Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Дольто Ф., Назьо Ж.-Д.


Стр 1 из 5Следующая ⇒




Д 65 Ребенок зеркала. Пер. с французского. — М.: ПЕРСЭ, 2004. — 96с.

I5ВN 5-9292-0122-6

Книга «Ребенок зеркала» (L’enfant du miroir) представляет собой публикацию беседы Ф. Дольто и Ж.-Д. Назьо на семинаре, организованном Ж.-Д. На­зьо. Это своего рода введение в актуальную проблема­тику современного психоанализа и, прежде всего, пси­хоанализа ребенка. Живой и заинтересованный диалог ученых затрагивает следующие темы: роль зеркала в жизни ребенка; сои и дыхание; функция человеческо­го липа; случай детской шизофрении; меланхолия; что представляет собой рисунок ребенка?

Для врачей, психотерапевтов, психологов и всех, кто занимается детьми и интересуется проблемами психоанализа.

ISBN 5-9292-0122-6

© Челышева Н.И.. перевод, 2004

©.«ПЕР СЭ», оригинал-макет, оформление, 2004

© 1987, Editions Rivages

© 1992. Editions Payot & Rivages


РЕБЕНОК ЗЕРКАЛА

 

 

25января 1985г. Ж.-Д. Назьо пригласил на свой се­минар Франсуазу Дольто, чтобы перед большой аудиторией поговорить о ее книге «Бессознательный образ тела» («L/Image inconsciente du corps». Seuil, Paris, 1984).

Ж.-Д.Назьо:

— В этот вечер я имею честь или, точнее, удо­вольствие встретиться в рамках нашего семинара с Франсуазой Дольто. Все мы знакомы с се мно­гочисленными публикациями, до нас постоянно доходят отклики о ее выступлениях перед аудито­рией и о других разнообразных аспектах деятель­ности госпожи Дольто, посвященной проблемам психического здоровья. Мы знаем, как неустанно она работает. Благодаря присущему ей воодушев­лению ей удается передавать не только собствен­ный опыт, но и некий почерк, стиль аналитика и, что особенно важно, передавать также этику ана­литика через свою манеру слушать ребенка. Репу­тация Франсуазы Дольто как исключительного клинициста сейчас уже не нуждается в доказатель­ствах. Но мы также знаем, как отголоски репута­ции, действуя скрыто, приковывают человека к некоему месту, награждая ярлыком, препятству­ющим раскрытию противоположных тенденций.


Скажу точнее, репутация Ф. Дольто не вполне справедливо выдвигает на первый план ее интуи­цию гениального клинициста в ущерб теоретичес­кому вкладу, который представляется менее важ­ным. Однако последняя вышедшая в свет книга госпожи Дольто не только написана клиницистом, но, и это главное, принадлежит перу автора, кото­рый предлагает понятия, их выделяет, обозначает, снова связывает и иллюстрирует. Она не просто го­ворит о своей практике и о вытекающей из нее эти­ке, но пишет свой труд, как композитор; она стро­ит собственную теорию, совершенно законченную и устоявшуюся в своей связности. Было бы трудно поверить, что подобная проработка появилась лишь недавно; наоборот, кита подводит итог бо­лее чем тридцатилетнего концептуального разви­тия и продвижения. В моем письме, выражая авто­ру благодарность за получение книги, я написал, что мы можем с полным основанием считать этот труд главной вехой творчества Ф. Дольто и самым значительным теоретическим произведением. Вот почему ее присутствие среди нас является ответом на мое дружеское пожелание сделать предметом обсуждения ее концепцию образа тела и услышать, что она о ней скажет.

Я хотел бы, чтобы сегодня вечером мы могли задать вопросы Франсуазе Дольто, заняв позицию не снаружи, противопоставляя ее теорию другим точкам зрения, а как бы внутри ее собственного концептуального пространства. Начну, если вы по­зволите, с первого, самого простого вопроса по по­воду выражения «образ тела»: как этот термин, «бессознательный образ тела», пришел тебе в голо­ву? Что послужило источником данного понятия?


Ф. Дольто:

— Это очень любопытно. Термин фактически возник из игры слов, состоящей из трех мастей. По­нимаешь, размышляя нал тем, от чего мы отталки­ваемся, когда говорим, приходится констатировать, что говорим мы, отправляясь от некоего минимума идентичностей. которые все приобрели. Так вот, эти идентичности здесь будут составляющими слова image (образ, изображение — прим, пер.): первая бук­ва «I» — от слова «Identite» (идентичность)1, та пер­вый слог в слове; «maman» (мама), которому в речи ребенка обычно предшествует «та maman» (моя мама), с последующим «та maman m’aime » (моя мама меня любит), m’aime звучит одинаково со сло­вом «тeте» (тот же), указывающим на абсолютную идентичность). Наконец, «gе», последний слог сло­ва «image», обозначающий землю, основу или еще тело, есть еще «je» (я, «gе» и «jе» по-французски зву­чат одинаково), личное местоимение первого лица единственного числа. Перед вами 1-та-ge, то есть субстрат отношения к другому. Именно так роди­лось это слово, и я об этом говорила на семинаре Ла­кана. Мне даже пришлось написать ответ на пись­мо, в котором Лакан меня спрашивал: «Но почему ты все-таки называешь этот образ бессознательным образом тела?» Здесь необходимо понимать, что речь идет об образе, который исчезает, когда появ­ляется образом отраженным. С образом зеркала, об­разом себя, узнанного в зеркале — бсссознательно-

1 Здесь и далее Ф. Дольто часто употребляет термин «иден­тичность» в значении неповторимость, которую приобрел каждый человек, непрерывность существования, идентич­ность самому себе, собственным индивидуальным чертам (прим. Катрин Дольто).

 


 


го образа тела уже почти что нет, исключения бы­вают только в сновидении. В реальности его уже нет, но, напротив, его присутствие очень сильно ощуща­ется в психосоматическом страдании, он неизмен­но присутствует также у психотиков или коматоз­ных больных.

В начале моей работы — где-то в году 1939 — Образ тела (l’i-ma-ge du corps) открылся мне благо­даря рисункам и лепке детей, тем рисункам, кото­рые были поняты как двумерные представления, выполненные пациентом в трех измерениях. Когда ребенок рисует, он всегда рисует свой собственный портрет; не будь этого, он бы не рисовал. Мы не ри­суем, мы рисуем себя и видим себя избирательно в какой-либо из частей рисунка. Когда я искала само­го ребенка в представленном образе, то всегда спра­шивала: «А где на рисунке ты? Где бы ты мог быть, если бы был на рисунке?» Как только ребенок рас­полагает себя в каком-то месте, он вступает в отно­шения обмена с неким другим. Это как раз и озна­чает заставить говорить рисунок, а не просто откомментировать его содержание; подобный ком­ментарий мы недавно видели в телепередаче — ког­да предполагаемые терапевты вглядывались в рису­нок ребенка, пытаясь что-то отгадать и высказать различные объяснения. Нет, нельзя пересказать ри­сунок, он есть сам ребенок, который рассказывает себя через рисунок. Рисунок— это какой-то фантазм, вынесенный в анализе за рамки времени; именно в этом качестве его необходимо слушать. И тогда мы сможем ясно увидеть возникающую струк­туру Я и сверх-Я, которую выделил Фрейд. Теперь ты представляешь, что подготовило для меня выде­ление бессознательного образа тела.


Ж.-Д.Назьо:

— Но именно смысл слова, каким он тебе пред­ставляется? Почему ты употребляешь слово «образ»?

Ф. Дольто:

— Это не образ в обычном смысле слова.

Ж.-Д.Назьо:

— Не некий отраженный образ, ты хочешь сказать.

Ф. Дольто:

— Совершенно верно, это не отраженный об­раз. Образ бессознательный, но не отраженный, субстрат языка на уровне отношений.

Ж.-Д. Назъо:

И, тем не менее, ты настаиваешь на том, что­бы называть это «образ» («image»)?

Ф. Дольто;

— Безусловно.

