал обо всем этом, глядя на белую спинку Миньшо, стоящего на мостке, упирающемся в холодный ручей. Братишка по привычке прижимал к груди облезлого медведя, и у Лухана начинала болеть голова от мысли, что больше всего сейчас ему бы хотелось подойти и, пропустив свои руки под руками низкорослого братца, обнять его за пояс – чтобы стоять так и смотреть вникуда еще часа два, если не всю оставшуюся жизнь.
Хотелось подойти к Миньшо и сказать что-то важное, что заставило бы его простить все эти годы издевательств и унижений, чтобы он просто положил свои бледные ручки ему на плечи и прижался носом к шее, как к самому родному на свете человеку.
Но в Лухане и без того вся внутренняя конструкция скрипела и корежилась от напряжения, и эту искренность он позволить себе никак не мог, предпочитая получать вещи более приземленные и доступные – например, язычок Миньшо.
О, он целую вечность будет помнить, как впервые вытребовал себе право соскользнуть внутрь братишкиного сладкого ротика. Миньшо тогда испугался и сжал зубы, чуть не откусив ему язык, но Лухан не вызверился, как обычно, а только похихикал тихо над смущенным и потерянным Миньшо – по всему выходило, что хоть в этом-то первый он, а не какой-то убогий Син-Син.
И Лухан посчитал своим долгом преподнести Миньшо первый настоящий урок так, чтобы ему понравилось – Лухан просто унизительно расстарывался, чтобы увлечь язычок Миньшо игрой, с дьявольским коварством порхая внутри ротика старшенького, пока Миньшо не обмяк весь и не начал обтекать в его руках, как воск. Лухан тогда забылся настолько, что опомнился только тогда, когда Миньшо оказался лежащим под ним, скребущим его грудь ногтями в попытке сдвинуть с себя тяжелое тело, мешавшее ему дышать. Лухан пообещал себе быть осторожнее – а на следующий день продолжил прямо с того места, на котором они остановились.
Потому что Миньшо хоть и пытался расцарапать ему грудь и чуть не откусил язык, Лухан тоже видел, что ему нравится – и не только прогулки по саду рука в руке. Миньшо нравились и редкие укусы, и посасывания, и язычок – но больше всего почему-то те самые недопоцелуи-щипочки.
Лухан думал, что это оттого, что они чем-то внутренним неуловимо похожи на самого Миньшо… худого, маленького, красивого настолько, что, когда он думал о его лице, дрожь в руках не останавливалась.
Миньшо пошевелился впереди белой тенью, и Лухан вынырнул из своих мыслей на берег холодного ручья – не находя ни одной связанной мысли, чтобы подвести итог. Миньшо вызывал в нем целую бурю чувств, и не до конца отгоревшая ненависть все еще мелась темным в самой воронке лепестков из кружащейся нежности.
Лухан подумал вдруг, на мгновение, что, может быть, все гораздо проще, чем может показаться…
Мягкая земля покорно проглотила звук его шагов, и он оказался за спиной ничего не подозревающего Миньшо, подняв руку…
Миньшо стоял на самом краю досок, обрывавшихся в холодную воду, которой здесь было по щиколотки, и думал о Лухане, который смущал его все сильнее с каждым днем. Лухан иногда не брезговал тем, что заставлял его – а потом превращался в кого-то другого, нежного и совсем незнакомого. Лухан смотрел на него, как на игрушку, когда целовал – а вечерами приходил, чтобы взять за руку и увести гулять по саду. Миньшо начал путаться в том, что чувствует к своему брату – ему просто хотелось, даже если он ошибается, хоть ненадолго поверить в то, что он что-то значит для Лухана. После всего того, что Лухан успел сделать, после десяти похожих на ад лет – немножко подержать свою руку в его и порадоваться родному теплу.
Миньшо не слышал шагов за спиной и даже не почувствовал присутствия Лухана, которого перестал бояться и на которого больше не срабатывал инстинкт самозащиты – и когда на его пояс легла чужая рука, он испугался и вздрогнул так, что его ноги соскользнули с гнилых досок, и он рухнул в ледяную воду, опустившись ладонями и коленями на цветные камушки под прозрачной водой. Тело обожгло холодом, и он поднял голову, взглянув на Лухана полными обиды глазами.
Миньшо показалось, что в глазах Лухана быстрой тенью мелькнули сожаление и неловкость, а потом Лухан вытянул руку и указал пальцем на воду:
- Там твой облезлый друг уплывает.
Миньшо поднялся, мокрый по самую грудь, и, шмыгая носом от холода, побрел по ледяной воде догонять медведя.