Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Грабить нужно уметь.
Сосед отправился с распиской в школу, где уже расположился, похоже, штаб. Я немедленно увязался за ним, думая: вот емудадут немецкие деньги, а я попрошу их посмотреть. У ворот я остался. Он там, во дворе, объяснялся, вошел вдверь. Потом я увидел, как он с грохотом вылетел из нее, нелепо взмахивая руками, солдаты закричали, защелкализатворами, я испугался, что сейчас будут стрелять, и драпанулза угол. Через площадь все шли войска, но реже. А от базара бежаликакие-то подозрительного вида люди с набитыми мешками. Поняв, что меня там явно не хватает, я тоже кинулся к базару. Разбита была витрина хозяйственного магазина. Оттуда тащилибанки с краской, связки лопат и замков. Я вбежал, заработаллоктями, протискиваясь к прилавку, но видел только ноги, топчущие рассыпанный мел и замазку. Заметил, что люди повалилив подсобку, полез, получил в дверях по голове, по зубам. Яразбежался и вклинился между двумя мужиками, меня сдавили так, что захрустели ребра, но прямо передо мной наконец былразломанный ящик. В нем, переложенные соломой, лежали новенькие керосиновыелампы, но без стекол. Я дотянулся, отталкивая чужие руки, схватил одну, другую -- и ламп уже не стало. Я выбежал и чуть не заревел: разбили " Галантерею", а ведьона была еще целой, когда я сюда шел. Тут я, извиваясь, пробился туда и схватил с полки коробку.Ее у меня потянули, но я уцепился, как кот за мясо, у менявытряхали душу, коробка треснула, из нее посыпались пуговицыдля пальто. Я насыпал их в карманы... Заметил, что под ногами катаются одежные щетки, стал ихловить, выудил штук пять, но выронил одну лампу, которую тутже схватили... Измолоченный, покачиваясь, я вышел наружу, увидел, как изпродовольственного волокут мешки с солью, но пока добежал, тамостались лишь бумага да пустые ящики. Я готов был зарыдать, ясроду не был жадным, был у бабушки таким воспитанным, вежливеньким внучком, и вдруг этот грабеж захватил меня, какгорячая лавина, у меня горло сдавило от жадности и азарта. Явсе пропустил, опоздал на какую-то малость!.. Собрал с горя поприлавкам гири от весов и понес все добро домой. Из окон, из ворот выглядывали люди. Сосед Павел Сочава навсю улицу иронически сказал: -- А вот и Толя награбил! Иди, иди, скажи своей матери, чтобы она тебя выпорола. Меня словно окатили холодной водой. Я так гордо нес своюлампу и щетки, а тут поскорее юркнул во двор, выгрузил в сеняхдобычу... Мама ахнула: -- Это что еще такое?! Бабка посмотрела качнула головой. -- Что у нас, лампы нет, сынок? Но дед похвалил: -- Пусть, пусть. Молодец! Хозяин будешь. Ах, я прозевал, ах, прозевал! Шатковский вон полгастронома вынес. Какой былслучай! А тут только нас грабят. Оказывается, пока я был на базаре, пришли шесть солдат, потребовали: " Яйка, млеко! " -- полезли всюду, как у себя дома, забрали картошку, капусту, помидоры... Ну, черт, гляди, что насвете делается: одни там грабят, другие, значит, тут. Дела! Меня все еще трясло от возбуждения, я побежал звать ШуркуМацу, мы вдвоем понеслись опять на базар. Он был уже пуст. Какмы ни шарили, -- ничего, как метлой подметено, магазины толькоусыпаны бумагой, соломой и стеклом. Мы вышли на улицу и смотрели, как в город все вступают ивступают войска. Шли тягачи, вездеходы, ехали колонны солдат на велосипедахи обозы на простых телегах. Те, что вошли и разместились, носили узлы с барахлом, перекинутые через плечо шубы. Поднялся ветер, гонял солому и бумаги, нес дым от машин, немецкие солдаты все шли, или тучей, и не было им конца, и всеисправно, как саранча, принимались что-нибудь тащить.