Глава 3. — Эля, я вернусь через час

Рассказ Минди

— Эля, я вернусь через час. Девочки, ведите себя хорошо, попейте чаю. Я вернусь и уложу вас спать.

Я кинулась к своему «лендроверу». Черт, забыла шапочку для верховой езды. Я снова открыла дубовую входную дверь и крик­нула:

— Я вернулась!

Эля засмеялась и протянула мне шапочку. Эля — эта наша по­мощница по хозяйству. Она из Польши, появилась у нас в июне, и мы успели подружиться. Летом мы учили девочек плавать в на­шем крошечном бассейне. Каждый день мы вчетвером — Эля, пя­тилетняя Иззи, трехлетняя Уиллоу и я — плескались в бассейне до самого заката, а потом отправлялись в дом ужинать. Эля от­лично ладила с животными, загоняла пони в стойло, кормила пя­терых собак и трех кошек. Девочки ее просто обожали. Она рабо­тала у нас в перерыве между занятиями — училась на психотера­певта.

Схватив шапочку, я села в девятиместный «лендровер», ярко-желтый «дефендер», и отправилась на конюшню полюбоваться своей потрясающей новой лошадью.

От волнения у меня кружилась голова. Всю жизнь я мечтала о собственной лошади. И вот несколько лет назад Ричард подарил мне лошадь на Рождество. Она была замечательная, но вскоре я не смогла на ней ездить — кобыла родила жеребенка. У меня не хватило терпения ждать, пока она его выкормит, поэтому я про­дала ее. И долго тосковала, пока моя подруга не предложила мне удивительную лошадь, которая, по ее словам, должна была вер­нуть мне утраченную уверенность в себе.

На этом жеребце я успела поездить всего дважды и решила его купить. Сегодня должен был состояться мой первый «урок». То­мас был невероятно прекрасен — шестьдесят семь дюймов в хол­ке, гнедой, с белой звездочкой на лбу. У меня рост пять футов один дюйм, и даже залезть на него мне было нелегко — седло бы­ло на фут выше моей макушки.

Я припарковала машину. Томас стоял в просторном стойле на конюшне, где размещалось еще пятнадцать лошадей. Я вошла во внутренний дворик и сразу его увидела.

Было около половины шестого, солнышко еще пригревало. Я по­дошла к Томасу и погладила его по морде.

— Привет, дружок!

Это был замечательный миг. Я поправила шапочку, натянула перчатки.

— Минди! Минди! Тебя к телефону!

— Что?

На конюшне мой мобильный не принимал, поэтому Эля позво­нила в контору.

— Ричард попал в аварию. Немедленно звони Энди.

— О господи!

Я кинулась к машине, сунула ключ в зажигание и на полной скорости выехала с парковки.

Наконец мобильный заработал. Я тут же позвонила Энди, но его телефон был занят. Он пытался дозвониться мне.

— Черт! — воскликнула я. По лицу ручьем текли слезы.
Когда я выехала на шоссе, позвонил Энди:

— Минди, Ричард попал в аварию.

— В серьезную?

— Все в порядке, руками-ногами шевелит. Его забирают в боль­ницу.

— Нет, Энди, ничего хорошего тут нет. Он еще не оправился от
травмы позвоночника.

Полтора месяца назад Ричард повредил спину — фургон, кото­рый он вел, слишком резко затормозил. Я и представить не могла, насколько нынешние увечья серьезнее. И только когда Энди ска­зал: «Я встречу тебя в Лидсе», я догадалась, что положение тяже­лое. Он ехал туда из Лондона.

У меня голова шла кругом. Помню, я уставилась на огромный дуб посреди поля. Он выглядел таким мирным, таким полным сил. Я глядела на него, и у меня сердце кровью обливалось. Не­ужели моему миру, нашему миру пришел конец? Я заставила се­бя вернуться к реальности и позвонила матери Ричарда, Эйлин. Она целую вечность не брала трубку. Голос у нее, как всегда, был бодрый, но через несколько секунд и ее мир переменился. Пер­вым делом она подумала о внучках.

— Мы приедем и посидим с девочками, — предложила она.
Поговорив с ней, я снова разрыдалась. А потом вытерла слезы

и позвонила своей маме.

— Деточка моя, только не это!

Ее уже давно волновали «сумасбродства» Ричарда. У моей ма­мы в жизни было немало трагедий. Ее десятилетий сын погиб — из-за невнимательного водителя. Тим стоял с мамой на автобус­ной остановке около школы. И вдруг его сильным ударом отбро­сило на фонарный столб. Все это произошло у нее на глазах, она видела предсмертный взгляд сына. Она всегда говорит: «В жизни всякое бывает». И она права.

Она сказала все, что мне нужно было услышать. Сказала спо­койно, ласково, с любовью. И у меня из глаз снова хлынули сле­зы. Мне надо было взять себя в руки.

