Часть 6

Лухан, весело насвистывая, поднимался по лестнице – сумерки уже опустились на сад, накрыв ветки, как покрывалом, и в дальних темных уголках можно было обжиматься сколько угодно, не опасаясь, что кто-нибудь увидит, доложит, разнесет… Лухан кривился при мысли, что это все может выплыть, и, что странно, боялся не за себя – вообще, надо было очень сильно постараться, чтобы найти у него совесть, на которую можно было бы надавить – волноваться приходилось за Миньшо, который снова будет реветь и обниматься только со своим медведем. К тому же, он все еще не был уверен, как на самом деле относится к нему брат – когда он позволяет целовать и ласкать себя, он делает это потому, что ему нравится? Или потому, что он цепляется за него, как за брата? Лухан был уверен только в одном – у старшего на него не стоит так откровенно, как у него самого, и это, пожалуй, было единственным, почему сегодня Лухан вновь не позволял себе ничего большего, чем поцелуи в шею.
Или Лухан все еще сомневался, что однажды сможет раздеть Миньшо полностью и насытиться им так, как хочется уже очень давно? Сможет совершенно забыть о том, что они братья?
Поскольку он сам не мог ответить на этот вопрос, то принуждать Миньшо казалось бессмысленным – равно как и думать обо всем об этом.
В конце концов, ему в большинстве случаев хватало просто прикасаться к Миньшо, к его хрупкому, нежному телу, видеть улыбку, обнажавшую десны, которую он когда-то называл уродливой.
Лухан тонул в тысячах слабых графитовых черточек, которыми был прорисован его брат, и это было неизбежно, как восход солнца и смена весны летом.
Лухан все еще не завел привычку стучать – теперь Миньшо просто принадлежал ему, и Лухан сильно сомневался, что после всех поцелуев у старшего осталось бы энергии на то, чтобы заниматься непотребством. А кроме того, теперь, если бы Лухан застал Миньшо на горячем, он, скорее всего, просто закрыл бы дверь плотнее и присоединился.
Лухан тихо отворил дверь и удивился тому, что в комнате было темно – только легкий сумрак падал в окна, накрывая спящего на кровати Миньшо серой дымкой. Лухан где-то глубоко в душе обиделся на братца, который даже не предупредил его, что ляжет спать рано (пока наивный Лухан весь вечер мечтал о ночной прогулке и… да, о поцелуях-поцелуях-поцелуях), и Лухан, развернувшись, хотел было уже выйти, когда что-то показалось ему странным.
Миньшо дышал так хрипло, словно у него в груди была дырка.
И Лухан, отгоняя угрызения совести, вспомнил, что Миньшо весь день был молчаливее и бледнее обычного. Лухан мысленно обозвал себя дураком и, подойдя к кровати старшего, наклонился над ним, положив руку на лоб – Миньшо был горячим, как печка.
«Чертов ручей», - подумал Лухан, вспомнив, что Миньшо был мокрым до самой шеи, когда вылез из холодной воды.
А он тогда еще и посмеялся над ним – забыв, что брат был болезненным всю свою маленькую жизнь.
Лухан вздохнул и побрел на выход.
Он вытащил чемодан из-под своей кровати и принялся шариться по карманам – служанки всегда клали им с собой йод, бинт и упаковку аспирина на случай, если в старом доме не окажется ничего из медикаментов, что можно было бы использовать. Лухан вытащил таблетки и поспешил на кухню за горячей водой.
Он разбудил Миньшо, ласково погладил по голове и приподнял, поднося кружку к его губам.
- Пей, это аспирин.
Миньшо захлебывался и глотал с трудом, но воду все-таки выпил. Лухан опустил его обратно и накрыл одеялом:
- Выздоравливай скорее… - Лухан не удержался и поцеловал его в сухие горячие губы. - Минь-шо…
Но братик потянулся следом за его губами, не позволяя уйти, пожаловался:
- Мне холодно, Ханни, мне очень холодно.
Лухан подумал с пару секунд, прежде чем предложить:
- Ты хочешь, чтобы я поспал с тобой?
Миньшо быстро закивал.
- Хорошо… - медленно сказал Лухан, раздумывая над тем, выдержит ли он целую ночь, если ему придется обнимать горячего братика.