Спокойный такой, вроде нормальный, прозаический грабеж... Этобыла пятница, 19 сентября 1941 года. +-----------------------------------------------------------+| КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК || ГЛАВНАЯ КВАРТИРА ФЮРЕРА || 20 сентября|| Верховное командование немецких вооруженных сил||сообщает: || Наряду с операциями по окружению советских армий на||востоке было начато наступление на столицу Украины -- Киев.||После отважного прорыва сильных укреплений на западном||берегу Днепра наши войска вошли в город. Над цитаделью||Киева с сегодняшнего утра развевается немецкое военное||знамя. || Наступательные операции на восток от Днепра неудержимо||идут вперед. В боях за укрепления Ленинграда имеем крупные||успехи... |+-----------------------------------------------------------+ (Фашистская газета " Украинское слово", 21 сентября 1941 г.)
ИТАК, МЫ В ЭТОЙ " НОВОЙ ЖИЗНИ"
Газета " Украинское слово" к моменту взятия фашистами Киевавышла пятнадцатым номером, печатаясь сперва в Житомире. Ееоккупанты не то продавали, не то просто раздавали на улицах.Дед ее добыл, с торжеством принес и жадно накинулся читать. Нотак как в чтении мелкого шрифта, да еще на дрянной, словнооберточной бумаге, он не был силен, он перепоручил это деломне, сам же слушал, философски осмысляя. Привожу заголовки из этой газеты: " КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК". " ПОЛТАВА ЗАНЯТА". " ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ". " ЗАНЯТИЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ТЕРРИТОРИЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ". " 100 000 КГР. БОМБ СБРОШЕНО НА ПОРТ ОДЕССЫ". " ГИГАНТСКИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК В БОЯХ НА ПЛАЦДАРМЕНИЖНЕГО ТЕЧЕНИЯ ДНЕПРА". " БОРЬБА УКРАИНСКОГО НАРОДА". " ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ НА ХОЛМЩИНЕ". " РОСТ ИСКУССТВА В ЖИТОМИРЕ". " КИЕВУ", стихотворение Якова Нагорного....Здесь я должен сделать весьма традиционное отступление ихотя бы самым беглым образом рассказать о персонажах нашейсемьи, кто мы были, какие и почему. Сам я очень не люблючитать а книгах подобные отступления, могу пропускать их, и, если вам мое отступление покажется неинтересным, вы тоже смелопропускайте его, потому что главное -- не а нем. Я же все-такидолжен отдать дань традиции, потому что иначе некоторыеситуации и речи могут показаться непонятными и вызыватьнедоумение. Семерик Федор Власович, мой дед, Советскую власть, прямоскажу, не любил. Нет, он отнюдь не был фашистом илимонархистом, националистом или троцкистом, красным или белым, он а этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он былкрестьянин-бедняк, по социальному положению -- рабочий сбольшим стажем, а по сути своей -- маленький, напуганный, жадный обыватель мира сего. Он родился в 1870 году -- в одном году с Лениным, но наэтом общее между великим человеком и моим дедом кончалось.Великий человек умер, и бабка говорила, когда они с дедомругались: -- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь. Дед вырос в селе Шендеровка, Каневского уезда, в отчаяннойселянской семье с одиннадцатью детьми, жившей в каком-тополуразрушенном курене. Юность он провел в батраках у немецкихколонистов на Херсонщине, навсегда оставив семью. Отслужив всолдатах, пошел на заработки в Киев, слонялся в поискахработы, был дворником у генерала, женился на прачке, пошел натрамвай кондуктором и возмечтал о своем домике и достатке: чтоб можно было досыта наесться и не думать о завтрашнем дне идаже о послезавтрашнем