Свернув к нашему дому, я позвонила Катрине, нашей помощ­нице, умной и сообразительной девушке, которая помогала нам в организации поездок Ричарда. Я знала, что на нее можно поло­житься. Я рассказала ей, что случилось, и пообещала позвонить ей, когда поеду в Лидс. Она очень расстроилась, но понимала, что мне от нее нужна прежде всего помощь.

У дома я постаралась собраться — на это у меня было минуты три. Войдя, я позвала Элю. Она вошла ко мне в спальню, где я уже собирала чемодан.

— Я еду в Лидс, когда вернусь, не знаю. О господи! — У меня
по щекам текли слезы, и я кидала в чемодан всякую ерунду.

— Минди! — Эля обняла меня, я прижалась к ней и заплакала.
Но мне нужно было действовать.

Что взять с собой? Трусы и носки Ричарда, халат — в больни­це всегда нужен халат. Туалетные принадлежности, смену белья для себя, запасную кофточку. Халат занял почти весь чемодан, но я не стала его вынимать — Ричард любил этот халат.

Я метнулась в кабинет, послала по электронной почте письмо агенту Ричарда. «Ричард попал в серьезную аварию. Еду к нему в больницу. Позвони мне».

Я посмотрела на часы. Половина седьмого. Пора ехать!

Иззи с Уиллоу играли в детской.

— Девочки! — позвала я.

Они вышли в прихожую, с любопытством уставились на меня. Я через силу улыбнулась:

— Папа опять разбил машину.

— Опять... — закатила глаза Иззи.

— Увы, да. Он порвал свою одежду, и мне нужно привезти и ему
новую, — объяснила я.

— Понятно, — сказала Уиллоу. — Какой он глупый!

— Да, дорогая, — согласилась я. Мы обнялись.

С трехлетней Уиллоу было проще. А вот Иззи смотрела на меня со слезами на глазах. Я тоже заплакала, наклонилась к пен, обняла за плечи, заглянула в глаза:

— Все будет хорошо. Обязательно! Я люблю тебя.
Она кивнула, обхватила меня за шею:

— Мамочка, я тоже тебя люблю!

Я еще крепче прижала ее к себе, и Иззи сглотнула слезы. Не знаю, о чем она тогда думала, но она поняла, что случилось что-то страшное, случилось с ее замечательным папочкой.

Мне пора было ехать. Я заметила на столе запасной мобильник Ричарда и прихватила его с собой. Свой запасной мобильный я тоже взяла. Выскочив из дома, я поняла, что «лендровер» слиш­ком медленный и неповоротливый. Ричард писал в разные изда­ния про машины, и ему давали модель за моделью — чтобы он их протестировал. В тот день привезли очередную машину. По моей страховке мне разрешалось воспользоваться ею в экстренном случае, поэтому я вернулась в дом и взяла ключи.

Девочки тихонько стояли на крыльце. Я поцеловала их.

— Скоро увидимся! Я уезжаю ненадолго.

— Мам, а ты сегодня вернешься? — спросила Иззи.

— Сегодня, наверное, не получится, но я обязательно позвоню
пожелать вам спокойной ночи. Договорились?

— Ну хорошо. — Губы у Иззи дрожали, но она постаралась
улыбнуться. Она храбрилась ради младшей сестренки.

— До свидания, мамочка, — сказала Уиллоу, которая никак не
могла сообразить, что происходит.

Я отвернулась, чтобы они не увидели моих слез. А потом побе­жала к машине. Эле я полностью доверяла. Я знала, что она за ни­ми присмотрит. А мне нужно было скорее попасть в Лидс. К Ри­чарду.

Я выехала из ворот и снова заплакала. Но на сей раз я взяла се­бя в руки — мне надо было сосредоточиться. В слезах проку нет. Я помню, как сказала себе вслух:

— Все, хватит. Соберись ты, бога ради!

Я надела наушник и позвонила Катрине. Мне нужно было все организовать.

— Я взяла машину, которую прислали Ричарду из журнала. Ты
можешь позвонить производителю? Объясни, что произошло. За­бирать машину им придется из другого места.

Катрина рассказала, что агенту Ричарда уже звонил журна­лист одного из таблоидов. Уже узнал про аварию. Я попросила Катрину выяснить про другие газеты. Ричард наверняка захочет, чтобы я взяла эту ситуацию под контроль. Он писал для «Дейли миррор». Так что нужно, чтобы они были в курсе. Ричард считал, что «Миррор» как работодатель должен иметь полную информа­цию.

Пока я говорила с Катриной, поступил новый звонок. Это были Джереми и Фрэнси Кларксон. Мы пока что не знали, насколько серьезной была авария. Фрэнси мне очень сочувствовала, она бы­ла из тех немногих людей, которые прекрасно понимали, каково мне, она и сама через это проходила не раз.

— Это то, чего мы все боимся, — сказала она.

