Глава 7. Когда я открываю глаза, взор мутится

Когда я открываю глаза, взор мутится. Голова раскалывается, и воспоминания проваливаются в местах раскола. Кое-как, опираясь руками о поверхность дивана, приподнимаюсь, но тут же падаю обратно от внезапно пришедшей мысли: Энтони.

Судорожно хватаюсь за эту нить, связывающую меня с реальностью, я вспоминаю абсолютно всё, что знаю об этом человечке. Моём сыне. Неутешительным является то, что о резком ухудшении его самочувствия я тоже знаю. Хочется узнать лишь одно: жив ли он.

Думая только об этом, заставляю себя подняться и подойти к зеркалу, висящему невдалеке. Зеркальная поверхность отражает усталое, измученное, со впалыми щеками и ужасными синяками под глазами лицо, будто и не моё вовсе. Дорожки от слёз и припухшие веки говорят о том, что уснула я, всё ещё рыдая. Ну, зачем, зачем мне дали это успокоительное? Вырвалась из реальности, а теперь буду страдать ещё сильнее. В моё отсутствие могло произойти всё что угодно. Краем глаза оглядываю комнату отдыха, где оказалась, и подмечаю, что ничего необычного в меблировки не наблюдается. Всё так же, как и в любой другой клинике. Только вот вода в бутылке и два стеклянных стакана непреодолимо манят к себе, и, поддавшись порыву, я наливаю себе воду в один из них. Мигом осушаю.

Так повторяю три или четыре раза, пока боль в голове немного не унимается.

Сознание потихоньку отходит от незапланированного сна, и помимо мыслей о сыне в голове вспыхивает ещё две – менее важные, но тем не менее значимые – пытаюсь осознать сколько времени. Оглядываюсь в поисках часов или будильника, но ничего подобного здесь нет. Мои глаза осматривают каждую пылинку в комнате, пока не натыкаются на мой телефон, брошенный посреди жёсткой софы. Словно к спасательному кругу кидаюсь к прибору, но смотря на дисплей, ужасаюсь и ахаю – три часа ночи. В мозгу вспыхивают слова Эдварда:

«В девять, Белла.На Ривер-стрит».

Вот чёрт!

Вижу на дисплее три пропущенных вызова, и от этого из желудка поднимается новая волна тошноты. Все они от Каллена. Так как я не отвечала, он оставил сообщения.

Решаю сейчас дать себе небольшой перерыв и разобраться с мужчиной позже. Меня больше интересует Тони, и животный страх за него, шепчущий мне самое ужасное, что может произойти в этой жизни…

Кладу телефон в карман и кидаюсь к двери, ведущей из комнаты.Выбегаю в коридор, оглядываюсь в поисках дежурной медсестры или кого-нибудь ещё. Напрасно. Пусто.

Вспоминаю про круглосуточную администрацию в холле больницы и опрометью кидаюсь к лифтам, поражаясь собственной скорости. Такое ощущение, что я бегу стометровку. И отчасти это правда – этот бег на время то, отчего зависит всё моё существование.

К сожалению, заставить механизм подъёма и спуска работать быстрее у меня не выходит. Нервно отстукиваю шаги в кабинке, считая бесконечное количество этажей.

Наконецдвери открываются, и я, стартуя с металлической кромки, подбегаю к окошку администрации, стуча в него пальцами. Сонная дежурная разлепляет глаза, и, оглядываясь, ищет того, кто потревожил её сон. Снова стучу пальцами по стеклу, чтобы меня заметили. И меня замечают.

Стеклянное окно открывается, и заспанное лицо дежурной появляется передо мной, говоря наполовину сосредоточенным, а на половину неадекватным голосом:

– Что вам угодно?

– Мой сын. Энтони Мейсен. Что с ним? – говорю быстро, и только сейчас обращаю внимание на свой голос. Хриплый, тихий, шершавый. Как у заядлой курильщицы.

Наверное, мой вид говорит сам за себя, и поэтому, не задавая более вопросов, женщина поворачивается к работающему компьютеру, вводя в базу данных имя Тони. Не в силах унять нервозность, сжимаю и разжимаю кулаки, растерянно глядя то на стекло, то на раскрытое небольшое окошко под зоной ожидания, где сейчас пусто. Будто бы вся клиника уснула. Ни одной живой души…

Интересно, а что я ожидала в три часа ночи? Бразильский карнавал?

– Энтони Мейсен? – переспрашивает женщина, и я надломлено киваю, обратив к ней всё внимание и умоляющий взгляд:

– Да, это он.

– Он в коме, мисс, – женщина говорит устало и даже как-то сочувственно, но до её жалости мне нет дела. Колени снова начинают дрожать, а слёзы вот-вот покатятся из глаз. Впрочем, немного успокаивает мысль, что мой малыш жив. А значит, шансы на спасение у него ещё есть.

– Я могу узнать подробности произошедшего? – снова стучу пальцами по стеклу в окне администрации, возвращая внимание женщины, едва успевшей закрыть глаза, к себе.