Ж.-Д.Назьо:

— Поскольку предполагаешь включения, от­носящиеся к личности?

Ф. Дольто:

— Да, именно аспект личности, идентифика­ции. Некий образ прочитывается в болезненной точке тела; и как раз там я нахожусь. Есть болезнен­ный уголок у человека, и в нем находит себе место субъект, не допускающий вычленения его собствен­ного Я. Боль будет частью образа тела как некое чув-

 


 


ствительное место, где субъект может держать свое Я, иди даже свое тело. Потому что тело для нас од­новременно является бессознательной частью Я и местом, откуда субъект может сказать: «я». Мы обычно говорим: «Я, у меня болит1, —странно, по­чему мы не скажем — оно болит в моем теле». Ког­да речь идет о чем-то активном, например, о про­скользнувшем у нас агрессивном чувстве, мы говорим: «Это было сильнее меня сделать то или другое». Но мы никогда не скажем: «Это сильнее меня, что у меня болит»; напротив, мы обычно го­ворим: «У меня болит mam-mo». Это «у меня» — его надо понимать как некое «у меня», которое болит в его «я», в том самом уголке его тела. Все это очень связано с архаическими образами тела, лежащими, как я уже сказала, в основании нарциссизма. Я раз­личаю три разновидности нарциссизма: фундамен­тальный нарциссизм, первичный и вторичный, ко­торые организованы подобно луковице, состоящей из покрывающих друг друга чешуек. Но может быть так, что в прошлом имел место некий архаический телесный опыт, способствующий своего рода де­фектности первичного нарциссизма. Например, недостаточно сформированная половая идентич­ность бывает у детей, носящих имена, которые мо­гут использоваться одновременно как мужское и женское, или прозвища, позаимствованные у жи­вотных; они порождают хрупкий нарциссизм, а он, в свою очередь, способствует хрупкости формиру­ющегося здорового бессознательного образа тела. Существуют также более примитивные нарушения


на уровне фундаментального нарциссизма. Если фундаментальный нарциссизм плохо привязан к телу, то есть если базисный образ, через который субъект прочно связывает себя с собственным Я, остается хрупким, тогда возникает угроза, харак­терная для фобического состояния. Фобическое со­стояние состоит в постоянном контроле поддержа­ния базисного экзистенциального образа, и в этом его содержание. «Это сейчас разразится» или «это сейчас исчезнет» — таковы формулировки, через которые угроза дает о себе знать. В своей книге я описала случай Жилля, ребенка, который боялся всевозможных углов: углов выступающих, углов в комнате, углов мебели и т.д. После двух лет лечения во время сеанса, который должен был стать послед­ним, выяснилось, что слово «Anglais'» (англичанин) или «Angleterre» (Англия) были означающими опас­ности, создаваемой углами-убийцами с исходящей от них тревогой1. За открытием последней сессии последовало полное исчезновение тревоги или, скорее, он оставил свою тревогу мне.

Ж.-Д.Назьо:

— Я как раз хотел спросить тебя, почему в сво­ей книге ты уделяешь столько внимания фобическому состоянию?

Ф. Дольто:

— Действительно, это очень важно; фобия — это угроза диссоциации, которая нависает над ба­зисным телесным образом.


1 Русский перевод не вполне точно передаст структуру французского высказывания, где «я» выступает как субъект действия: букв.: «Я имею боль» (прим. перев.).


1 По-французски начало слов «Anglais» и «Angleterre» омо­нимично слову «angle» (угол).

 


 


Ж.-Д. Назьо:

— Угроза диссоциации образа и схемы тела?

Ф. Долъто:

— Да, диссоциации образа тела и схемы тела; сущностей, которые в норме пересекаются, созда­вая фундаментальный нарциссизм.

Ж.-Д. Назьо:

Мне кажется, ты считаешь, что Фобическое состояние — это состояние угрозы образу тела в тот момент, когда он является единственным убе­жищем от отчаяния. Как если бы самое суще­ственное в субъекте, наиболее архаический образ тела, могло отмежеваться от субъекта. Опираясь на это твое утверждение, мы могли бы сделать по­пытку максимально сблизить фобию и психоз...

Ф. Долъто:

— Я думаю, то, что мы называем психозом, очень часто является фобией. Мы называем пси­хозом совокупность защитных процессов, направ­ленных на избегание серьезной угрозы, которую означала бы потеря связи между i-ma-ge («ici-moi-je»1) и моим телом. В начале жизни, ближе всего к точке объединения влечений к жизни, у истоков жизни в пространстве тела существует угроза дис­социации. Мне кажется, именно она, эта угроза, изначально присутствует у так называемых психо­тиков, и в действительности мы должны их рас­сматривать как людей, охваченных фобией, кото­рая заполняет собой все контакты с другими.

1 Франц. Букв. «здесь—я-я».


Ж.-Д. Назьо:

— Наверное, твое видение психотика из-за присущей ему оригинальности особым образом направляет то, как ты слушаешь?

Ф. Долъто:

— Безусловно. Когда некто рассматривает того или иного пациента как психотика, он одно­временно принимает решение не брать его в тера­пию. Наклеивается ярлык; отныне страх и убеж­дение, что лечение ни к чему не приведет, ведут к прекращению любой попытки слушания этих де­тей. Думаю, фактически мы имеем дело с сопро­тивлением терапевта, который не затронул сам в себе психотическое ядро и не понял, что психотик — это кто-то, кто защищает себя и защищает свой базисный образ.

Ж.-Д. Назьо:

Если бы мы хотели представить панораму раз­личных теорий, теории Дольто, Мелани Кляйн и Лакана, мы бы сказали: для Лакана невроз и фо­бия, в частности, являются в первую очередь про­цессами, обусловленными наличием значимой ос­новы, с плотным переплетением, и эти процессы четко отграничены от психотических процессов, форклюзивное происхождение которых перевер­нуло эту значимую основу, создав плотность, принципиально отличную от плотности невроти­ческой. Для Мелани Кляйн, напротив, фобическое структурирование уходит корнями в первона­чальные параноидно-шизоидные механизмы и из них происходит. В то время как Лакан рассматри­вает фобию в отрыве от психоза, Мелани Кляйн

 


 


делает из нее производную надстроенную струк­туру. Похоже, для тебя, в отличие от этих авторов, фобия могла бы быть в ряде случаев самим ядром

психоза?

Ф. Дольто:

— Да, ты прав. Приведу в качестве примера ме­ланхолию. Меланхолик делает отчаянную попыт­ку защититься от фобии, истерически отбрасывая ее на другого, то есть пытаясь заразить другого смертоносным влечением к смерти, это и означа­ет быть меланхоликом. Я различаю влечения к смерти в узком смысле слова — влечения, с кото­рыми я постоянно работаю, потому что для меня влечения к смерти — это здоровье, вегетативная и успокаивающая жизнь, — и, с другой стороны, смертоносные влечения к смерти. Точнее, мелан­холия представляет влечения к убийству, поверну­тые против другого, навязывание ему чувства жа­лости, которому очень трудно противостоять. В конечном счете, если хочешь, меланхолия — это чрезвычайно ранняя истерия. Но я этому не верю.

Ж.-Д. Назьо:

— Чему ты не веришь?

Ф. Дольто:

— Меланхолии, то есть, если передо мной ме­ланхолик, я говорю себе: это все-таки способ на­слаждаться.

Ж.-Д. Назьо:

— И что нозология прямо зависит от того, кто занимается диагностикой.


Ф. Дольто:

— Действительно, в психоанализе перенос оп­ределяет то, как мы понимаем страдание другого. Значит, если меланхолику не чуждо страдание, мы также знаем, что он способен получать удоволь­ствие и ищет его. В своем бессилии найти удо­вольствие он прибегает к особому изменению, пытаясь создать неудовольствие у другого. Конеч­но, вполне возможно существование разного рода изменений как у меланхолика, так и у невротика, поскольку, в конечном счете, изменение отражает волнение, присущее жизни.