дне, -- вот был предел его мечтаний. Он голодал, холодал, копил, угробил бабкину молодость, нокупил наконец кусочек болота на Куреневке, осушил его, выстроил хату -- и тут грянула революция. Особых изменений она ему не принесла, не дала ничегосъедобного, зато отняла мечту разбогатеть. Много лет дед работал слесарем-канализатором на четвертойобувной фабрике и все годы не переставал критиковать " властьэтих босяков" и " нет, не хозяев", На деда никакого впечатления не производиликоллективизация, индустриализация, завоевание полюса там илинеба -- ведь их на стол не поставишь и с кашей не съешь. Затокогда он завел корову, ее трудно было кормить. Очереди закомбикормом были, как туча. Рядом за насыпью огромный луг, апасти нельзя. Как уж он только не изворачивался, кому тольконе совал, чтобы достать сена! Рыскал с мешком и серпом поБабьему и Репьяхову ярам. Сам не пил молока -- посылал бабкуна базар продавать. В общем, он был великий комбинатор, Изавистлив был невероятно, завидовал половине Куреневки, особенно тем, у кого были хорошие огороды и кто таскалкорзинами на базар редиску да помидоры. Куреневка испоконвеков занималась этим, а также поросятами и коровами, глухаяко всяким наукам, искусствам или политике, вернее, требуя вполитике одного: чтобы разрешали продавать редиску. Но деду не дотянуться было до подлинных куреневских" куркулей": огород его можно было измерить ладонями, то, чтовокруг хаты и сарайчика. За нашим забором были грядкиколлективного огородного хозяйства. Однажды ночью дед выкопалновые ямки и перенес забор на полметра, украв у огородниковметров пять квадратных земли, и они не заметили! Дед целуюнеделю был в отличном настроении и торжествовал, строя планы, как через несколько лет он снова подвинет забор на полметра. Вообще он был страшно вздорный, тайком обрывал соседскиегруши, свешивавшиеся через забор на " его землю", убивал палкойсоседских кур, если они забредали к нам, и потому онперессорился со всей улицей. Когда он, брызжа слюной, ругался, слышно было до самого базара: " У-ту-ту-ту! " -- и его прозвали" Семерик-тру-ту-ту". Водки дед не пил от скупости, не курил, в кино не ходил, натрамвае старался проехать зайцем, штаны и пиджаки донашивал дотого, что они сопревали и расползались на нем. Если по улицеехал воз с сеном и терял клок, дед первым оказывался намостовой, старательно сгребал палочкой клок и с торжеством несдомой. Корова не оправдывала себя, пришлось продать. Дед на пробузавел уток, мы с ним ходили на пруд, бултыхались там с дранойкорзиной, собирая " ряску", чтоб их кормить, да на " ряске" уткивыросли костлявые, мослатые. Дед переключился на кур: те, мол, ходят, гребутся и сами добывают себе пропитание. Куры с голодущипали рассаду на грядке, а нестись не хотели. Заводилпоросят, чтобы не пропадали объедки и помои. Поросята у дедаросли длинноногие, мускулистые, поджарые, как гончие псы, икак раз перед приходом немцев оба поросенка заболели чумкой исдохли. Пришлось закопать. Ужасно энергичным был дед, воевал итолкся целый день с рассвета до темна, но разбогатеть не мог, И он обвинил во всем власть. Когда приходил гость, у деда была одна тема для разговора, как в старину было хорошо, как люди богатели и какбольшевики-босяки все погубили. Но когда в 1937 году егодружка, старика Жука, арестовали ночью за рассказанный вочереди глупый анекдот, дед страшно испугался, и у негоосталось только полтемы, то есть как в старину было хорошо. Он почему-то не вспоминал курень своего отца, арендовавшегоклок чужой земли, но вспоминал, как славно жил генерал, какиебыли при