– Сейчас нет. К шести здесь будет доктор Маслоу – он ведёт историю болезни вашего сына, у него и расспросите.

– Я могу его увидеть? – прерываю речи администраторши, смотрящей на меня после этого вопроса с укоризной и сухо утверждающей:

– Нет! Это запрещено!

– Прошу вас, на пять минут! Пожалуйста!

– Мисс Мейсен, я повторяю, подобное запрещено! Вашему сыну нужен полный покой и надлежащий уход, чтобы прийти в себя…Он находится в после реанимационной палате!

– Вы считаете, что мать нанесёт вред своему ребёнку? Разве она не обеспечит тот самый «полный покой»?

– Мисс Мейсен, я сама мать, и прекрасно понимаю ваши чувства, но поверьте, я не могу. Это запрещено…

– Вы просто не хотите, – гляжу на неё убийственным и жалостливым взглядом, сдерживая слёзы. – Пять минут не лишат вас работы, а я сегодня едва не потеряла своего ребёнка…

Администраторша задумывается, и я с волнением наблюдаю за тем, как она поджимает губы, оглядываясь по сторонам. Уповаюна милость Всевышнего.

Так проходит около пяти минут, пока она не отрывается от своих помыслов, и воровато оглянувшись напоследок, встаёт из-за стойки, огороженной стеклом, выходя ко мне навстречу:

– Десять минут, мисс Мейсен, ни больше.

– Десять? – смотрю на женщину глазами полными собачьей благодарности. Она отрешённо кивает и ведёт меня за собой по коридорам клиники. Следую за ней, не произнося ни слова, и лишь изредка всхлипываю то ли от счастья, что увижу своего мальчика, то ли от горя, вспоминая про его борьбу за жизнь. Нет, он сильный, он выкарабкается. Он мой сын, он такой же как я, в нём моя кровь и мои гены. Я люблю его и надеюсь, что этой любви хватит для того, чтобы уберечь его, спасти и придать сил в этой нелёгкой борьбе. Как же я хочу, чтобы он победил Костлявую! Я приложу все собственные силы, но решающий ход за ним. Если он справится, противостоит ей, то всё наладится. Если же нет, то я потеряю его…потеряю своего мальчика…

Администраторша замирает у какой-то синеватой двери с надписью «Посторонним вход воспрещен», и пропускает меня внутрь. Едва вхожу, за моей спиной захлопывается та самая дверь.

Женщина стоит у стены, делая вид, что разглядывает засохшие капельки краски на ней, быстро кивая мне в сторону большой белой кровати, где лежит моё сокровище.

Будто во сне двигаюсь по направлению к сыну – подсознательно понимаю, что просто оттягиваю тот момент, когда увижу его в подобном состоянии.

Обзор открывается после третьего шага. Вижу знакомое детское личико, ещё вчера так мило улыбающееся: оно слишком бледное, а закрытые сиреневые веки скрывают небесные глаза. Он выглядит словно фигурка, вылепленная из воска. Нереальный, недвижимый, и практически прозрачный. Мой бедный маленький мальчик, сыночек! Белокурые волосы скрываются за общей бледностью его тельца и кроватных простыней – выбеленных до блеска и накрахмаленных. Его ручки лежат по бокам, поверх одеяла, которым он накрыт до груди. Из-под него виднеется больничная пижама в синий горошек.

Его кровать окружают многочисленные приборчики, издающие разные звуки. Его руки окутаны полупрозрачными белоснежными трубками, по которым течёт какая-то жидкость. Места входа иголок в нежную детскую кожу скрыты пластырем…

Зачарованно смотрю на всё это, будто смотрю фильм ужасов в кинотеатре, а не на собственного ребёнка.

– Энтони, – срывается с губ тихий шёпот, когда я со всей осторожность опускаюсь на колени перед его кроватью, нерешительно приподнимая руку, чтобы погладить его лицо… Не знаю, что делать – он кажется настолько слабым, что вот-вот рассыплется на кусочки, едва я его коснусь.

– Сыночек, мама с тобой. Она всегда с тобой, – отбрасывая нерешительность и надеясь на лучшее, ласково прохожусь пальцами по его лбу и скулам. Чувствую холодок, коим они отзываются на мои прикосновения.

На глаза тут же наворачиваются сотни слёз, а рыдания давят глотку, грозясь вырваться из груди. В моей голове, моём сознании лишь один вопрос – почему он? Почему не я, почему не Каллен? Почему никто иной, а только он, он – моё маленькое солнце – вынужден терпеть весь ужас этой жестокой болезни?

Ему предстоит сложнейшая дорогостоящая операция, он практически лишён детства, которое проводит в больнице, да ещё и эти осложнения…

Я плохо помню то, что мне говорил доктор Маслоу вечером, поэтому тут же решаю спросить у него обо всём, едва увижу его снова.