Но Миньшо трясся так, что сомнения Лухана быстро рассеялись – если понадобится, он наизнанку вывернется, чтобы Миньшо стало лучше.
Лухан быстро снял с себя рубашку и брюки и забрался под одеяло, обнимая дрожащего горячего братика и укладывая его себе на грудь. Миньшо доверчиво обхватил его руками, прижал холодные ступни к его ногам и уткнулся носом в шею, тяжело засопев.
Лухан затих, остановив ладони на горячей спинке. Лухан надеялся, что тепло его голого тела быстро согреет Миньшо. А еще – что он со своей страшной и дикой, плещущейся внутри, поможет Миньшо даже лучше аспирина. Просто потому, что он рядом. Потому, что он хочет, чтобы Миньшо больше не было больно.
Тени из окна колыхались на потолке, и Лухан, глядя в темноту, пожалел, что вообще подумал об этом. Когда он вспоминал, что пришлось пережить Миньшо, его сердце заливало жалостью и обидой на себя самого – он вообще удивлялся, как Миньшо еще не умер. Как этот маленький человечек, который улыбается от того, что солнце светит, а цветы пахнут, выжил в том кошмаре унижений и издевательств, в котором Лухан сам пытался его утопить?
Лухан не понимал, почему он принимал за ненависть то, что было любовью?
Лухан обиженно засопел и обнял братика еще крепче, мигая в темноту бессонными глазами и слушая тихое сиплое дыхание Миньшо возле уха.
Впрочем, если так посудить, Миньшо такой чистый… из-за своих слез. Он плакал слишком много – и вся грязь смылась с него. Лухан заставлял его плакать – а вышло так, что он неосознанно лепил себе лучший подарок, который только можно представить.
Который сопит у него на груди и своими ножками в пижамке скребет по его ногам, заставляя Лухана захлебываться нежностью.
Потому что как может быть так, чтобы одно существо по собственной воле шло к другому, дарило ему свой каждый вдох и выдох, жалось по ночам и тихо сопело под ушком? Лухан не понимал, но чувствовал, что вот в этом, именно в этом – приручить такого дикаря, как Миньшо, забрать себе до самого основания, вместе с тихим стуком сердечка и цветками-сосочками – настоящее счастье. И это счастье было у него прямо в руках, лежало прямо на нем и крепко спало.
Лухан снова погладил Миньшо по волосам, рассыпав бесцветные в темноте пряди на ладони. Спать Лухану не хотелось совершенно, и он вновь со вздохом принялся вспоминать те миллионы раз, что он заставлял братишку плакать. И, хоть теперь он чувствовал к Миньшо только нежность, густую, ноющую, кружащую голову, как запах цветов табака ночью, вспоминать те слезы все равно было приятно. Это походило на садизм, но слезы Миньшо были вроде украшений на теле братика – он весь сиял прозрачными бриллиантовыми капельками.
Время шло, кто-то ходил внизу, скрипел ступенями на лестнице, а Лухан все не мог заснуть.
Иногда он задумывался о том, что будет дальше – как им быть, когда они вернутся домой. Без прикосновений и поцелуев он просто умрет, это точно. Придется быть ужасно осторожными, а это тяжело – раз попробовав эти губки, Лухан не мог остановиться и, если честно, терял контроль и ориентацию в пространстве.
Мысль о том, что отец, вероятно, будет рад, увидев, что отношения между братьями потеплели, заставляла Лухана насмешливо улыбаться.
«Тебе лучше не знать, насколько они потеплели, папочка»
Миньшо весь покрылся испариной – видимо, таблетка начала действовать – и тихонько завозился, потеревшись щекой о грудь Лухана, а потом снова успокоился. Лухан смотрел на него в темноте – долго, все звуки в коридоре и на улице окончательно замерли (Лухан подумал, что сейчас, наверно, около полуночи), а потом не сдержался и подтянул Миньшо повыше, так что его горячее дыхание ложилось прямо на губы.