царе цены: как булка стоила пять копеек, а селедка --две копейки. Про свою же ненависть к большевикам он теперьрассказывал только богу: знал, что тот не продаст. И вот вскоре после начала войны на нашу крышу упаланемецкая листовка и с утренней росой прилипла там у трубы. Дедувидел, приставил лестницу и поспал меня достать. С трудом яснял раскисший листок, и мы стали читать. В листовке писалось, что Германия призвана уничтожитьбольшевиков и устанавливает новый, справедливый порядок, когда" каждый, кто честно трудится, получает по заслугам". Что жизньна освобожденной земле прекрасна: масло стоит десять копеекфунт, хлеб -- семь копеек, селедка -- три. У деда полезли глаза на лоб. Это было послание лично ему.Он выучил листовку наизусть, только после этого порвал. Емушел семьдесят второй год, и вот его мечта возвращалась. Долгорукова Марфа Ефимовна, моя бабушка, родилась и вырослав селе Деремеэна, Обуховского уезда, в проклятущей халупе, где, как и в дедовой семье, некуда было плюнуть из-за детей.Их там было так много, в Деремезне, и в Перегоновке, и в Киеве" по наймах", что я так никогда и не разобрался, сколько их, кто кем мне приходится: Гапка и Конон, Ганна и Нина, Фома июродивая Катька... Они иногда приезжали, бабка их кормила, дарила кому старую юбку, кому стоптанные калоши. Двенадцати лет бабка пошла в люди, была прислугой, нянчиладетей, потом стала прачкой. Как я ни спрашивал, она никогда нехотела вспоминать ни молодость свою, ни любовь, может, потому, что вспоминалась одна муть. Она была совершенно неграмотна. Не знала даже цифр.Бумажные деньги она различала по рисунку и цвету, монеты -- повеличине. Поскольку мать моя, учительница, работала в школе по двесмены да еще оставалась после уроков, я полностью вырос прибабке. Она меня будила, умывала, кормила, лупила, забавляла" казочками", и все она топала, варила, мешала, толкла, делалапойло поросенку, гоняла кота, гнулась на грядках, кололадрова, и у нее постоянно болела поясница. Она была мягкая, рыхлая, с грубым деревенским лицом, всегда в сером платке иликосынке в горошек. Как и деда, ее не восхищали ни самолеты, ни дирижабли, которые тогда летали, наоборот, они ее пугали. Укладывая меняна печи спать, она рассказывала: -- Так, когда я маленькой была, забьемся мы на печку, одинк одному лепимся, голенькие, босенькие, голоднючие, как черва, а бабуся наша покойная пугает: вы сидите тихо, еще хорошо, апридет время, страшное время, когда всю землю опутаютпроволоками и по земле пойдет враг, а в небе будут летатьжелезные птицы и клювами своими железными будут клевать людей, и то уже будет перед концом света... А мы стучим зубенятами отстраха и молимся: не приведи, господи, дожить до того... Невнял господь, дожили мы, все так вышло, как предсказывалабабуся: и проволоки, и птицы железные, и скоро, видно, конецсвета... Вероятно, в ожидании его бабка совершенно не заботилась о" добре", а очень много раздавала ради спасения души. Может, мыи жили бы лучше, но бабка могла сама не съесть, а другомуотдать. Несла она копеечки на церковь, нищим, то вдругготовила какие-то передачи в больницы, знакомым, соседям, родне. Дед выходил из себя, вопил: " Злыдни! Кого ты кормишь, мы сами голодные! " Но бабка только рукой махала. Пряталась отнего, и " злыдни" прятались, когда дед с работы являлся. Чтобыне впадать в грех и не ругаться, бабка становилась на колени имолилась. У нее было много икон, целый иконостас в углу с таинственнотеплящейся лампадкой, пучками трав, двумя деревяннымикрестиками -- для деда и для нее, чтобы вставить в руки вгробу, -- и