Кларксоны умоляли меня позвонить, если понадобится их по­мощь. Помню, как мы вместе ездили отдыхать на остров Мэн. Мы тогда по-настоящему расслабились, Ричард даже стал рисо­вать — впервые за многие годы. Джереми тогда потрясли его ак­варели. А теперь я не знала даже, сможет ли он когда-нибудь сно­ва взяться за кисть.

Я запретила себе думать об этом. Он — самый выносливый че­ловек в мире. Я приеду в больницу, а он сидит в кровати с синяка­ми на лице и смущенно смотрит на меня. Мы обнимемся, и все пойдет как обычно.

И тут позвонила Катрина, сказала, что за событиями следят все газеты. Авария была по-настоящему серьезная. Пока я с ней разговаривала, начались новости по Би-би-си.

«Ведущий программы «Топ Гир» Ричард Хаммонд попал в серь­езную аварию. Автомобиль с реактивным двигателем перевер­нулся на взлетной полосе под Йорком. Хаммонда вертолетом до­ставили в больницу Лидса. Он в критическом состоянии».

— В критическом? — в ужасе повторила я.

Одно это слово было невыносимым. Машина перевернулась. Я представила себе «блуберд», гоночный автомобиль шестидесятых, представила, как он переворачивается на полной скорости. Я не знала, что с Ричардом. И тут же представила себе разные ва­рианты сценария. Мы собирались продавать дом. Наверное, при­дется в нем остаться. Если он будет парализован, нужны будут пандусы — для инвалидной коляски. Я куплю ему самую быст­рую инвалидную коляску. Все будет хорошо. Если он не сможет говорить, я куплю ему лучший компьютер. Все можно преодо­леть. Главное, чтобы он выжил. Господи, молю Тебя, оставь его в живых.

Телефон звонил непрерывно. Я не отвечала на звонки. С близ­кими друзьями так трудно держать себя в руках. Я не могла поз­волить себе расслабиться. Мне нужно было быть сильной — ра­ди Ричарда.

Я плохо помню, как доехала до Лидса. По пути я несколько раз разговаривала с родителями Ричарда. Помню, как нашла в теле­фоне Ричарда номер редактора из «Миррор». Катрина не получи­ла от них никаких известий. Я позвонила им сама, и они меня по­разили. Оказалось, они не звонили из уважения ко мне. Меня это тронуло до глубины души.

— Ричард — настоящий товарищ, — сказал редактор. — Ес­ли мы хоть чем-то сможем помочь, обязательно нам позвоните, хорошо?

Ночь была на удивление темная — помню, я смотрела на доро­гу, и кругом была сплошная темень. Навигатор исправно сооб­щал, сколько осталось миль. И количество их, казалось, не умень­шается.

По радио передавали все те же новости. Я его выключила. И ора­ла на машину, шедшую впереди, чтобы она убралась с дороги. Движение было довольно плотное, и это меня задерживало. Энди звонил, узнавал, где я. Он должен был доехать раньше, чем я.

Я позвонила в больницу, но там отвечали уклончиво, никаких подробностей не сообщали. Я оставила им номера обоих своих мо­бильных. Беда в том, что оба мобильных были заняты постоянно. Я перестала отвечать на звонки — говорила только с Энди и ро­дителями Ричарда, потому что ждала звонка из больницы. И тут вдруг поступил звонок с неизвестного номера.

— Здравствуйте, миссис Хаммонд. Это медсестра из больницы.

— Здравствуйте! — хриплым голосом ответила я. Мне не тер­пелось узнать, как Ричард, но я была напугана до смерти.

— Вы сейчас за рулем, дорогая?

— Да. Вы можете мне сказать, как он?

— Скажу, когда вы остановитесь.

— Я не могу остановиться, я на трассе.

— Попробуйте все-таки где-нибудь остановиться, а я перезво­ню через пять минут.

Я ехала дальше. На обочине останавливаться было опасно. Ри­чард терпеть этого не мог.

Медсестра перезванивала три раза. Нервы у меня были на пре­деле. Они не хотели мне ничего рассказывать, пока я веду маши­ну, — беспокоились, как бы со мной чего не случилось. На чет­вертый раз я в отчаянии закричала:

— Лучше скажите, что с ним, черт подери, иначе я сама разо­бьюсь!

— Хорошо, дорогая. Ваш муж сильно ударился головой, и у не­го серьезная мозговая травма.

«Серьезная мозговая травма» — как страшно услышать эти три слова про человека, которого любишь! Эти слова рвут сердце на части. Мозговая травма... Не травма головы, а именно мозго­вая травма. Причем серьезная. У меня в голове проносилось: «Пе­ревернулся... Разбился... Критическое... Мозговая травма».

Неужели разбился мой муж, мой Ричард? Этого просто не мо­жет быть!

— Дорогая, вы сейчас где? — ласково спросила медсестра из
Лидса.

Я и понятия не имела, где я. Просто ехала вперед. Дорога ни­как не кончалась. Это была самая длинная поездка в моей жизни. Тут я вспомнила, что видела указатель.