Лухан не боялся заболеть – он сам был ходячей холерой, и болячки с самого детства обходили его стороной. Тем более Лухан не боялся заболеть из-за Миньшо – странно говорить, но это было бы даже приятно. Если бы он заболел, можно было бы узнать, как относится к нему Миньшо – сам он лично собирался провести завтрашний день рядом с братиком, кормя таблеточками и запрещая вставать. Лухан глупо хихикнул, подумав, что это – его братский долг, и он должен хотя бы раз его исполнить. Хотя на самом деле ему было просто приятно ухаживать за Миньшо, когда он так слаб – если честно, он не возражал бы против того, чтобы носить Миньшо на руках и кормить с ложечки, как ребенка. Он бы делал что угодно, лишь бы мягкий и теплый, как младенец, братик вечно сопел в его объятиях и, как сейчас, пускал на него слюни.
Лухан снова хихикнул и чуть повернулся, чтобы ЭТО перестало сочиться из губ Миньшо. Братик снова пошевелился и – вот досада – засунул свое колено ему прямо между ног. Лухан посмеялся бы еще и над этим, если бы весь его живот не скрутило в тугой узел.
- Миньшо, что же ты делаешь? – пробормотал он, выпихивая ножку братца вон.
Миньшо был без сознания, но Лухан все равно задумался о том, что, очевидно, ему очень долго придется ждать, когда братик дозреет до тех же ласк, что ему готов дать Лухан. Если вообще когда-нибудь согласится к нему притронуться, особенно там.
Лухан понимал, что их отношения сейчас навроде собравшихся по осени на воде листьев – стоит ветру чуть подуть, и они расцепятся-разлетятся. Но разве не случайность и не его собственная беззастенчивость помогли им сблизиться? Когда дядя нагибал там, за перегородкой, служаночку, разве Лухан не сам посадил свою птичку на колени?
Лухан снова вспомнил, как одуряюще приятно было чувствовать кулачки Миньшо, зажавшие рукава его рубашки, а самому оглаживать его маленькую штучку, как под конец братик выгибался в его руках и хныкал от удовольствия, а он почти слышал, как под его рукой, внизу животика, что-то двигалось, подтягиваясь к раздраженному члену, прямо к головке – пока не выплеснулось горячим ему прямо на руки.
Лухан тихо чертыхнулся, когда понял, что его член от этих воспоминаний напрягся и теперь упирается Миньшо прямо в бедро. Лухан дышал глубоко и ровно, пытаясь остыть, но под весом тела брата это казалось невозможным, и он начал тихонько поглаживать Миньшо, скользя ладонями по его спинке.
Миньшо не двигался и, кажется, крепко спал.
Лухан пообещал себе не пользоваться его бессознательностью и приподнял резинку пижамных штанов, запустив руку внутрь.
Он только чуть-чуть. Честно.
Гладкие шарики половинок встретили его влажным и упругим, и Лухан закрыл глаза и закусил губу, примеривая пухленькую роскошь поперек ладони. Попка у его братика, что ни говори, была что надо.
Стыда у Лухана было ровно столько же, сколько совести – нисколько. А Миньшо принадлежит ему – до остренького кончика своей маленькой игрушечки, до влажного тепла между этих половинок, которое он голодно пробует средним пальцем, беззастенчиво находя сморщенный кружочек.
Миньшо возится у него на груди, как сонный котенок – а потом внезапно распахивает глаза и смотрит этими своими огромными, даже в темноте блестящими бесконечностями.
Лухан понимает, что наверняка испугал его, и быстро убирает руки из пижамных штанишек, накрывая щеки Миньшо ладонями и притягивая к себе, чтобы поцеловать.
Он же все равно уже разбудил Миньшо, правильно?
Лухан целует братика так горячо, как горячо у него в штанах, заставляя Миньшо поднять руки вверх и обнять его за шею – а потом быстро переворачивает их, опуская братишку спинкой на кровать.
Миньшо, кажется, плохо соображает – то ли от сна, то ли из-за болезни, но Лухан слишком занят, чтобы смеяться над ним, мажущим губами мимо его поцелуев, и слишком беззащитен перед своим диким, что гонит его ощупывать бока Миньшо под пижамой.