книжечками- " грамотками", куда я под ее диктовкуприписывал многочисленные имена родственников " во здравие" и" за упокой". Отец мой был коммунист, мама -- учительница, и поэтому, когда я родился, о крещении не могло быть и речи. Однажды, когда родители пошли на службу, бабка замотала меня в платок, отнесла в церковь Петра и Павла, и там меня бултыхнули вкупель. Бабка не могла допустить, чтобы я остался без раяпосле смерти. Тайну эту она открыла, лишь когда мне минулодесять лет, и вспоминала, что я сильно кричал и вцепился попув бороду. Утешаюсь тем, что я хотя бы посильно протестовал. Под руководством бабки я лет до шести рос темным, подавленным религией человеком. Бабка ставила меня передиконами, брала мою руку своей коричневой, изъеденной морщинамирукой, учила креститься и произносить магические слова, которых, как это я после увидел, и сама не понимала. Вот какэто у нее звучало и как я выучил на всю жизнь: -- Оченаш жои си на небеси. Да светиться имя твое, даприиде царство твое. Я -- ко на неби, та -- ко на земли. Хлебнаш насушный даж нам несь. Да не прости нам долги наши, да неизбави нас от лукавого... Бабке даже в голову не приходило, что таинственное слово" Оченаш" значит " отче наш", для нее это было просто названиемолитвы. Я же думал, что " Оченашем" зовут бога, что это имядолжно светиться в темноте, что бабка просит сухарей --" насушного хлеба", и автоматически повторял за ней все это " непрости нам" и " не избави от лукавого"... Но вот мама, которой я очень верил, сказала мне как-то: -- Бога нет. Летчики летают в небе и никакого бога невидели. Это меня потрясло. Я немедленно сообщил бабке этотубийственный довод. Она огорчилась и возразила, что такимбезбожникам, как летчики, бога видеть не дано. Я размышляя ипришел к заключению, что бог бы поступил разумнее, если быпоказался хотя бы Чкалову или Байдукову, они бы спустились ивсем рассказали, что бог есть. Если бы он был, так зачемвообще он бы прятался и разрешал летать неугодным безбожникам, какой же он всемогущий? У нас с бабкой начались богословские споры, они ни к чемуне привели, она осталась при своем мнении, я при своем -- имолиться перестал. Спрашивал деда, но он в божественных вопросах занималосторожную позицию. Он вспоминал, что когда в 1890 году онбатрачил и его должны были взять в солдаты, он очень молился, чтобы не взяли, в церкви все иконы перецеловал, а его всеравно взяли. Довод с летчиками он признавал убедительным, но, когда запутывался в долгах или хотел достать в очередикомбикорм, он подолгу стоял на коленях, бил поклоны, подметалбородой пол и канючил, клянчил у бога удачу. В противоположность деду у бабки не было ни одного врага, апо всей улице были только друзья. К ней бежали с бедой, снуждой, она всем помогала, одалживала, улаживала семейныеконфликты, принимала на время детей -- " присмотреть", давалатраву от желудка и выгоняла глистов. Кузнецова Мария Федоровна, моя мать, была единственнойдочкой у деда и бабки, и вот ей-то революция дала много. Бытьбы ей тоже прислугой или прачкой, да открылись курсы, онапошла учиться, стала учительницей первых -- четвертых классови преподавала с 1923 года. Была она очень красивой, начитанной, способной, пела ииграла в самодеятельности Народного дома, и вот стал дедзамечать, что к нему придирается милиция. Участковыймилиционер Вася Кузнецов все ходит да ходит, то, мол, улица неподметена, то домовый номер надо сменить. Вскоре Василияизбрали членом Киевского горсовета, и дед решил, что такойзять ему вполне подходит: они, горсоветчики, для себя вседостанут! Как же он ошибся! Это