Ж.-Д. Назьо:

— Но что же такое это изменение? Давайте вспомним, что в конце книги есть очень удачные страницы, где Франсуаза Дольто, говоря о соб­ственном желании, дает самое лучшее, с моей точ­ки зрения, определение понятия изменения, Вот пример со страницы 323: «Моя работа психоана­литика заключалась в том, чтобы задавать паци­енту вопросы там, где, как я чувствовала, его по­ведение адресовало вопросы мне, и задавать их именно в той мере, в какой сам пациент адресо­вал мне вопросы в рамках отношения, которое он со мной устанавливал». Именно эта фраза напом­нила мне об идее изменения в значении, близком к понятию вариаций в музыке. Потому что вывод, который мы делаем, прочитав эти страницы, за­ключается в том, что, в конечном счете, аналитичес­кая работа с ребенком состоит во взаимном сопо­ставлении не только позиций, но и темпов, ритмов и в основе своей образов тела. Это значит, что ана­литик действует, организуя столкновение и пере-

 


 


мешивание своих собственных телесных образов и образов тела ребенка. Если ты рассматриваешь работу психоаналитика как расшифровку образа тела, то становится очевидно, что расшифровать сновидение, например, не значит прочесть его, имея ввиду интерпретации, но говорить бессозна­тельно, через твой образ тела, используя тот же код, что скрыт в бессознательном образе тела ре­бенка. Вспомним случай девочки, которая была неспособна брать рукой предлагаемые предметы; мы могли бы его назвать, этот случай, «девочка, имеющая рот руки».

Ф. Долъто:

— Ну да, была такая девочка, которая больше не знала о существовании рук и что руки были от­верстиями оральными и анальными. Давайте вспомним, что на оральной стадии ребенок сме­щает оральность на все, и в первую очередь как раз на руки, и они, подобно рту, умеют брать, от­пускать, говорить. Именно по этой причине, ког­да я хотела, чтобы она взяла предложенный плас­тилин, я сказала: «Ты можешь взять его ртом своей руки». И она отреагировала правильно, взяла именно рукой и поднесла ко рту. Можешь себе представить, все выглядело бы совершенно по-другому, попроси я ее взять предмет иначе: «Возьми пластилин в руку» или «Сделай что-ни­будь из пластилина». Тогда слова остались бы ли­шенными смысла и не имели бы никакого дей­ствия. В то время как через фразу: «Возьми ртом своей руки» я ей вложила рот в руку, как если бы мое слово восстановило согласование между ее ртом и рукой.


Ж.-Д. Назъо:

— Ты предложила великолепный пример пе­реплетения эрогенных зон.

Ф. Дольше:

— Именно. Отношение схемы тела и образа тела строится множеством переплетений влечений.

Ж.-Д. Назьо:

— С этой точки зрения, возвращаясь к поня­тию переходного объекта, как ты его определя­ешь, то есть в качестве объекта-посредника, дви­гающегося, увязывая разные пункты влечения, можем ли мы, учитывая это, сказать, что твоя фра­за, адресованная девочке: «Возьми ртом своей ру­ки», сама по себе создает своего рода переходной объект, поскольку представляет собой высказыва­ние, соединяющее область рта с областью руки?

Ф. Долыпо:

— Да. Наш словарь является прекрасным при­мером переходного объекта, который ребенок приобретает, чтобы больше с ним не расставать­ся. Действительно, именно благодаря словарю он входит в мир культуры, будет понят другим и бу­дет иметь бессознательный образ тела, получив­ший пространственно-временные характеристики в отношении с матерью. 1-та-jе, это так.

Ж.-Д. Назьо:

— До этого мы понимали расшифровку обра­за тела не как некое вмешательство, объясняющее ребенку, но как речь, введенную в систему кода бессознательного образа тела ребенка. Твоя фра-

 


 


за: «Возьми ртом своей руки», с помощью которой ты вошла в бессознательный код образа тела этой девочки, не является ли она одной из разновидно­стей переходного объекта? Можем ли мы сказать, что высказывание аналитика — это пример пере­ходного объекта?

Ф. Дольто:

— Уверена, говоря: «Ты можешь взять ртом своей руки», я предложила ей фантазматическое опосредованно ртом, как если бы при пробужде­нии ее рта, она могла начать пользоваться рукой. Кроме того, эта девочка не могла глотать как здо­ровый ребенок. Я вспоминаю, она клала в рот пишу и делала так, что она исчезала, подобно тому, как змея включает в себя объект, не производя ха­рактерного движения глотания. Это явление час­то наблюдается у детей-аноректиков. Слушать та­ких детей — означает говорить с ними на уровне образа тела, как если бы они умели мыслить так же, как я. Совершенно бесполезно говорить: «Ты не хочешь глотать», — напротив, надо обращать­ся к их образу тела, говоря: «Ты отказываешься глотать, потому что это застревает там, у тебя в глотке». Именно гак я разговариваю с младенца­ми, я общаюсь с ними на уровне их образа тела. Коллеги, присутствовавшие на моей консульта­ции в госпитале Труссо, имели возможность по­смотреть, как я обращаюсь с детьми, рот которых буквально закупорен повернутым назад и прижа­тым к нёбу языком. Не надо им надоедать, они все равно не слышат, поскольку я убеждена, поверну­тая в обратном направлении позиция языка пока­зывает, что уши тоже повернуты вовнутрь. Ни в


коем случае не стоит разговаривать с таким ребен­ком, проблема в том, чтобы вступать с ним в кон­такт. Например, когда он заворачивает язык, с ним говорят, подтверждая его идентичность (i-ma-je), и именно с этого начинается лечение. Язык в положении «U» означает отказ от орально­го отношения, а также ожидание вступления субъектом в контакт с другим. Если хорошо на­блюдать, можно заметить, что все младенцы рас­полагают язык в положении «U», когда хотят, что­бы с ними поговорили. Мне кажется даже, что, когда их язык не находится в положении «U»1, они, сами того не зная, готовы сказать нам «нет». В таком случае не стоит терять время напрасно, обращаясь к ним. Если ребенок аноректик заво­рачивает язык назад, истинная речь будет заклю­чаться в том, чтобы говорить ему о том, кто он есть, его поле, образе тела. В этом случае у нас по­явится возможность выстроить нечто, отталкива­ясь от чего, он может жить. Вмешиваясь таким об­разом, вы даете ему идентичность, которую он так и не смог получить от человека, который кормил его, несущую жизнь и поддерживающую желание. Как вы знаете, внезапной смерти новорожденно­го часто предшествует проглатывание языка, как будто страдания или одиночество заставляли ре­бенка желать возвращения к внутриутробной жиз­ни. В этом заворачивании языка, равносильном возвращению к внутриутробной жизни, младен­цы, похоже, отправляются на поиски образа тела, поскольку именно в матке 1-та-jе действительно

1 Форма латинской буквы U передаст такое положение языка, которое можно обозначить как «язык трубочкой».


 


начинает существовать. Дети, которые очень рано заболели, возвращаются к внутриутробной жизни, чтобы снова найти образ тела — также внутриут­робный, — в котором мать или ухаживающий че­ловек становятся плацентой.

Ж.-Д. Назъо:

— В связи с этим ты в своей книге выдвигаешь положение, что образ тела наиболее архаичный — образ, связанный с дыханием. Почему именно ды­хательный?

Ф. Долыпо:

— Потому что дыхательный образ является, са­мой настоящей пуповиной, которая предоставля­ет кислородное обращение. Дыхательный образ — самый архаичный, поскольку воздух, которым мы дышим, — это общая для всех плацента. Как толь­ко ребенок рождается, он заменяет внутриутроб­ную жизнь и сосудистые разветвления плаценты на дыхание и бронхо-легочное древо, локализо­ванное не только в грудной клетке, но распрост­раняющееся в атмосферу вплоть до того, чтобы становиться общим для всех нас воздухом, возду­хом, которым мы дышим. Дыхательный образ — это наиболее глубокий телесный образ и одно из самых ярких выражений влечений к смерти. Глу­бокий сон является царством влечений к смерти, воспринимаемых как своего рода вынесение за скобки желания. Как только я засыпаю, я выно­шу за скобки собственное тело; в то время как мое тело во сне делает то, что хочет, я, в свою очередь, больше ничего не хочу знать о желании и ничего не хочу желать телесно; я даю отдых моему отно-


шению. Таким образом, в глубоком сне дыхатель­ный образ преобладает и становится тем, чем и должен быть в условиях, когда не сдерживается желанием.