Миньшо все еще тормозит, и Лухан пользуется этим, чтобы соскользнуть вниз, задрать пижамную рубашку и шумно втянуть носом ароматный, пахнущий, как сам Миньшо, воздух над животиком. Раздевать его Лухану не хочется – он должен хотя бы сделать вид, что помнит о том, что Миньшо болен – и он просто макает свое лицо в эту нежную и мягкую кожу под ребрами, опуская ручки Миньшо себе на голову.
Кажется, он похож на язычника, поклоняющегося чреву матери-богини.
А еще он совершенно лишается рассудка, когда Миньшо гладит его, путая пальчики в волосах. И он, согнувшийся над его животом, с выгнутой дугой спиной, думает, что это самое его место – вечно просить у Миньшо прощения.
Миньшо тихо разнимает его волосы, и Лухан просто ждет, когда это ему надоест – как бы удивительно ни звучало, но их поза, эти волосы и руки Миньшо на его голове намного откровеннее всего того, что они уже сделали с телами друг друга.
Миньшо такой теплый и мягкий под ним, такой его – когда двигает пальчиками под волосами, иногда лаская кожу – как будто он на самом деле простил все. Но Лухану хочется это еще и услышать, и он поднимается, чтобы сжать кулачки брата в своих ладонях и спросить, вглядываясь в темноте в чужие глаза:
- Миньшо, кто я тебе? Я больше, чем все остальные?
Лухан различает улыбку Миньшо даже сквозь полумрак, когда слышит:
- Ты Хан-ни.
Только Миньшо называет его так. Только Миньшо делит это имя на слоги, так что Лухан будто сваливается со ступенек, запинаясь за двойную «н», которая наполняет его восторгом.
- Ты позволишь своему Ханни сделать тебе хорошо? – мурлыкает Лухан в его ушко.
Вместо ответа Миньшо тянется к нему за поцелуем, и Лухан, бегло чмокая его в губы, сползает обратно вниз – крошка-Миньшо должен привыкнуть к тому, что Лухан иногда будет хотеть кое-что поинтересней поцелуев-бабочек.
Глаза Миньшо расширяются до испуганных воронок, когда Лухан тянет полосатые пижамные штанишки вниз, и Лухану кажется, что братик одним взглядом умоляет его не заставлять его задыхаться от стыда – но Лухан точно знает, чего хочет, прижимаясь губами к худому колену.
Лухан вообще сомневается, что Миньшо осведомлен, чем еще они могут заняться, в принципе… И что это потребует от Миньшо открыться Лухану в тех местах, о которых он не может думать без краски на лице – но это позже. Лухан хорошо представляет, что он уже может забрать, а с чем придется подождать.
Миньшо вцепляется в свои трусы, и это кажется Лухану невероятно забавным – когда он лицом отталкивает его руки и все-таки сдвигает белье вниз. Миньшо пытается сбежать, отползая вверх по кровати, но Лухан, посмеиваясь, ловит его бедра и тянет на себя, вновь опрокидывая на кровать. Простыня сминается и набирается складками под спину Миньшо, но Лухану и впрямь весело – а когда сдавшийся Миньшо сжимает бедра, пытаясь прикрыть свое достоинство от Лухана, и закрывает глаза ладошками, Лухан не выдерживает и хрипло смеется.
- Миньшо, ты такой дурашка… Хорошо, если не хочешь, не смотри.
Руки Лухана ловко проскальзывают под гладкими бедрами, подтягивая чужое тело ближе, и он просто падает лицом между ног брата, игриво дуя на опущенный член, заставляя Миньшо возиться и сгребать попкой простынь еще сильнее.
Лухан веселится от души, потираясь носом о бедро Миньшо, словно он у него чешется. Кожа на ногах Миньшо на самом деле такая гладкая, что хочется водить по ней щеками – а, может быть, Лухану так только кажется, потому что Миньшо все еще влажный от пота.
Лухану хочется дразниться, и он нарочно зовет брата:
- Миньшо, эй, Миньшо… я поцелую его, хорошо? Ты же так любишь эти маленькие поцелуйчики.
Лухан хитро улыбается и почти невесомо касается члена губами.
Миньшо вздрагивает.
Лухан касается еще раз.
Миньшо вздрагивает снова.