— Кажется, где-то в районе Манчестера.

— Ну, значит, скоро приедете. Вы в порядке?

— В полном.

Меня трясло, я плакала. У меня перед глазами стоял мой за­бавный, отважный, красивый, любимый муж. А может, он уже никогда не станет прежним? Нет, мы справимся! Что бы ни слу­чилось, мы все выдержим.

— Все, хватит, — сказала я вслух. Продолжая всхлипывать, я
вытерла слезы, сделала несколько глубоких вдохов. Я уже подъ­езжала к Лидсу.

Позвонил Энди.

— Слушай, — сказал он, — здесь телевидение, полно журна­листов, так что мы тебя проведем с заднего входа, ладно?

— Ладно.

— Позвони, когда будешь у больницы, я тебе подскажу, как проехать.

Я пыталась сосредоточиться. Высморкалась, вытерла мокрые щеки, оправила доспехи, приготовилась к битве. Доспехи долж­ны были быть крепкими. Тогда я еще не знала, что все затянется на долгие месяцы.

Я припарковалась у больницы и, помню, подумала, как уныло она выглядит. Мне навстречу быстро шагал Энди. Он был, как всегда, в мешковатых штанах и серой футболке. Волосы всклоко­чены, на лице двухдневная щетина. Я попыталась улыбнуться ему. Он обнял меня.

— Ну и денек! — сказала я.

Он даже обрадовался. Видно, ожидал, что я повисну у него на шее мертвым грузом. Но меня волновало только одно: как бы по­скорее попасть к Ричарду.

Вместе с Энди подошла женщина-охранница. Они оба были на взводе: журналисты заблокировали все подходы к больнице. Эн­ди хотел провести меня внутрь незаметно. Меня ввели в огром­ное темное здание. Но чем дальше мы шли, тем светлее станови­лось. Цементные полы сменились линолеумом и плиткой. Стано­вилось все больше похоже на больницу.

Мы почти не разговаривали. Шли быстро. Завернули за угол и оказались перед двумя рядами лифтов. Я практически ничего не слышала — словно находилась под водой. Я не знала, как попасть к Ричарду, не знала, где он, но понимала, что где-то близко. И с каждым шагом становился все ближе.

Лифт остановился. Мы прошли по коридору. С потолка свиса­ли таблички с названиями палат. Мы остановились перед двой­ными дверями с интеркомом.

В ушах у меня стучало. Впереди была новая пара дверей. Внут­ри горел тусклый свет. Мне улыбалась медсестра. Энди бесшумно испарился.

Медсестра что-то сказала. Я увидела справа кровать за шир­мой. Это он? Нет. Мы прошли дальше. Пищали какие-то прибо­ры. На следующей кровати лежал он. Множество аппаратуры. Аппарат искусственного дыхания, снабжавший воздухом его легкие. К обеим рукам подведены какие-то трубки. Мониторы подсоединены к груди и руке. Лицо у него было желтоватым от синяков, на лбу шишка с кулак, левый глаз — багровый, распух­ший.

Он лежал неподвижно. Без признаков жизни. Двигался только поршень в аппарате искусственного дыхания. Я поцеловала его в щеку.

— Здравствуй, любимый!

Из глаз катились слезы, но я улыбалась. Это была ужасная кар­тина, но он был здесь, рядом. Дух этого человека, настоящего воина из детских книжек, спал... но был жив. Мне нужно было только ждать.

Медсестра села за стол, стоявший в ногах кровати Ричарда. Она записывала все: количество кислорода в крови, давление, пульс и наблюдения. Но в основном она просто сидела как ангел-хранитель — милая женщина с короткими светлыми волосами и добрым лицом. Меня ее присутствие тут же успокоило.

Я внимательно осмотрела Ричарда. Лицо у него было желто-зе­леного оттенка, какой бывает по краям синяка. Я видела, как оно отекло, но ожидала худшего. Левый глаз выглядел ужасно, в ноздрях запеклась кровь, и все же он выглядел самим собой. Только я знала, что настоящий Ричард сейчас далеко. Это была лишь оболочка.

Я сидела и держала его бесчувственную руку. Эту руку мож­но было сжать, погладить, но отклика не было никакого. Он был там — и не там. Все это казалось так странно, так ужасно...

Аппараты напомнили мне о последних днях жизни моего отца. Раком он болел несколько лет. Последние три ночи и два дня мы с мамой по очереди дежурили у его постели. С нами была мамина сестра, тетя Бетти. Мы втроем сидели и смотрели, как он умира­ет. Моя сестра Бетти не могла этого вынести и в больницу не хо­дила. Они с отцом были очень близки, а у меня с ним до послед­него времени были непростые отношения. Отцу становилось все труднее дышать. Мама с тетей Бетти переглянулись. Было один­надцать вечера.

— Нет, Берт, только не сегодня! — всхлипнула мама. Это был
день смерти моего брата Тима.