– Мисс Мейсен, пять минут! – доносится голос из задней части помещения, и я сдавленно киваю, глотая слёзы. Женщина ведёт себя тихо, не напоминает о присутствии, да и мне сейчас это не важно. Мечтаю просто увидеть его глаза, открытые глаза и улыбку. Почувствовать его пульс и ощутить, как трепещет от радости его маленькое, здоровое сердечко.

– Малыш, мама найдёт выход, она вытащит тебя, вот увидишь! – наклоняюсь к его уху, не переставая поглаживать лобик, и шепчу эти слова. – Ты только не сдавайся, Энтони, ты очень сильный, тебе под силу всё. Не оставляй меня, сынок, пожалуйста! Я умоляю тебя, не бросай меня!

Всхлипываю, чувствуя, как лицо искажается гримасой боли от жалкого вида моего мальчика, и будто бы ожидая чуда, гляжу на монитор приборов. Ничего не меняется. Всё, как и прежде. Размеренная кривая пульса, аккуратное пиканье, подтверждающее то, что он жив, но никаких существенных изменений в его состоянии нет. Он не откроет глаза и не обнимет меня сейчас. Он не притянет меня к себе и не шепнет на ухо: «Я люблю тебя, мамочка!». Он не может даже взглянуть на меня своим ободряющим голубым взглядом, в котором читается ласка и доброта.

Почему-то в этот момент ощущаю всю безвыходность положения и собственное отчаянье. Здесь я не могу помочь. Я бессильна. Приходится только глядеть на всё это и сгорать заживо от диких переживаний и страхов. Всё, что я хочу, это то, чтобы он был жив, счастлив и любим. Я пожертвую своей жизнью, своими деньгами, здоровьем – всем чем угодно, лишь бы подарить счастливое будущее.

Сейчас всё кажется абсурдным: моя работа, мои походы в магазины, мой сон вдали от него – ничто не имеет смысла, если сегодня или завтра я потеряю его. Ни работа, ни книжки со сказками, ни какие другие причины. Он – самое главное, что у меня есть, неотделимая часть. Всё то время, что я провела дома или в супермаркетах, я должна была провести с ним. Краем сознания понимаю, что рассуждаю неверно, и что всё возможное делала для его спасения, начиная от походов по городским банкам и нотариальным конторам и кончая согласием на роль любовницы Каллена, деньгами которого я и оплатила сегодня огромнейшую сумму за операцию. Но как это обычно бывает в подобных случаях – когда смерть совсем рядом с тем, кто тебе дорог – ты переосмысливаешь каждую минуту, прожитую без этого человека, представляя, что сделал бы с ним, и как бы наверстывал сейчас потерянное безвозвратно время. Это мазохизм чистой воды, но ничего другого я не могу сейчас и представить. Мне больно, страшно, обидно – за него. За то, что ему всего четыре, а он уже знает, что такое боль, болезнь, клиника и смерть. За то, что он каждый день, открывая глаза, боится, что уже через минуту не сможет это сделать (однажды он рассказал мне об этом страхе). Не стоит забывать также обо мне – для меня всё это за гранью реальности – было, по крайней мере. Сейчас я понимаю, что все мы не вечны, и судьба может повернуть всё так, что никто и не сможет помочь….

И всё же я не перестаю молиться.

Смотрю на бледное лицо сына, трубки, которые прикованы к его телу, приборы и понимаю, что для меня есть и будет единственным и непоколебимым миром. Мирозданием.

Мой ребёнок.

Мой мальчик.

Мой Энтони.

Моё время пребывания в палате сына кончается, и под предупреждение от медсестры, поднимаюсь с колен, наклоняюсь к ребёнку, целуя его в лоб, шепчу самые важные слова, которые шлю ему, надеясь, что смогу помочь:

– Я люблю тебя, солнышко!

С этими словами покидаю помещение, на ходу вытирая слезы. Направляюсь к комнате отдыха, решив провести остаток ночи там. Меня уже не интересует женщина, идущая следом за мной, и я замечаю её только в лифтовой кабинке. Решаю воспользоваться моментом, зная, как беспощадно время, и что его может просто не оказаться в будущем:

– Огромное вам спасибо!

– Не за что, дорогая, я всё понимаю, – она сочувственно хлопает меня по плечу, вытирая скупую слезинку на своей щеке. – Как только приедет Доктор Маслоу, сразу же направлю его к вам.

– Благодарю, – выдавливая едва заметную улыбку, выхожу из лифта на своём этаже и иду по свежевымытым коридорным плитами, которые мрачны и холодны. Иду к комнате отдыха, решив, что прямо сейчас накапаю ещё успокоительного и засну до утра.

Уже подойдя к знакомой двери, я ощущаю себя, словно в потустороннем мире, глядя на дверь бывшей палаты Энтони.

Слёзы катятся по щекам, а руки судорожно сжимаю кофту на груди, силясь унять режущую сердце боль. Я в мире, который зовётся жизнью, мире полном боли, страдания и зла. А ещё несправедливости…

Глупой и никчёмной несправедливости, которую ничем нельзя изменить или искоренить…