Лухану начинает казаться, что это будет продолжаться вечность – братик дергается каждый раз, как будто дрессированный щенок. Лухан смеется снова, но на самом деле это поражает его – отзывчивость Миньшо сводит с ума. Ему самому, чтобы возбудиться, этого бы не хватило – вини в этом хоть природную толстокожесть, хоть частые упражнения со своей рукой под одеялом в пансионе.
И если бы эти поцелуи были настоящими бабочками, сейчас бы уже целая сотня трепетала крылышками на смотрящем в потолок стволе.
Лухан решает, что пора прекращать играть с бедным Миньшо, который кусает губы и все такими же, как в самом начале, широко раскрытыми глазами смотрит на него.
- Что, все-таки решил посмотреть? – насмешливо спрашивает Лухан, намекая на недавние отчаянные попытки Миньшо прилепить ладони к лицу.
Лухан решает, что братишка обиделся, когда Миньшо начинает отдирать его руки от своих ног, пытаясь оттолкнуть, и ему даже кажется, что глаза Миньшо знакомо заблестели сквозь темноту.
Чувство вины прорастает в грудь Лухана, и он поднимается, чтобы поймать личико Миньшо, извиняющимся шепотом выпрашивая себе прощение:
- Ну Миньшо, ну прости меня. Ты просто очень смешно реагируешь.
- Ты издеваешься надо мной… опять, - упреком отвечает Миньшо.
Лухан снова тихо смеется.
- Я не знаю, почему так хочется это делать, правда. Ты такой сладкий, что тебя хочется замучить.
- Я не игрушка.
Эти слова неприятно царапают Лухана, и он опускает глаза, на самом деле соглашаясь:
- Ты не игрушка, - а потом толкает Миньшо на спину, честными глазами заглядывая в глаза брата, признается: - Ты просто чудо.
Лухан целует, берет чужой член в руку и растирает его пальцами, съедая легкие вздохи, рождающиеся внутри Миньшо. Он уже второй раз делает это – но теперь он может смотреть на Миньшо (хоть в темноте это почти бесполезно) и целовать его, по его губам понимая, когда его рука двигается правильно, а когда не очень.
Если бы еще два месяца назад кто-нибудь сказал ему, что этим летом он проведет одну из ночей в кровати с полураздетым братом, заласкивая его до стонов, Лухан бы только рассмеялся, покрутив у виска пальцем. И тем страннее было ощущать под пальцами этот неприличный кусочек тела братика, растирая его пальцами, так что Миньшо весь начинал похныкивать и в конце концов вцепился рукой ему в плечи, закусив губку и вытягивая шею. Удовольствие медленно ступало по телу Миньшо, и Лухан видел, как оно движется – зализывая поджатые пальчики на ногах, оставляя дрожь на совершенных линиях бедер, размазывается по ресницам, заставляя прикрывать их устало и тяжело.
Темнота вся наполнилась тяжелым дыханием Миньшо, и движения Лухана стали еще резче.
- М-ха…
Этот тихий звук и ощущение от того, что Миньшо весь мелко подергивается, вытягивая спину каждый раз, когда Лухан ведет вверх, заставляют затвердеть и член Лухана, который успевает подумать, что если он не кончит в следующий раз, то умрет – и порция теплой жидкости пачкает его руку. Лухан старательно выжимает остатки на простынь и ждет, когда Миньшо откроет глаза, чтобы подразнить еще немножко.
Лухан смазывает капельку с руки себе на губы и тянется вперед:
- Хочешь попробовать?
Миньшо охватывает священный ужас, и он пытается оттолкнуть нависающего над ним брата от себя, но Лухан сильнее, и вскоре он все-таки целует Миньшо, размазывая и по его губам то, что вытекло из братца.
- Ты вкусный, - сообщает Лухан, когда ему надоедает толкаться с Миньшо, смутившимся еще сильнее. – Давай спать?
Лухан помогает Миньшо одеться, небрежно поправляет простынь, но не уходит к себе. Он прижимается к брату и на удивление быстро засыпает, вдыхая его запах, который поднимается от подушек, одеяла и от него самого, улыбаясь тому, что в этом запахе появилась маленькая терпкая нотка.
Так пахнет то, что Миньшо оставил на его руках уже второй раз.