И он откликнулся. Сделал глубокий вдох и протянул до сле­дующего вечера, когда наконец приехала моя сестра.

Услышав ее голос, отец, который уже несколько дней лежал без движения, приподнял голову, открыл глаза и улыбнулся всем нам по очереди. А потом уронил голову на подушку и умер. Обыч­но уголки рта у него были опущены вниз, но, когда он умер, на его лице застыло выражение, которого я никогда прежде не видела. Лицо его было радостным.

А Ричард лежал и слышал все, что происходило вокруг. Врачи правду говорят. Слух не отключается. И я все время об этом пом­нила.

Раз в полчаса медсестра обращалась к Ричарду, просила его что-нибудь сделать. Сначала — открыть глаза. Потом — назвать свое имя. Она клала ему на ладони пальцы и просила их сжать. Или пошевелить пальцами ног. Он ничего не делал. Она говорила с ним строго и громко. Никакой реакции. Но вдруг...

— Ричард, я сейчас сделаю вам больно.

Она объяснила мне, что ей нужно добиться от него ответа. Она нажала ручкой-фонариком ему над переносицей. Он моргнул... Она открыла ему веки и посветила в глаза. Он даже не вздрогнул. Он не произнес ни слова. Это были печальные симптомы. Пер­спектива жить с человеком в таком состоянии пугает. Как можно такое вынести? Я не позволяла себе думать об этом. Все только начиналось. И если кто и мог что-то сделать, то только сам Ри­чард. Я должна была быть рядом, когда он вернется.

На месте аварии санитары, подбежав к Ричарду, с удивлением обнаружили, что он дышит. Забрало его шлема было открыто, в рот и ноздри забилась земля. Они выгребли из него здоровенную кучу всякой гадости, прежде чем определить его состояние по шкале ко­мы. Это шкала от трех до пятнадцати пунктов. Три — показатель самого худшего состояния. У Ричарда по этой шкале была тройка.

Когда я разговаривала с экипажем вертолета, доставившего его в Лидс, один из ребят мне сказал:

— Когда попадаешь на места таких происшествий, обычно сра­зу понимаешь, кто выкарабкается, а кто нет.

Я ждала, что он добавит: «Мы с самого начала знали, что с ним все будет в полном порядке». А он сказал:

— Я думал, он не выкарабкается.

Когда Ричард пришел в сознание, команда спасателей говори­ла ему, что делать, чтобы помочь им его вытащить. Говорят, на слова медиков он не обращал никакого внимания, а когда услы­шал кого-то из съемочной группы, тут же сделал как велели.

Травма головы — странная штука. Последствия проявляются не сразу, поэтому, когда Ричарда достали из машины, он заявил, что ему нужно кое-что сказать в камеру, и по пути в больницу ста­новился все более агрессивным. Ему сделали полную анестезию, чтобы избежать дальнейшего повреждения мозга. Когда седативный эффект перестал действовать, стали сказываться последст­вия травмы.

Шишка у него на лбу появилась из-за жидкости, скопившейся в мозгу после травмы. Больше всего пострадала правая фронталь­ная доля, участок мозга, который отвечает за узнавание, способ­ность определять расстояние, принятие решений, решение задач. Нервные клетки мозга были повреждены. Некоторые травмы не определить на томографе. Травма может вызвать паралич, слепо­ту, глухоту или же депрессию, агрессивность, припадки. Нам оставалось только ждать.

Нас предупредили, что, возможно, он уже никогда не станет прежним. Некоторые люди не узнают своих близких или же ре­шают переменить жизнь, уходят из семьи. Так что даже при наи­лучшем исходе наше будущее весьма туманно.

Я плохо помню ту ночь и следующие пару дней. Я вскоре поня­ла, что звонок звенит, когда у Ричарда с руки спадает датчик мо­нитора. Я привыкла к распорядку. Рядом со мной лежал мой муж, подключенный к аппаратам, обеспечивающим жизнедеятель­ность организма, и это было для меня единственное обозримое будущее. Я приняла это, потому что не принять было бы безуми­ем. А паниковать вообще нет смысла.

Младший брат Ричарда Ник появился в половине второго но­чи — приехал из Танбридж-Уэллса. Много лет назад, когда мы с Ричардом только начали встречаться, он был первым из родствен­ников Ричарда, с которым я познакомилась. Меня тогда еще уди­вило, что они совсем не похожи. Ник был высокий и худой, свет­ловолосый, прилично одетый. Я боялась, что он окажется зану­дой, но в конце вечера мы сидели на полу, пили вино, Ник обни­мался с моей колли и рассказывал до коликов смешные истории. И я поняла, почему Ричард так любит брата.

Теперь Ник работал в Сити, и свободного времени у него, как и у Ричарда, почти не было. Мы довольно давно не виделись. Он обнял меня, я рассказала, что случилось. Не представляю, как Ник все это выдержал. Они росли сорванцами и озорниками. И вдруг стало не до смеха. Остался только страх.