была одна из крупнейших ошибок деда вжизни. Он потом до самой смерти не мог простить зятю того, чтоон ничего в дом не нес, и даже когда дед ходил в милицию сподворной книгой, ему приходилось сидеть в очереди на прием ксвоему зятю, как и всем прочим. Василий Кузнецов былбольшевиком. Он был настоящий русак, курский, в 1917 году стоял устанка, когда подошел дружок: " Васька, пишемся в Краснуюгвардию? " " Пишемся! " -- сказал Василий и пошел. Он громилбуржуев, вступил в партию в 1918 году, партизанил на Украине, брал с Фрунзе Каховку, в качестве командира пулеметчиков бралПерекоп и сбрасывал Врангеля в Черное море. Он казался мненеобыкновенным человеком, он очень здорово пел красивымбаритоном, хохотал, но почему-то никогда ничего всерьез нерассказывал. -- Ну, как же вы там в Крыму босяковали? -- спрашивал дед. -- А что? -- смеялся отец. -- В Крыму хорошо, вина много.Пришли -- все заводы открыты, мы к чанам, гляжу один ужеплавает по уши, как есть -- с пулеметными лентами и в сапогах.Тут я с братвой поспорил на маузер, что выпью четвертьпортвейна. -- Три литра? -- ахал дед. -- И выпил. -- Ну вот, ну что от них ждать? -- плевался дед. -- Тылучше скажи, что тебе твоя гвардия дала, голодранцу? -- А меня представили к ордену Красного Знамени, --хвастался отец. -- А мы в то время гор-ря-чие были, непримиримые. Это были самые первые ордена, только ввели, Фрунзе наградили и еще кое-кого. Мы шумим: при царе былиордена, а теперь опять эти висюльки? Мы не за висюльки воюем.Я взял и отказался. -- Дурак! -- всплескивал руками дед. -- Ты б по нему деньгиполучал! А так что у тебя есть, одни-единственные штанымилицейские. Отец действительно, сменив после гражданской войны военнуюформу на милицейскую, ничего, кроме этой формы, не имел. Бабкаи мама с большим трудом справили ему первый костюм, которымдед его при всяком удобном случае попрекал. Отец оставилслужбу, пошел на рабфак, а оттуда -- в Политехническийинститут. По ночам он сидел над чертежами, потом надолгоуезжал под Умань проводить коллективизацию. Он взял меня назащиту диплома, и, когда он кончил, ему аплодировали. Он сталинженером-литейщиком. Тут они стали срезаться с дедом всерьез. Отец гремел: -- Зарываешься, тесть, мелешь бузу, только революциюоскорбляешь! Ты посмотри: твоя дочка выучилась, твой зятьвыучился, работа есть, спекуляции нет, никакой конкуренции, обмана, а что еще будет! -- Ты разу-умный, -- ехидничал дед. -- А ты мне позвольдесять коров держать да луг дай под пашу. -- Луг колхозный! Любишь коров -- иди в колхоз! -- Да-да! Сам иди в свои босяцкие колхозы! К этому времени вовсю уже были и нелады отца с матерью. Тамбыла другая причина -- ревность. Мама была очень ревнивая. Ятогда ничего не понимал, ощущал только, что характеры у папы имамы ого-го! В доме начались сплошные споры да слезы. И вдругя от бабки узнал, что отец с матерью уже давно съездили в загси развелись, только расстаться никак не могут. Наконец отецвзял под мышку свои чертежи и уехал работать на Горьковскийавтозавод. Там он и женился. Мама продолжала его любить иникогда больше замуж не вышла. Когда началась война и встала угроза, что немецкие войскавойдут в Киев, мать послала отцу несколько отчаянныхтелеграмм, чтобы он принял нас. Но ответа на них не пришло. Мать истерически плакала по ночам, бабке утешала: -- Да ничого, ничого, Маруся, проживем и тут... -- Что я буду делать при немцах? -- в ужасе говорила мать.