Ж.-Д. Назъо:

— И именно это является вегетативной жизнью.

Ф. Долыпо:

— Именно это. Дыхание и сердечно-сосудис­тая система — это сфера базисных образов.

Ж.-Д. Назъо:

— А значит область влечений к смерти?

Ф. Долыпо:

— Безусловно. Это место, где влечения к смер­ти высвобождают состояние умиротворения, то есть область действительно восстанавливающего, вегетативного сна, не нарушаемого желанием, и в котором влечения к смерти могут — безопасно — быть полностью принятыми субъектом. Если мы допускаем такое значение сна, мы начинаем тог­да понимать, как важно дать возможность тиши­не установиться, если пациент неожиданно засы­пает. Если пациент неожиданно засыпает, надо уметь быть с ним, полностью находиться в его рас­поряжении, чтобы иметь возможность почувство­вать это умиротворение влечения к смерти. Через сон пациент с вами сращивается; и даже больше, делает на вас плацентарный перенос. В связи с этим я вспоминаю тяжелые случаи эпилепсии, когда вслед за высказыванием, эксплозивным по характеру, почти всегда наступает сон. И к тако-

 


 


му сну надо относиться с особым уважением. Если, напротив, засылает аналитик, сон принад­лежит пациенту и об этом ему должно быть ска­зано. Необходимо сказать пациенту, если вы за­сыпаете: «Я заснул, что вы об этом думаете?» Конечно, он всегда может ответить: «Это потому, что я вам надоел». «Нет, если бы было так, я бы вам об этом не сказал». Точно так же, если вам случалось внезапно заснуть в присутствии ребен­ка-шизофреника, постоянно находящегося в пле­ну некой фобической угрозы, то вы видели, как по­том оживает ребенок. Когда аналитик находится в сонном состоянии, ребенок на сеансе активизиру­ется и становится кем-то, и наоборот, когда тера­певт просыпается, он прекращает действовать. Слова, наиболее подходящие к ситуации: «Ты ви­дишь, мне надо спать; потому что когда ты меня за­ставляешь засыпать, отдавая мне то, что ты счита­ешь смертью — но что есть настоящая жизнь, — тогда ты живешь, ты обретаешь право жить». Рас­шифровать образ тела предполагает соглашаться с другим, действительно находиться в распоряже­нии пациента вместе со всем, чем мы являемся — бодрствующие или спящие, — в то время как он тут с нами.

Я сейчас не собираюсь указывать вам на основ­ное правило — сообщать пациентам, что они вас усыпляют, потому что во многих случаях сонливость означает проявление сопротивления в слушании или просто-напросто обычную усталость. Но есть засыпания, не имеющие никакого отношения к за­щите, и они свидетельствуют о принятии влечений к смерти и открытости к ним. В такие моменты, я убеждена, психотики пробуждаются к жизни.


Если я интересуюсь образом тела, который все мы и каждый из нас несет в себе в любой момент существования, будь то пробуждение, покой, ак­тивность или сон, то это потому, что скрытые об­разы, которые у взрослых выявляются в речевом общении, у детей выражаются непосредственно, в рисунках или лепке. Эти вполне определенные, ясно выраженные образы оказались столь ценны­ми, что позволили мне, в свою очередь, помогать взрослым в их анализе. Один из примеров я полу­чила, изучая рисунки детей, страдающих невро­зом или соматическим заболеванием. Однажды одна из коллег приносит двадцать рисунков детей, госпитализированных в отделение сердечной хирур­гии. Мы смотрим рисунки и буквально потрясены, все присутствующие, важностью представлений ра­стительного мира, тончайшим изображением вет­вей деревьев. А ведь все госпитализированные дети не были ограничены в тематическом выборе, не находились под влиянием друг друга. Конечно, графические формы, пейзажи, фигуры, получело­веческие и полурастительные, — все это выгляде­ло у разных детей по-разному. Среди рисунков был один, представлявший раздутое тело челове­ка, красного цвета, полностью занимавшее стра­ницу, совершенно непохожий на остальные. И я обратилась к коллеге с вопросом: «Мне бы очень хотелось знать, чем болеет этот ребенок, его ри­сунок не такой, как все; вы видите?» Она согласи­лась: «О, да, вы правы. Давайте посмотрим». Спу­стя восемь дней она вернулась и сказала: «Это потрясающе, вы знаете, ребенок, который нари­совал тот рисунок, был доставлен в больницу по «скорой помощи» из-за водянки яичка; но в хи-

 


 


рургии не оказалось места, и его решили устроить в помещении сердечной хирургии». Этот опыт по­казывает значение различий образа детей с сердеч­ной патологией и образа, порожденного ребенком, имевшим поражение на уровне жизненных сил — яичек, которые в восемь лет представляют неис­черпаемый источник влечения, позыв, побужда­ющий искать удовольствие.

Приведу другой, более хрестоматийный при­мер младенца, очень рано разделенного с мате­рью, которая вынуждена была его покинуть из-за непредвиденных обстоятельств. Младенец не мо­жет ни сосать, ни есть и явно страдает от голода. Люди, заботящиеся об этом ребенке, пришли ко мне на консультацию после встречи с врачом, ко­торый, признавшись в своей неспособности ре­шить проблему, направил их ко мне. Мы не зна­ли, как найти выход. Тогда я подумала о важности обонятельного образа, который, по-моему, пред­шествует оральному, и предложила частное реше­ние: «Положите ребенку белье матери, обязатель­но находившееся в контакте с ее телом, дайте ему соску, обернутую в это белье». После этого они позвонили, чтобы сказать, что, на удивление, со­держимое соски было тотчас проглочено. Этот опыт представленности матери через кусочки ма­терии, способной динамически воздействовать на поглощающую способность пищеварительного аппарата, получил подтверждение в случае ребен­ка более старшего возраста, мать которого уехала на два месяца, но на этот раз ребенок имел няню. Няня не заменяла мать полностью, поскольку мать всегда присутствовала при кормлении. От­сутствия матери никогда не превышали одного


дня по своей длительности, но когда они стали слишком частыми, ребенок впал в состояние пол­ной апатии и абулии. Случай не мой, с ними имел дело очень решительный врач, который прочел в одной из моих статей описание только что приве­денного случая. Доктор подумал, что такого ре­бенка в состоянии аутизма и отсутствия желаний на оральном уровне можно попробовать завернуть в куски материи, чтобы это было материнское бе­лье, и ждать возможного восстановления. Надо сказать, это имело поразительный результат. Ма­лышка буквально вцепилась в предложенное бе­лье и завернулась в него всем телом. Она закры­лась трусиками и комбинациями матери, засунула их под свою одежду, ближе к телу и оставалась так в течение нескольких часов, окруженная всеми этими материнскими тканями. Через несколько часов она освободилась от белья, положила его на пол, чертя пальцем на разбросанном на полу бе­лье круги, воспроизводя некие эстетические обра­зы, такие, например, как улитка. Она развлека­лась, играя с кусками ткани, напевая и смеясь. Когда пришло время обеда, ребенок вновь завер­нулся в белье, прежде чем сесть за стол. Речь идет о девочке двух с половиной лет, обоняние уже не было задействовано, поскольку белье было чис­тым, но эффект представления материнского тела, его материального присутствия был решаю­щим. Можно сказать, что образ отсутствующей матери буквально опустошил ребенка от всех же­ланий, связанных с сохранением собственного тела, и что эти ткани, опосредующие контакт кожи девочки с кожей матери, дали новый толчок ее желанию жить.