Мы немного посидели с Ричардом, а потом Ник увел меня. Мы узнали у медсестры, когда она будет проводить следующие проце­дуры, и спустились вниз. Мне трудно было оставить Ричарда. Мне не хотелось пропустить момент, когда он сделает первое движе­ние. Но нужно было сменить обстановку. Ник был расстроен, но тут же нашел себе занятие. Он звонил по телефону, общался со всеми — стал ниточкой, связывавшей нас с внешним миром.

Внизу он купил пачку сигарет. Мы стояли во дворе и курили. Не помню, о чем мы говорили. Помню только, что у сигареты был мерз­кий вкус, но я все равно курила. Это меня как-то поддерживало.

В половине пятого утра приехал средний брат Ричарда Энди со своей женой Андреа. Они прибыли из Девона, абсолютно вымо­танные. Помню, как, увидев Ричарда, они удивились тому, что внешних повреждений почти нет. Они ожидали, что он перело­мал себе все, что можно.

Той же ночью из Лондона приехали Джеймс Мэй и Джереми Кларксон. Джереми позвонили во время ужина и сказали, что Ри­чард в критическом состоянии. Он встал из-за стола и объявил, что едет в Лидс. Фрэнси беспокоилась, что он будет мешать, но он сказал:

— Я хочу быть рядом с Минди.

И он был рядом. Джеймс услышал об аварии по радио и тут же сел за руль. Когда я вошла в холл гостиницы, я увидела в углу всю шайку-лейку. Они читали утренние газеты. Сообщения об аварии были на первых полосах, по телевидению всю ночь передавали последние новости о состоянии Ричарда. А в Глостершире вокруг нашего дома стали собираться журналисты.

Отчетливо помню, как Ричард впервые среагировал на боль, которую причинила ему медсестра. Это было ужасно. Он замахал руками, мониторы попадали, он сорвал трубки капельниц. При этом он не мог оторвать голову от подушки. Эпизод был корот­ким, но бурным. Когда он успокоился, медсестра все подробно за­писала в журнал наблюдений. Он пытался реагировать на коман­ды, но не мог открыть глаза, не мог говорить. Медсестра замети­ла, что он слегка может двигать правой рукой. Ноги у него не дви­гались. Я сидела и молча молилась. На меня накатило отчаяние.

Медсестра повторила процедуры, но он опять не реагировал, поэтому она сделала еще больнее. На этот раз он сорвал трубку капельницы и едва не ударил медсестру по лицу. Координировать движения он был не в состоянии. Его мозг не мог правильно ре­агировать на команды. Когда медсестра светила ему фонариком в глаза, я впервые разглядела, во что превратился его левый глаз. Белка видно не было — глаз был красным весь. Зрачок расплыл­ся. Ричард не произносил ни слова. Только стонал. Больше всего беспокоило то, что левая сторона его тела вообще ни на что не ре­агировала — она была парализована.

Подошла другая медсестра и сказала, что человек на соседней койке умирает. Вызвали родственников.

— Господи, какой ужас!

Я взяла Ричарда за левую руку и следующие несколько часов слушала, как рядом умирает человек. Я только молилась о том, чтобы мой муж остался жив.

Я сразу поняла, когда наступил страшный момент, но это слу­чилось, и — странная вещь — на меня повеял ветерок, словно душа соседа заглянула взглянуть на Ричарда. Это продолжалось пару секунд. Мне хотелось верить, что душа сказала Ричарду, что его время еще не пришло.

Медсестры попросили всех посетителей уйти и сделали то, что положено. Когда я вернулась, кровать была перестелена и персо­нал вернулся к исполнению обычных обязанностей. Меня пора­зило то, насколько все невозмутимы — ведь только что умер че­ловек. Но, наверное, так и должно быть, иначе бы они не смогли выполнять свою работу. Медики — удивительные люди.

Я снова заступила на свой пост рядом с Ричардом. Первые со­рок восемь часов были решающими. После этого уже можно бы­ло сказать, насколько поврежден мозг. Состояние Ричарда не­много улучшилось. Он даже мог пошевелить пальцем правой ру­ки. Это было настоящим прорывом! Я была на седьмом небе от счастья. А около четырех часов дня он сник. Ему было просто не­интересно. Я взглянула на медсестру:

— Это плохой признак?

— Не очень хороший, — призналась она. Она пыталась вы­звать у него реакцию на боль, но безрезультатно. И я впервые всерьез испугалась, что потеряю его.

— Можно я на него покричу? Как кричу, когда он напивается?

— Делайте что хотите, дорогая.

Я оглянулась на трех других пациентов:

— А если я их разбужу?

— Ничего страшного. Действуйте!

По ее тону я поняла, что она обеспокоена не меньше моего.

Она вложила указательные пальцы ему в ладони, но реакции не последовало.

Я набрала полные легкие воздуха, наклонилась к Ричарду и за­вопила:

— Ричард, а ну сожми пальцы! Сожми, кому говорю!