-- Учить детей " Слава Гитлеру"? Возьму Толика и поеду, будьчто будет. -- Мы ж без тебя пропадем, -- плакала бабка. Это верно, вся семья держалась на маминой зарплате восновном. Она была гордая, долгое время не подавала наалименты на отца, только незадолго до войны дед ее все-такизаточил, и нам стали приходить переводы из бухгалтерии ГАЗа, война их оборвала. Мама вела два класса в обычной школе, но иногда ейудавалось подрабатывать еще и в вечерней, ей разрешали, потомучто она была очень старательной, талантливой учительницей.Иногда ее ученики -- " вечерники", взрослые дяди, рабочиеприходили к нам в гости женихаться. Дед их очень любил за то, что они приносили колбасу, консервы, выпивку, он с нимитолковал, заказывал что-нибудь достать, а мама сердито сиделаминуту-другую и уходила спать. Женихи скисали и исчезали. Последнее время мать дежурила в пустой школе возлетелефона, на случай зажигательных бомб. Учителей ворганизованном порядке не эвакуировали, мы сидели начемоданах, но уехать так и не смогли, и мать встретила немцевс ужасом, не ожидая ничего хорошего. Кот Тит -- мой верный друг и товарищ, с которым прошло всемое детство. Я подумал и решил, что погрешу против правды, если не упомяну и его, как члена нашей семьи, по крайней мередля меня он таковым был всегда, и он сыграл в моей жизнинемаловажную роль, о чем будет сказано дальше. Кот Тит был старый, душевно ласковый, но внешне весьмасолидный и серьезный. Фамильярностей не любил и очень чуткоразличал, кто к нему относится действительно хорошо, а ктотолько сюсюкает и подлизывается. Бабка его любила, а дед ненавидел лютой ненавистью восновном за то, что он дармоед. Однажды дед посадил Тита за пазуху и повез в трамвае начетырнадцатую линию Пущи-Водицы, это примерно пятнадцатькилометров, и все лесом. Он выпустил его там, в лесу, ипугнул. Тит явился домой через неделю, очень голодный, запуганный инесчастный. Дед пришел в ярость, посадил Тита в мешок, повез через весьгород на Демидовку и выкинул там, в Голосеевском лесу. Оттуда Тит явился только через три месяца, с оторваннымухом, перебитой лапой -- ему ведь пришлось идти через весьогромный город. Но после этого дед оставил его в покое. Когдапотом мне попалась потрясающая повесть Брет Гарта о кошке, которая через города и реки упрямо идет к тому мусорномуящику, где когда-то родилась, я верил каждому слову. Наш Тит, хотя и приучился прятаться от фашистских самолетовв " окопе", все же в политике не разбирался совершенно. Он был, так сказать, самым аполитичным из всех нас, а напрасно, потомучто новая жизнь существенно касалась и его. Вот какими мы были к приходу фашизма и вообще к приходувойны: незначительные, невоеннообязанные, старики, женщина, пацаненок, то есть те, кому меньше всего нужна война и которымкак назло, как раз больше всего в ней достается. Впрочем, если вы думаете, что дальше эта повесть будетпоказывать: вот, мол, смотрите, как от войны страдают женщины, дети и старики, -- то вы ошибетесь. Хотя бы потому, чтодоказывать это никому не нужно. Конечно, здесь много личного, но меньше всего, я подчеркиваю, меньше всего здесь ставитсяцель рассказывать о всяких личных передрягах. Эта книга совсем о другом. -- Что это за медали? -- спросил дед, разглядывая газету. Целую страницу занимала " Борьба украинского народа" --исторический обзор с портретами-медальонами князя Святослава, княгини Ольги, Владимира Крестителя, Богдана Хмельницкого, Мазепы, Шевченко, Леси Украинки и Симона Петлюры. -- И от Шевченко не отказываются? -- удивился Дед. -- Да. -- И Богдан? -- И Богдан. -- Чудно! Мазепа... Петлюра... -- Дед озадаченно погладилбороду. -- Насчет того черта не знаю, а Петлюру сам видел --паразит и горлохват. Что они только тут творили! Мать в другой комнате перешивала мне пальто к зиме. Онавышла, глянула в газету. -- Не могу поверить... -- пробормотала она. -- Как вкошмаре. Не могу поверить, что Киев сдали, до сих пор не могуповерить. -- Ты дурная! -- весело сказал дед. -- Про большевиковзабудь. И ныне, и присно, и во веки веков. Я принялся читать подробности возрождения церкви наХолмщине и бурного роста искусства в Житомире. Дед выслушал сбольшим удовлетворением, солидно кивая головой. -- Это хорошо, -- сказал он, -- это будет очень хорошо.Немцы знают, что делают. Вот послушай: когда я был молодой иработал у немецких колонистов, я уже тогда понял, что немцы --это хозяева. Они работу любят, а ленивых ненавидят: что тызаработал, то и получай, порядок -- и никакого обмана. Аворовства у них нет: уходят из дому, дверь палочкой подопрут-- и никаких замков. А если, случись, поймают вора -- так ужбьют его, бьют, пока не убьют. Вот теперь ты сам посмотришь, какая будет жизнь. Рай на земле! -- Ничего не будет, -- сказала мама как-то странно. -- Нашивернутся. Мы не стали с ней спорить, потому что знали, о чем онадумает, только никому не говорит: что, может, все станетпо-прежнему и вернется отец, которого она любит и будет любитьдо самой смерти. Она пожала плечом и вернулась к шитью. Бабка ухватомдвигала в печи горшки, так что газетой продолжали заниматьсялишь мы, мужчины. -- Ах, ты счастливый! -- сказал дед. -- К нам с бабкой воттолько на старости пришла новая жизнь. Маруся ничего непонимает. А ты счастливый, ты молодой. Я подумал: вот черт возьми! Я ведь в самом деле молодой, ипришли немцы, такие хозяева, даже воров не будет. Мама всястала серая от страха, так что она знает? Она же их не видела, а дед у них работал. И от преддверия грядущей новой жизнистало мне тревожно и удивительно. -- Ладно, шут с ним, пускай хоть Петлюра на иконах, -- свнезапной ненавистью сказал дед, -- абы не та босячня, голодранцы, что довели страну до разорения! За несчастнымситцем тыщи душатся, да я при царе батраком был, а этого ситцумог штуками купить! -- Шо старэ, шо малэ... -- вздохнула бабка у печи. -- Многоты его напокупал? -- Мог, мог купить! -- разозлился дед. -- Раньше, бывало, один муж в семье работает, а семерых кормит. А при этихбольшевиках и муж работает, и жена работает, и дети работают, и все равно не хватает. -- При царе было плохо! -- воскликнул я. -- Да, да, вас в школах учили, а ты видал? -- А людей в тюрьмы сажали и в ссылки ссылали! -- Дурак! -- сказал дед. -- Людей во все времена сажали, вот. -- От язык без костей! -- зло сказала бабка. -- Горбатогомогила исправит. Шо ты мелешь, шо ты мелешь? Тебе Советскаявласть пенсию, дураку, паразиту, дала, так хоть бы спасибосказал. Забыл про батьков курень? Буржуев захотел! -- Буржуй сволочь! -- закричал дед (" Ну начинается, --подумал я, -- теперь опять до вечера скандал"). -- Буржуйсволочь, но он дело знал. -- Мама, не спорь с ним! -- крикнула мать. -- Не докажешь, он же слушать не хочет. -- Нет, не было в России порядка и не будет с такимихозяевами, -- говорил дед, действительно не слушая. -- Намнемцы нужны. Пусть нас поучат. Эти кракамедиями заниматься нестанут. Хочешь работать? Работай. Не хочешь? Иди под тричорты. А паразитов да трепачей разводить нечего... А ну, чтотам еще пишут? Я покопался в газете и нашел подтверждающее дедовы словаобъявление. В нем говорилось, что " некоторые безработныемужчины, от 16 до 55 лет, УКЛОНЯЮТСЯ ОТ РАБОТЫ". Им велелосьнемедленно явиться на регистрацию. -- Ага! Вот! -- с торжеством сказал дед, поднимая палец.Данная страница нарушает авторские права?