 


Наблюдение показывает нам, что смех и пение означают, что ребенок вновь обрел присущую ему спонтанность, поведение. Что же он обрел? Нарциссическую телесность. Существует точка зре­ния, что боли от фантомной конечности не суще­ствует до шести лет. Я, возможно, удивлю вас, утверждая, что для ребенка до трех лет необходи­мость иметь две руки и две ноги с точки зрения той самой нарциссической телесности, о которой мы говорим, является совершенно излишней. И примеры это подтверждают. Если ребенок в воз­расте до восемнадцати месяцев обжигает руку, и ему накладывают повязку, ему достаточно зас­нуть, чтобы, проснувшись, именно эта часть тела, ведущая и функционирующая, вдруг перестала для него существовать. Он умудряется держать руку каким-то ускользающим образом вверху, на воздухе рядом с головой, не чувствуя неудобства, а когда этот предполагаемый объект-рука причи­няет неудобство, он в лучшем случае отталкивает ее другой рукой. Когда на восьмой или пятнадца­тый день повязку снимают, необходимо, как ми­нимум, два настойчивых упоминания со стороны матери, чтобы ребенок снова обрел обычное отно­шение к собственной руке. Первое напоминание вернет конечность в систему привычных дей­ствий, но останется еще необходимость второго напоминания со стороны матери, чтобы конеч­ность, уже интегрированная в моторную систему, снова ощущалась ребенком как действительно ему принадлежащая, В течение пятнадцати дней у ребенка не было необходимости иметь руку, по­тому что существо внутри него, оно продолжало существовать, ребенок привык. Не знаю, была ли


у вас возможность посмотреть фильм о голодных детях, это то, с чем, увы, война нас познакомила, дети, испытывающие голод телесный, но не голод общения, то есть ребенок на руках у матери в те­чение какого-то времени ничего не пил и не ел, и именно этот ребенок обнаруживает постоянную избыточность давления влечения к жизни. Она выражается через необычайную проницатель­ность, проступающую во взгляде. Это потрясает, сколько может выразить взгляд младенца в четы­ре месяца, если он действительно голоден. В его глазах есть жизнь, даже если ребенок отказывает­ся от предлагаемой ему бутылочки. Он голоден, и все же его рот остается сурово сжатым, как будто он больше не способен глотать. Мы знаем, что дети умирают от голода, поскольку, голодные, от­казываются от пищи, которую им предлагают. Ка­жется, собственное тело стало для них чужим. И все же они существуют внутри у них самих, суще­ствование, которое могло бы нуждаться в некой символической речи для его поддержания.

Л. Золти:

— Я хотел бы задать Вам вопрос. Вы говорили о неких формах, присутствующих в детском ри­сунке, таких, например, как дом - Бог, солнце, цве­ток и т.д., которым Вы придаете общее значение, именно на них некоторые детские психотерапев­ты опираются, чтобы читать рисунок ребенка. Од­нако рисунок — это не речь, не чтение, но выне­сение некоего фантазма, имеющий отношение к бессознательному образу тела, как Вы его опреде­ляете, то есть живому синтезу эмоционального опыта субъекта, связанный с его историей, спле-

 


 


тенный языком переживания ребенка на уровне отношений и чувств. Тогда разметка общих форм рисунка, которую Вы делаете, не будет ли она про­тиворечить специфическому слушанию образа тела? Или мы можем рассматривать, что эти фор­мальные эквиваленты представляют часть реально­сти, носителем которой является каждый субъект?

Ф. Долъто:

— Да, Вы правы, эти общие эквиваленты слу­жат установлению отношений с реальностью об­щего кода носителей. Изображение прямоуголь­ного дома с крышей-трапецией, то есть крышей, лишенной одного угла, например, отсылает к соб­ственному Я ребенка, увенчанному крышей, представляющей мать с некоторой ущербностью. И это только один из подходов, поскольку иска­жение формы крыши («toit»\крыша\омофонично личному местоимению «toi» \ты\) является таким знаком некоего события, записанным в какой-то момент жизни ребенка и продолжающим суще­ствовать. В более узком понимании крыша озна­чает больше, чем поврежденную мать, она озна­чает ущербный образ тела в качестве посредника в отношении. Даже если этот опосредующий об­раз присутствует в течение всей истории субъек­та, мы, тем не менее, можем в нашей аналитичес­кой работе определить время, когда ребенок смог произвести на свет эту особую форму крыши с от­битым углом.

Л. Золти:

— Значит, Вы признаете, что существует все-таки часть рисунка, которая может быть прочита-


на терапевтом без обязательной необходимости апеллировать к речи ребенка.

Ф. Долъто:

Это язык, отличный от разговорного. Рису­нок — это телесная структура, которую ребенок проецирует и с ее помощью выражает свое отно­шение к миру. Я хочу сказать, при посредничестве рисунка ребенок устанавливает свое отношение к миру во времени и пространстве. Рисунок — это нечто большее, чем эквивалент сновидения, он сам по себе сновидение, или, если хотите, ожив­ший фантазм. Рисунок заставляет существовать образ тела во всей его конкретности и в его опосредующей функции. Именно это важно. Конечно, мы можем рассматривать рисунок с точки зрения его графики, анализировать избранную ребенком манеру организовывать составляющие рисунка. Если мы способны распознавать ритмы движе­ний, используемые для изображения фигур, или, в частности, фактуру заполнения фона при закра­шивании, мы можем определить, какому уровню развития структура ребенка соответствует. Напри­мер, при неврозе навязчивости, независимо от возраста, ребенок располагает изображение тела на каком-то фоне, используя его в качестве опо­ры для выделения форм. Важен не рисунок в ка­честве образного материала, а то, как представле­ны фоновые компоненты, что действительно выявляет бессознательный образ тела. Вспомни­те дом, который я назвала «дом-Бог», поскольку он построен в период, когда ребенок считает себя господином мира и хочет им быть. Он — Бог и та­ковым себя чувствует. Если мы рассмотрим такой

 


 


дом как некую форму, которая эволюционирует вслед за означающими изменениями, мы с удив­лением увидим, что на этом пути дом, увеличив­шись, станет колокольней, а, съежившись, превра­тится в собачью конуру. Подобный тип рисунков мы часто наблюдаем у обсессивных невротиков, задержавшихся на стадии развития, отмеченной некой мегаломанической этикой. Эти дети пере­жили искажение кода, существовавшего на дан­ной стадии образа тела, так и не испытав доста­точного желания пройти через кастрацию. Что всегда связано с непризнанием их половой иден­тичности или их влечений ухаживающим челове­ком, будьте родная мать или няня.

Ж.-Д. Назьо:

— То есть ты рассматриваешь кастрацию не как искажение кода бессознательного образа тела, а, напротив, как некий опыт, испытание, через которое проходят и которое преодолевают.

Ф. Долъто:

—— Именно так. Кастрация представляет собой испытания, ведущие к изменению, иногда неудач­ные, иногда успешные, которые приводят к повы­шающему символизацию или патологическому результату.

Ж.-Д. Назьо:

— В связи с этим одна из самых плодотвор­ных мыслей твоей книги — возвести кастрацию в ранг порождающей операции, позитивно воз­действующей на тело ребенка, социализирующей и гуманизируюшей. Конечно, все зависит от спо-


соба, каким субъект преодолевает это испытание кастрации...

Ф. Долъто:

... а также от того, кто будет этой кастрирую­щей фигурой, и особенно того, как ребенок сопро­вождается в этом своем испытании. Поскольку данный переход предполагает в качестве определя­ющего фактора фактор Я-идеала, который пред­ставлен сопровождающим ребенка лицом. Ясно, что взрослый или любой «другой», сопровождаю­щий ребенка в момент испытания, должен был сам через него пройти, и пройти благополучно. Тако­му взрослому ребенок сможет доверять, и он будет представлять для него того, кто успешно прошел испытание. Взрослый должен еще уметь сопровож­дать ребенка в течение всего испытания, ставя себя на тот же уровень. Как, будучи взрослым, войти в болезненный опыт ребенка?