У меня по щекам струились слезы. Мы с медсестрой склонились над ним, смотрели на его руки, и, когда я перестала орать, он слег­ка пошевелил средними пальцами. Какая это была радость! Я ред­ко на него кричала — только когда он напивался и укладывался спать на диване. Иначе его было в спальню не загнать. Он потом признавался, что чувствовал ужасную усталость, что был такой простой и легкий путь — уплыть далеко-далеко... И потом его словно впихнули обратно. Его разум вдруг осознал, что он в беде.

Я уверена, мы не случайно говорим про больного «выкарабкал­ся». Ричард именно это и сделал. Он говорил о невероятных уси­лиях, которые потребовались, чтобы «выкарабкаться». Если бы он оставался без движения, он бы умер или навсегда остался кале­кой. Я так благодарна ему за то, что он сделал над собой усилие.

После нескольких сеансов он утомился. Мне нужно было сде­лать несколько звонков.

Я вышла из палаты, вызвала лифт. Двери лифта открылись, и навстречу мне вышел Энди Уилман с серым лицом.

Я улыбнулась ему и сказала:

— Он пошевелил обеими руками.

— Боже мой! — Энди обнял меня и расплакался.

Он спустился со мной вниз. Для Энди дело было не только в от­ветственности — он любил Ричарда.

— Что я делаю! — воскликнул он. — Это же я тебя должен поддерживать, а получается наоборот.

— Да какая разница? Главное — произошло чудо.

Я позвонила домой. Трубку сняла мать Ричарда. Я сообщила ей радостную новость. Мы поговорили о девочках и решили, что при них не надо включать ни радио, ни телевизор. Неизвестно еще, что сообщат там о состоянии Ричарда. В школу и детский сад мы тоже решили их не водить. Мало ли кто начнет расспрашивать их о папином здоровье.

Я поговорила и с Иззи, и с Уиллоу. Бодрым голосом сказала, что папе еще нужна моя помощь, но скоро я вернусь домой. Иззи понимала, что я что-то от нее скрываю, но решила меня не рас­страивать. Мама Ричарда рассказала, что дом осадили журнали­сты. Мы впервые привлекли столь пристальное внимание прессы. Увы, разбираться со всем этим пришлось родителям Ричарда. Журналисты просто делали свою работу. Но для родителей, чей сын лежит в больнице, это было только лишней проблемой.

Я позвонила и своей маме, сказала, что Ричарду стало получ­ше. Она настаивала, чтобы я как следует выспалась. Умоляла ме­ня найти какое-нибудь кресло и поставить его рядом с кроватью Ричарда. Мама понимала, что должна поддерживать меня. Мне мама была нужна так же, как я моим дочкам.

Когда я вернулась в палату, меня ждала женщина из админист­рации больницы. Она понимала, что сотрудникам «Топ Гир» труд­но будет укрыться от любопытных глаз, и предложила нам распо­ложиться в зале заседаний в старом здании. Ей не терпелось его показать, поэтому мне пришлось отправиться туда с ней.

Всю дорогу она болтала без умолку, а я тщетно пыталась за­помнить маршрут. Мы так долго шли по разным коридорам, что я запуталась окончательно. До Ричарда было нестерпимо далеко, и меня это бесило.

Наконец мы пришли. В комнате было необычно тихо, люди си­дели вокруг журнального столика, заставленного бумажными стаканчиками из-под кофе. Там были Энди, Джереми, Джеймс и еще несколько человек из команды «Топ Гир». Я села и как могла оптимистично рассказала о состоянии Ричарда. Все мечтали его увидеть, особенно Джеймс и Джереми. Они не просто коллеги, они настоящие друзья. Повсюду валялись газеты с сообщениями об аварии Ричарда на первых полосах. Мне не хотелось смотреть на машину, но пришлось.

Долго я сидеть не стала — душа была не на месте. Я взяла се­бя в руки и ответила на все вопросы. И тут же отправилась назад. Я шла следом за толпой каких-то людей и скоро оказалась в зна­комом переходе.

Когда я вернулась в палату, меня вдруг затрясло. У меня закру­жилась голова, и я чуть не упала. Медсестры предупреждали, что будет момент сбоя. Он и случился. Я села, рядом со мной возник­ла кружка с горячим сладким чаем. Мне было безумно стыдно. Я сидела в палате интенсивной терапии, среди людей в критиче­ском состоянии, а сестры ухаживали за идиоткой, забывшей во­время поесть. Наверное, это и есть инстинкт медика.

В восемь утра дежурство ночной медсестры закончилось. Ее сменил Джим. Поначалу у нас с ним отношения не заладились — он отругал меня за то, что я поставила на место датчик, упавший с пальца Ричарда. Джим был довольно пожилым мужчиной в оч­ках, строгий и прямой, и я поняла, что глупостей он не потерпит. И когда он стал тестировать Ричарда, мне это показалось кошма­ром.

Прошло всего несколько секунд, и Ричард заметался по крова­ти. Прибежали еще два медбрата. Ричард схватил трубку аппара­та искусственного дыхания и попытался выдернуть ее. Его ин­стинкты проснулись. Из него торчала трубка, которая ему меша­ла. Удержать его не было никакой возможности.

— Оставьте его в покое! — крикнул Джим коллегам. — Если вы будете ему мешать, он только больше себе навредит.

Они отпустили Ричарда, и тот закашлялся — словно хотел от­рыгнуть. И так, отрыгивая, он понемногу вытягивал трубку изо рта. Я словно смотрела, как мой муж совершает самоубийство. Благодаря этой трубке его легкие функционировали, а он пытал­ся от нее избавиться. Наконец трубка вышла — она была длиной с фут. Ричард закашлялся, застонал и потерял сознание.

Я спросила Джима, что будет без аппарата искусственного ды­хания.

— Посмотрим, может, он и без него справится.

Я сидела не помню сколько времени, уставившись на монито­ры. Дыхание у Ричарда было слабое, грудь вздымалась едва за­метно. И тут вдруг он стал правой рукой шарить под одеялом — пока не нашел то, что искал.

Джим просиял:

— Такое часто бывает с мужчинами, перенесшими подобные
травмы. У них наступает регресс. Он вернулся к истокам и прове­ряет, на месте ли его самый важный орган. Это хороший знак.

Пришли консультант и нейрохирург. У Ричарда немного под­нялась температура, и они хотели сделать еще одно магнитно-ре­зонансное исследование. Появились санитары, мне сказали, что процедура займет минут сорок, и его увезли. А что, если за эти со­рок минут у него начнется ухудшение, а меня рядом не будет?

Это было ужасно. Но мне пришлось смириться. Я спустилась вниз, курила одну сигарету за другой, пила крепкий кофе.

Пока что тесты не показали значительного улучшения, но Ри­чард пытался открыть глаза, пошевелить пальцами ног. Кто-то из врачей предложил убрать одну капельницу, и Джим согласился. Когда врачи ушли, он сказал:

— Не буду я этого делать! Вот дурак. А завтра что, заново ста­вить?

Оказалось, что он прав. Про Ричарда никогда нельзя было ска­зать, сколько что у него продержится. Ближе к полудню он решил снять катетер. Его раздражали все трубки, торчащие из его тела.

— Ричард, не делай этого!

Я пыталась схватить его за руку, но он не обращал на меня вни­мания. Это было душераздирающее зрелище. Из трубки, которую он выдернул, полилась жидкость. Джим отправил меня попить кофе, а сам стал перестилать ему постель.

Я пошла в туалет, села на унитаз и разрыдалась.

— Где ты? — шептала я. — Умоляю тебя, вернись!

Снаружи послышались голоса. Мне надо было взять себя в ру­ки, спуститься вниз, выпить кофе, покурить. Я сделала глубокий вдох, вытерла слезы и вышла.

Первым делом слетал датчик, прикрепленный к пальцу Ричар­да. Я отлично научилась ставить его на место. А вот капельниц я побаивалась. Опасалась, что игла повредит вену. Но он вытаски­вал и их, сколько бы их ни заклеивали пластырем.

Еще была кислородная маска — она появилась, когда он отка­зался от аппарата искусственного дыхания. Мы с Джимом долго возились с этой маской. В конце концов Джим решил, что лучше вставить маленькие трубочки в ноздри. Он оказался прав, но и их нам постоянно приходилось поправлять.

Ричард прогрессировал. Сам стал двигать конечностями. В ос­новном либо чтобы схватиться за определенный орган, либо что­бы поковырять в носу. Но это был огромный шаг вперед. В оправ­дание Ричарда могу сказать, что во время аварии нос у него был забит грязью, и теперь он инстинктивно старался его прочистить.

Я нежно гладила его по лбу, и вдруг он что-то забормотал. Я так удивилась, что чуть не расплакалась. Он повторил, и я разобрала слова «коробка передач». И тут же поняла, о чем он думает. За не­сколько дней до этого что-то случилось с моим «лендровером». Я думала, дело в сцеплении, а Ричард был уверен, что в коробке передач. Машину забрали в мастерскую, и ее хозяин все объяс­нил мне по телефону.

— Нет, дело было в главном цилиндре, — сказала я Ричарду.

— Понятно, — буркнул он и тут же заснул.

— Я улыбалась, как Чеширский кот. Из глаз у меня катились сле­зы. Он заговорил, он вспомнил что-то из прошлой жизни. Через час он заговорил снова.

— Где машина? — спросил он.

— Какая машина?

— «Морган».

— В гараже.

— Где?

— Дома.

Он слегка улыбнулся, кивнул и опять отключился. Потрясаю­ще — мы с ним побеседовали! Но, увы, следующие тесты показа­ли, что этот разговор очень его утомил. Он вообще ни на что не реагировал.