Ж.-Д. Назьо:

— Как только ребенка признают в качестве субъекта, преодолевающего кастрацию, у тебя появ­ляется выражение «сопровождать неким идеалом», то есть Я-идеалом.

Ф. Долъто:

— Я-идеал — это человек или животное, но всякий раз тот же самый. Он может быть, напри­мер, собакой или каким-то другим домашним жи­вотным — или даже диким — еще до того, как ре­бенок узнает, что он человек. Необходимо, чтобы Я-идеал был представлен кем-то существующим, за кем ребенок с восхищением наблюдает. Он мо-

 


 


жет быть также представлен образами, не суще­ствующими реально, почему нет, такими, напри­мер, как Мюсклор и Гольдорак1 и т.д. Все они яв­ляются Я-идеалами, антифобическими по сути. В то время как нам они могут показаться фобогенными, для детей они представляют великолепные объекты— постоянные, не поддающиеся разру­шению, а значит, максимально антифобические и защищающие. Такие фигурки из пластмассы или металла никогда не рождались, ничего не чувство­вали, они не умирают. Это великолепно, потому что ребенок, идентифицируясь с подобным вооб­ражаемым существом, сделанным из металла, не будет подвержен фобии. Ты понимаешь, Я-идеа­лы являются самой настоящей поддержкой и га­рантией первоначальной базовой безопасности.

Ж.-Д.Назьо:

— Только что, говоря о вмешательстве психо­аналитика, ты подчеркивала, как важно говорить ребенку о его половой идентичности и устанавли­вать запреты — не в смысле запретов авторитар­ных, а скорее, по типу некоего напоминания Эдипова закона. Означает ли вмешательство такого рода некую символообразующую кастрацию, неотъемлемую от опыта переноса?

Ф. Дольто:

~ Именно так, в этом кастрация как раз и зак­лючается, при условии, что ребенок чувствует, что тот, кто говорит ему о половой идентичности,

1 Роботы-супермены, герои известных во Франции муль­типликационных фильмов.


объявляя: «Ты не можешь меня желать», — будет также тем, кто любит ребенка. Что есть любовь, как не сублимация желания, а не его удовлетворение? Чтобы ребенок чувствовал себя любимым, нет не­обходимости целовать его, достаточно правдивого слова. Это любовь, опосредованная словом, и она позволит ребенку достигнуть расцвета и стать ис­точником желания другого. Это общий принцип по отношению ко всем пациентам, потому что мы не сможем слушать пациента, если не сможем его любить. Но, я настаиваю, любить посредством сло­ва, слова, сопровождающего его в преодолении ис­пытания. В этом состоит главная находка Фрейда: именно вместе с правдивым словом кастрация за­дана, она осуществляется и преодолевается.

Ж.-Д.Назьо:

— Теперь я хотел бы приступить к обсужде­нию важнейшего раздела твоей книги, посвящен­ного зеркалу. Ты развиваешь глубоко оригиналь­ную концепцию функции зеркала в построении бессознательного образа тела. В качестве вступле­ния, если позволишь, я хотел бы познакомить присутствующих с одним очень старым текстом, который представляет собой запись живой дис­куссии на тему зеркала и связан также с одним из первых твоих исследований: «Курс лечения с помо­щью Куклы-цветка»1. Это происходило на заседа­нии парижского психоаналитического общества при участии таких известных психоаналитиков,

1 Отчет об этом обсуждении опубликован в журнале «Revue Francaise de Psychanalyse». № 4. ocn.-dec. 1949, рр. 566— 568. Paris, 1949.


 


как Лакан, Нахт, Лебовичи, Хелд, Блажан-Маркус и... госпожа Франсуаза Дольто-Маретт.

Во время дискуссии каждый из участников стремился получить от тебя ответ. Процитирую из отчета все, что относится к обширному замеча­нию Лакана: «Доктор Лакан все более и более убеждается, что «Куклу-цветок» госпожи Дольто можно рассматривать в контексте его собствен­ных исследований Стадии зеркала, Образа соб­ственного тела и Тела расчлененного. Он считает важным, что «Кукла-цветок» не имеет рта, а в конце выступления, заметив, что она является сексуальным символом и скрывает человеческое лицо, высказывает надежду написать когда-ни­будь теоретический комментарий вклада госпожи Дольто». А теперь я приведу ответ, который ты да­ешь Лакану: «Да, «Куклу-цветок» можно рассмат­ривать наряду с реакциями стадии зеркала, при условии, что мы понимаем идею зеркала в каче­стве объекта рефлексии не только видимого, но и слышимого, осязаемого и осознаваемого. У кук­лы нет лица, нет ни рук, ни ног, ни живота ни спи­ны, нет сочленений, нет шеи». Я уверен, вы все, и ты, Франсуаза, смогли почувствовать не только значение этого текста, как документа, не только глубину приведенных нескольких фраз, но также разрыв между зеркалом Стадии зеркала Лакана и зеркалом Дольто, лежащее в основе бессознатель­ного образа тела. Уже тогда твоя необычная кон­цепция зеркала, как некой все отражающей по­верхности по отношению к любой чувственной форме, необязательно только видимой, отлича­лась от лакановской теории, в которой решающее значение отводилось плоскостно-отражающему


зеркалу стадии зеркала. Если я верно понимаю твою мысль, то, что было важно в 1949 г. и про­должает оставаться важным сегодня, — это не от­ражающий характер зеркала и не скопический об­раз1, в нем отраженный, но функция отношений, выполняемая зеркалом совершенно иной приро­ды: зеркалом бытия субъекта в другом.

Используя очень схематичный подход, я выде­лил бы три главных отличия «стадии зеркала» Ла­кана от, позволю себе такое выражение, «зеркала первичного нарциссизма» Дольто. Первое отли­чие касается плоскостного и зрительно отражаю­щего характера поверхности зеркала у Лакана в противоположность психическому, все отражаю­щему по отношению к любой чувственной форме характеру поверхности зеркала у Дольто. Конечно, ты тоже говоришь о зеркале плоском, но лишь для того, чтобы тотчас соотнести его с целым рядом подобных же инструментов в качестве одного из них, способствующего индивидуации тела в це­лом, лица, разницы полов и, в конечном счете, бес­сознательного образа тела ребенка. Становится ясно, что в твоей теории отраженный образ зер­кала представляет всего лишь некую совокупность стимулов наряду с другими подобными стимульными совокупностями, участвующими в оформ­лении бессознательного образа тела.

Второе, более важное отличие касается отноше­ния реального тела ребенка к образу, возвращаемо­му зеркалом. Как известно, в теории Лакана образ

1 Скопический образ (франц. Image scopique) — здесь и да­лее термин, используемый Ф. Дольто для обозначения об­раза, видимого на экране.


 


«стадии зеркала» предвосхищает на уровне вообража­емого более позднее единство символического Я и является в первую очередь неким миражом целост­ности и зрелости при наличии реальной разобщен­ности и незрелости тела ребенка. Поэтому стадия зеркала Лакана будет неким исходным и первичным опытом. Положение, которое ты выдвигаешь в сво­ей книге, предполагает совершенно иной подход к проблеме. Прежде всего, тело ребенка, которое под­вергается воздействию зеркала, не является реаль­ностью разобщенной и расчлененной, но слитной и непрерывной. Вместо противопоставления рас­щепленного тел а глобальному отраженному образу, которое мы имеем в теории Лакана, ты противопо­ставляешь — одновременно взаимно их допол­няя, — два различных образа: образ отраженный и бессознательный образ тела. Другими словами, ты смещаешь основополагающее противоречие стадии зеркала Лакана. Он делает ставку на противоречие реального тела и отраженного образа, считая, что в нем все решится; а для тебя, напротив, реальное тело само уже является неким континуумом, и ты ставишь на противоречие между двумя образами: с одной сторо­ны, бессознательный образ тела, с другой стороны, отраженный образ, который способствует оформле­нию и индивидуации первого. Если вы принимаете предлагаемые мной теоретические различения, мы можем заключить, что стадия зеркала у Лакана зна­менует некое начало, а у Дольто подтверждает пер­вичную нарциссическую индивидуацию, уже запу­щенную вместе с глубинным нарциссизмом.

Отличие третье и последнее имеет отношение к аффективной природе воздействия, которое об-


раз зеркала производит в ребенке. Лакан квали­фицирует это воздействие как «ликование», В то время как Дольто видит в нем болезненное пере­живание кастрации. Первый рассматривает лико­вание как аффективную захваченность, означаю­щую допущение ребенком собственного образа. Напротив, Франсуаза Дольто видит в кастрации болезненное признание ребенком пропасти, отде­ляющей его от образа. Мы могли бы подвести итог, утверждая: с точки зрения Дольто, первич­ный нарциссизм появляется в результате преодо­ления испытания, и ребенок это проделывает с тем, чтобы не быть отраженным образом, который зеркало ему посылает.

Подводя итог, расстояние между лакановской позицией и позицией Дольто может быть пред­ставлено различием способов понимания природы поверхности зеркала (плоскостной или психичес­кой), другое различие состоит в выборе противопо­ложных полюсов зеркального опыта (реальное тело/отраженный образ); и, наконец, третье раз­личие заключается в способе оценивать аффек­тивное воздействие зеркала.

Прошу меня извинить за пространное вводное рассуждение, но, учитывая роль, отводимую в кни­ге Франсуазы Дольто зеркалу, сопоставления с ла­кановской теорией стадии зеркала избежать не­возможно.

Ф. Дольто:

— Я от души благодарю тебя за напоминание о моих первых шагах, и за такое ясное изложение многочисленных вопросов, составляющих сложную проблему, проблему зеркала. Парадоксальным об-

 


 


разом дети, ставшие моими главными учителями в том, что такое зеркало, а через это — что такое пер­вичный нарциссизм, были как раз теми, кто не имел глаз, чтобы видеть, то есть слепыми от рождения. Эти дети никак не могли исследовать проявления зрительного образа, но, тем не менее, сохраняли не­поврежденным развитый бессознательный образ тела. Их лица обладают поразительной подлиннос­тью и создают впечатление, что сквозь них прогля­дывает образ тела, живущий внутри.

Ж.-Д. Назъо:

— Пример слепых детей представляет особый интерес, поскольку ставит проблему построения бессознательного образа тела, несмотря на отсут­ствие испытания зеркала.

Ф. Долъто:

— Любопытно, но я без колебаний готова утверждать, что образ тела у слепых остается бессознательным намного дольше, чем у зрячих. Терапевты, работающие с характерологическими расстройствами у детей, страдающих врожденной слепотой, часто слышат рассказы Эдиповых историй, которые содержат включения, относящиеся к зрению. Слепые всегда говорят: «Я вижу». Мне случалось спрашивать: «Как можешь ты видеть, если в действительности ты слепой?», на что они отвечали: «Я говорю, что я вижу, потому что слы­шу, как все вокруг так говорят». И я продолжала; «Все говорят «я вижу», но это означает, что пони­мают». Эти дети, слепые, одарены замечательной чувствительностью. Например, когда они лепят фигуру, ее руки занимают преобладающее поло-


жение. Бывает, они делают рисунки, но не на бу­маге, а выдавливая их на плоском куске пластили­на. И таким образом, как и для зрячих детей, для них доступен настоящий образ тела, который про­ецируется в графическую деятельность. Однако руки у их скульптур значительно длиннее, чем у фигурок зрячих; причина очень проста: именно руками они видят, именно в руках помещаются их глаза. Вы понимаете, почему их рисунки— это скорее гравюры, а не графические изображения. Очень большой интерес представляет анализ че­ловека, лишенного определенного сенсорного па­раметра, поскольку в качестве субъекта языка эта личность должна была реорганизовать символиза­цию других параметров. В таком случае аналитик отдает себе отчет, что сосредоточен в своем слу­шании на отсутствующем сенсорном параметре, в то время как тот же самый параметр остается не­замеченным при обычных условиях анализа...

Ж.-Д.Назьо:

— Мне хотелось бы перефразировать это твое замечание: «Если глаза слепого помещаются на кон­чиках пальцев, психоаналитик этого слепого должен иметь глаза в глубине своего слушания». Но вернем­ся, если позволишь, к опыту зеркала как такового и рассмотрим его в связи с кастрацией. Почему мож­но считать этот опыт некой кастрацией?

Ф. Дольто:

Потому что, я уверена, это испытание. Я думаю о ребенке, который вдруг увидел внезапное возник­новение собственного отражения в зеркале, которое до сих пор не замечал, — ведь дети всегда крайне

 


 


чувствительны к неожиданным воздействиям какой-либо вещи. В этот момент он с радостью под­ходит к зеркалу и восклицает, довольный: «Вот ма­лыш!»; затем играет и в конце стукается лбом, уже ничего не понимая. Если ребенок один и в комнате нет никого, чтобы объяснить ему, что это всего лишь отражение, он впадает в смятение. И здесь ра­зыгрывается испытание. Чтобы испытание имело символообразующий эффект, необходимо, чтобы присутствующий взрослый назвал происходящее. На самом деде матери в такой момент часто допус­кают ошибку, показывая ребенку на зеркало и го­вори: «Смотри, это ты». В то время как было бы очень просто и правильно сказать: «Ты видишь, это твое отражение в зеркале, точно такое же, как мое отражение рядом, которое ты видишь». Из-за от­сутствия символизации в первых приведенных словах ребенок, несомненно, получит некий опыт зрительного восприятия — например, констати­руя исчезновение собственного изображения, если он не находится перед зеркалом, и то, что оно вновь появляется, когда он перед зеркалом. Но, не получив ответа и возможности общения, ре­бенок так и останется с неким болезненным опытом зрительного восприятия. Для ребенка труднопере­носимо, если рядом с ним перед зеркалом никого нет. Другой должен присутствовать не только для того, чтобы говорить, но и для того, чтобы ребенок наблюдал в зеркале отражение взрослого, отличное от его собственного, открывая для себя, что он ре­бенок. Ведь ребенок не знает, что он ребенок, что он мал ростом и имеет вид ребенка. Чтобы узнать, ему надо смотреть в зеркало и констатировать раз­личия между собственным образом и образом взрос-


лого. Если, напротив, тот же ребенок находится ря­дом с ребенком более младшим, он страдает, чув­ствуя нестабильность своего самоотождествления. Дети не хотят быть в зеркале вместе с младшим ре­бенком, вступать в личностное общение. Это также одна из причин, почему ребенок, подрастая, толка­ет самых маленьких. Например, случается, дети не просто вырывают игрушку у более младших, но но­ровят толкнуть и сбить с ног. Надо объяснить, что он оттолкнул товарища по игре, чтобы удостове­риться, что не стал таким, как он; иначе он мог бы потерять себя, свою личность. После объяснения взрослого ребенок счастлив и больше не нуждается в том, чтобы толкать других детей. Ты видишь, как все взаимодействия между детьми детерминирова­ны зеркалом, которое искажает реальность.

Ж.-Д.Назьо:

~ Ты определяешь опыт зеркала как некую рану, символическую дыру, определяя ее следую­щим образом: «Эта не закрывающаяся рана, связан­ная с опытом зеркала, ее можно назвать символи­ческой дырой, откуда проистекает для всех нас рассогласование образа и схемы тела» (стр. 151). Та­ким образом, эта рана, обусловленная скопическим образом, может вызвать у ребенка некую постоян­ную тревогу, и тогда он не сможет получить для себя подтверждение, что образ хорошо настроен в отно­шении его существа, каким он себя видит, к друго­му; не сможет защищать свою идентичность.

Ф. Долъто:

Точно так. Самой лучшей иллюстрацией послу­жит случай той самой девочки, о которой мы только

 


 


что говорили, которая потеряла «рот руки» и никак не могла хорошо глотать. Прекрасный, здоровый ре­бенок, она в два с половиной года заболела шизоф­ренией. У меня не было возможности наблюдать ее долго, поскольку она была из американской семьи, всего два месяца прожившей в Париже. Пока роди­тели осматривали город, ребенок оставался в отеле с малознакомой няней, которая хотя и говорила по-английски, но не знала американских особеннос­тей языка настолько, чтобы девочка могла об­щаться. К тому же на стенах комнаты висели зеркала, и мебель тоже была с зеркалами. Оказав­шись в пространстве этой зеркальной комнаты без внимательного участия, она совершенно потеря­лась, раздробившись на кусочки тела, видимые кругом. В довершение всего, постоянное присут­ствие младенца, которым няня все время занима­лась, привело ребенка в еще большую растерян­ность. Возвратившись в Соединенные Штаты, девочка начала лечение. Позднее я получила письмо от ее матери с великолепными фотогра­фиями ребенка, сделанными за два месяца до кри­зиса, в связи с которым я ее консультировала. Ужасно было видеть, как опыт зеркала диссоци­ировал и раздробил все ее существо. Добавлю, что вначале родители были довольны и верили, что эти многочисленные фрагменты зеркала забавля­ют ребенка... они не заметили, что девочка стано­вится безумной.

Ж.-Д.Назьо:

— Этот волнующий случай напоминает мне на­стойчивость, с которой ты в своей книге показыва­ешь смертоносное очарование зеркала. Мы видим,


как отраженный образ может, как интегрировать, так и уничтожить бессознательный образ тела.

Ф. Дольто:

— Безусловно. С точки зрения образа тела ре­бенок никогда не может быть расчленен; расчле­нены другие. Однако он может подвергнуться рас­членению в воображении в идентификации с другим или воображаемыми представлениями дру­гого, как это случилось с девочкой, идентифици­рованной с многочисленными отделенными друг от друга скопическими образами. Вы часто наблю­даете детей, страдающих от воображаемой иден­тификации подобного типа, даже в повседневной жизни. Например, некоторые дети очень смуща­ются, видя в кровати под одеялом только лишь голову родителей, или перед экраном телевизора. Телевизор является очень расчленяющим, потому что изображения — бюсты, которые прогуливают­ся, приводят очень маленьких детей к убеждению, что люди разрезаны на две половины. Другой об­манчивый эффект скопического образа, я о нем только что говорила, когда дети верят, что имеют дело с собственным двойником в зеркале. В этот момент — я настаиваю — необходим старший, ко­торый будет говорить и научит различать теплоту настоящего отношения с другим от обманчивого отношения с образом. Тем не менее, благодаря во­ображаемому обману, все дети также гримасни­чают и строят сами себе рожи перед зеркалом. Так оно учит улыбаться и в конечном счете пользоваться обманчивым образом, чтобы обезо­пасить себя в отношениях с другим или, напро­тив, с ним разделяться.

 


 


Ж.-Д.Назъо:

— Поэтому в своей книге ты придерживаешь­ся точки зрения, что скопический образ является вытесняющим?

Ф. Дольто:

— Безусловно. Скопический образ будет вы­тесняющим по отношению к образу тела.

Ж.-Д. Назьо:

— Вытесняющий, потому что искажает.

Ф. Дольто:

— Да. Искажающий в той мере, в какой скопический образ показывает только лишь лицо субъек­та, в то время как на самом деле ребенок ощущает себя целиком в своем существе; сзади точно так же, как спереди. Тем не менее, влияние скопического об­раза и связанных с ним влечений таково, что мы об­ращаем внимание почти что исключительно на пе­реднюю часть тела. Это очень любопытно, наверняка и вы, и я — каждый имел такой опыт — спускались по плохо освещенной лестнице: меры предосторож­ности, которые мы применяем, показывают, что, не­смотря на темноту, мы используем глаза, а не только лишь ноги. Ноги находятся также в глазах. Говоря иначе, в сложных реальных условиях, например в темноте, скопический образ уступает место бессоз­нательному образу тела. Если бы мы всегда имели, как дети или акробаты, глаза в ногах, это было бы за­мечательно! Мы живем, настолько полагаясь на види­мость, что восприятие глубокое, связанное с образом тела, который мы не видим, остается, как правило, отрицаемым образом зеркальным.


Понимаешь, скопический образ— это ничто с точки зрения чувств; и рана или, если угодно, ка­страция со стороны опыта зеркала — это шок для ребенка, когда он замечает, что отраженный образ, изображение, совершенно лишенное жизни, силь­но отличается от образа тела. В моей книге, кажет­ся, на странице 155, я привожу одно наблюдение близнецов. Я очень признательна матери этих близнецов, женщине, с которой я не знакома, за предоставленные сведения. Будет лучше, если я вам прочитаю описание случая: «Близнецы никог­да не разлучались, и никто не мог отличить одно­го от другого, даже члены семьи, за исключением матери и младенца, который родился после них и который обращается с ними уже по-разному, пользуясь разными приемами, и безошибочно их различает». Это очень интересное наблюдение, младенец безошибочно распознает старших бра­тьев-близнецов, в то время как отец ошибается. Это означает, что младенец чувствителен к обра­зу тела, а не к образу скопическому. Вернемся к чтению нашей истории: «Однажды (они уже ходят в детский сад) один из близнецов простудился, и мать решила оставить его дома, а другого отвести в сад. Она вернулась и, занятая своими делами, ус­лышала, как ребенок кого-то умоляет, играя в комнате один. Умоляющая интонация усилилась, появилась тревога, и все же ребенок не звал мать. Она подошла к приоткрытой двери и увидела ре­бенка, упрашивающего свое собственное изобра­жение в зеркале взять деревянную лошадку и сесть на нее. При этом тревога все время возрастала. Тогда мать вошла, показывая, что она здесь, и по­звала сына, он тотчас устремился к ней на руки и


сказал требовательно, совершенно расстроенный: «X (имя брата) не хочет играть в лошадки». Обес­покоенная мать поняла, что ребенок принял соб­ственное отражение в зеркале за действительное присутствие своего брата. Она подошла к зерка­лу, держа его на руках, взяла лошадку и рассказа­ла об отражении, которое зеркало позволяет ви­деть, их изображении, которое не является ни ею самой, ни лошадкой, ни отсутствующим братом. Тот, чье отражение он видит, это он сам. Она на­помнила, что с утра он плохо себя чувствовал, а брат хорошо, что она оставила его дома, а брата отвела в сад, что она его оттуда заберет. Ребенок слушал очень внимательно.

В этом особенном случае так похожих друг на друга близнецов зеркало, всегда присутствующее на двери шкафа в их комнате, ни разу еще не задало ре­бенку вопрос о его внешности. Когда он в нем себя увидел, он без сомнений принял, и брат - сделал то же (им было полных три года), что видел брата, не удивляясь «двойной локализации» этого последне­го, то есть способности брата находиться одновре­менно в двух разных местах. Когда брат-близнец вернулся из сада, мать снова стала экспериментиро­вать, теперь уже с двумя детьми, поставив их перед зеркалом по разные стороны от себя, заставляя, та­ким образом, каждого из них видеть собственное изображение как свое, а изображение другого как изображение брата. Она объясняла, что они похожи, что они — братья-близнецы и родились в один день. Было видно, что эти объяснения, в полном молча­нии внимательно выслушанные, ставили перед ее сыновьями серьезную проблему. «Наблюдение по­истине фантастическое, поскольку эта женщина,


никогда до этого не слышавшая моих выступлений по радио и не имевшая дела с психоанализом, испы­тала потребность познакомить меня с собственным опытом. В своем письме она заключает, что впос­ледствии все нормализовалось, но ей было необхо­димо передать мне эти потрясающие свидетельства. Они хорошо иллюстрируют уже сказанное мной о пропасти, существующей между неживым скопическим образом и бессознательным образом тела, жизненно необходимым. Влияние зеркала, которое каждый раз заставляет нас открывать лицо, а также, при взгляд


12345Следующая ⇒
Поделиться с друзьями:
mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.048 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал