Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Ноября, вторник
Я принадлежу к людям, безоговорочно любящим яркий свет. Мненикогда не бывает чересчур много электрических ламп иличересчур много солнца. Это ни хорошо, ни плохо, а просто, видно, склад характера. Никогда не носил темных очков, потомучто чем ярче вокруг, чем ослепительнее песчаные пляжи илиснежные равнины, тем мне лучше, настроение выше, а глаза нетолько не болят, но, наоборот, купаются в море света. У матери глаза болели. Она закрывала окна занавесками, яоткрывал. Когда все мучались от летней жары, я только входилво вкус. А в возмутительные осенние пасмурные дни, какподумаешь вдруг, что где-то в этот момент в Крыму, или вАфрике, или на островах Тихого океана ярко сияет и припекаетсолнце, вдруг такая тоска нахлынет,. хоть плачь. Ненавижу шеренги туч, когда солнце то светит, то надолгоскрывается. Смотришь, смотришь на эту чертову тучу: и когдаона пройдет? Вспоминая событие, происходившее много лет назад, я безошибочно скажу, светило ли тогда солнце или был пасмурныйдень. Все это к тому, что я очень обрадовался, когда послепасмурных октябрьских дней наконец выглянуло солнце. Словно ине меня вчера расстреливали: я стал беззаботный, уверенный.Словно раз уж повезло, то такова моя судьба, и я выкручусьдальше. Я положил в карманы по гранате, теперь уже ученый, нерасставался с ними, временами проверял, не отвинчиваются лишляпки. Смотрел я вокруг зорко, как кошка, готовый в любоймомент исчезнуть. Охваченный жаждой деятельности, прорылтраншею под домом, раскопал яму, чтобы в ней могла поместитьсямать. Она слазила, посмотрела, но в восторг не пришла, апредложила спрятать туда чемодан, Я это быстро сделал, еще изарыл его поглубже, чтобы не сгорел. А в пожаре я несомневался. Я смотрел на нашу хату, чтобы запомнить, какой онабыла. Опять на улице шаги и голоса. Я метнулся к дыре и увидел, как по нашей пустынной площади медленно-медленно двигалиськума Ляксандра и кум Миколай. Старуха вела слепого очень осторожно, оберегая от ямок ибулыжников, что-то приговаривая. Он был в своих знаменитыхочках с синим стеклом и фанеркой. Когда они обнаружили нас, оба расплакались. Они искали людей. Мать их сейчас же повела в дом, накормила. Они не умелинайти еду и уже два дня ничего не ели. -- Сядзим у пограбе, -- жаловалась старуха. -- Усе равнопамираць, старый, пошли шукаць людзей. Мать чуть не плакала. Нет, вы только представьте, что такоеодиночество в вымершем городе без людей! Она оставляластариков ночевать, они согласились, что надо держаться кучей: спасаться вместе, погибать тоже. Они мостились, мостились, улеглись было, но вдруг решили, что надо присматривать засвоей квартирой в доме ДТС и что им лучше спать там в подвале, они прямо невменяемые были, как дети, отпусти их в подвал, ивсе. Мать дала им картошек, которые они приняли с низкимипоклонами, и они потащились через площадь обратно. Я сказал: -- Вы пошукайте по дворам, по погребам. Старуха всплеснула руками: -- Па чужым пагребам? Красть? Гасподь прости тябе, дзеткамоя. Долго я смотрел им вслед с опаской: не подстрелили бы.Очень они были необычные, прямо " не из мира сего". Ушли себепо площади, по этому разрушенному миру, под ручку, беседуя. Я уже засыпал, когда загудел мотор. По окнам пробежали лучисвета. Прямо через огород, упираясь фарами в нашу хату, сгрохотом шло что-то, похожее на танк. Не сбавляя хода, оноврезалось в забор, только щепки полетели, и казалось, сейчасврежется в дом, но оно остановилось под стенкой, именно в томместе, где была моя чудесная дыра. Бежать было поздно. Водворе хлопали дверцы, бодро разговаривали немцы, | Мать, словно кто ее надоумил, бросилась зажигать коптилку, чтоб ониувидели свет и не испугались, войдя. Это было правильносделано: они вытерли даже ноги на крыльце, постучали. Матьоткликнулась. Они вошли, энергичные, подтянутые, улыбаясь. -- Гутен абенд! -- и показали жестами, чего хотят: --Шлафен, шлафен! Спат. -- Битте, -- сказала мать. Они привычно заходили по комнате, располагаясь, сразуориентируясь, куда повесить шинель, куда швырнуть сумку. Сталиносить из машины одеяла, ящики. Мы тем временем свернули своипостели и пошли на другую половину. Я немного успокоился, вышел во двор и посмотрел, что за машина. Это был вездеход, по-моему, бронированный, к нему была прицеплена пушка. Немцы бодро переговаривались, доставали что-то из кузова.Минут через десять они застучали на нашу половину: -- Матке, малчик, иди сюда! Мы вошли. Кроме коптилки, которую мать не решилась забрать, горела ослепительная карбидная лампочка, но мигала, и один сней возился. На столе была гора еды и выпивки. Вино -- вглиняных бутылках с пестрыми этикетками, вместо рюмок --железные стаканчики. Немцы показали на стол, как радушныехозяева: -- Битте, битте! Кушат! Один протянул мне хлеб с вотчиной. Потрясенный, я сталпожирать его, и у меня закружилась голова. Их было трое. Франц -- пожилой, рыжий, очень спокойный.Герман -- лет семнадцати, черноволосый, красивый и стройный.Имя третьего я не узнал, он был водитель, направил карбидку, чуть пожевал и свалился от усталости. Старый Франц налил нам с матерью вина, взбалтывая глинянуюбутылку, похвастался: -- Франс, Париж! Вино было сладкое и пахучее. Мама выпила и сказала Францу, что они хорошие немцы, но другие ходят и хотят нас " пиф-паф". Франц нахмурился; -- Это не есть зольдат. Это есть бандит, стыдно немецкийнация. Мы есть зольдат-фронтовик, артиллерист. Война --" пиф-паф". Матка, киндер -- " пиф-паф" нет. Герман вынул из бокового кармана губную гармошку, заиграл.Франц все пил вино, с трудом, но упорно подбирал слова, рассказывая, как они зверски устали. Они втроем сначала были вНорвегии, потом воевали в Африке у Роммеля, в сейчас их снялис того, Западного фронта. И везде им приходилось воевать: -- Майн готт, матка! Здесь война! Там война! Война, война!.. Этот Франц был серьезный, мужественный, словно просоленный, словно насквозь пропахший порохом, я его побаивался. А вотмолодой Герман, всего на каких-нибудь года три старше меня, --этот был наивный и симпатичный, как мой Болик, и онразговаривал больше со мной. -- Франц есть фон Гамбург, их ист фон Берлин, -- гордосказал он. -- Я уже год воевать! -- А страшно воевать? -- спросил я. Он улыбнулся: -- Говорить правда, -- страшно, Франция есть нет оченьстрашно. Россия есть страшно. Он немедленно достал фотографию, где снят с отцом; оченьсолидный дядя в шляпе, с палкой, и рядом с ним робкийкостлявый мальчишка в коротких штанах на фоне какой-топлощади. Мать спросила, где фронт и сдадут ли Киев. Франц сразупомрачнел. Нет, Киев не сдадут. Фронт здесь, в лесу. Норусские в Киев не сойдут. Будет ужасный бой. Уж еслиперебросили войска из самой Франции, о, тут будет такое! Да, тут будет Сталинград. Он подумал и, посидев немного, повторил, выговаривая довольно четко: Сталинград. Мама сказала: -- Седьмого ноября самый большой советский праздник. Он понял. -- Я, я! -- воскликнул Франц. -- Совет хотеть взять Киевпраздник -- Октябрь. Но они нет взят, они умирай. Я понимай, вы совет ожидать, но они Киев нет взят никогда. Пей, матка!.. Мне стало тоскливо. Он не врал -- охота ему была! И чуть лине первые они отнеслись к нам, как люди к людям. Это былсерьезный разговор. Я спросил: -- А если возьмут? Вы же отступаете? -- Я, я, понимай, -- серьезно сказал старый Франц. -- Высовет ожидать, но я говорил, я альтер зольдат: вы уходить, уходить, пожалуйста, здесь -- умирай. Он стал объяснять, что нам надо бежать куда-нибудь в село, в лес, выкопать ямку, сидеть и ждать, пока отодвинется фронт, а Киев будет разрушен и превращен в мертвую зону, таков приказГитлера. Франц стучал себя пальцем в грудь: -- Это я говорить, альтер зольдат Франц. Я воевать ещеПольша. Это все так есть: наступление, отступление, русскийустал. Водитель спал на кушетке, не раздеваясь, Герман захандрил иотложил гармошку. Франц пьянел. Мы пошли к себе, слышали, чтоФранц и Герман еще долго не спали, о чем-то говорили. Ночью я проснулся от крика. Мать отчаянно звала: -- Толя, Толя! Ох, помоги! Слышалась возня, полетела табуретка. Сонный, я закричал: -- Кто тут? Кого? Зажег спичку, сперва ослеп от света ее, потом увидел, какмать борется с рыжим Францем. Он был крепко пьян, бормоталпо-немецки, убеждал ее, толкал. На печи у меня всегда были заготовлены лучины. Я зажег однуи решительно стал спускаться с печки. Рыжий Франц обернулся насвет, пьяными глазами уставился на огонь, задумчиво посмотрелна меня и отпустил мать: -- Криг, матка. Война, нихтс гут, -- сказал он. -- А!.. --и, шатаясь, пьяный, ударившись о дверь, вышел. Мать, дрожа, заложила дверь жердью. -- Он пьяный. Он совсем пьяный, -- сказала она. -- Хорошо, что ты зажег свет. Спи... Теперь ничего. Спи... Спасибо. Я впервые по-настоящему почувствовал себя мужчиной, которыйможет и должен защищать. Я был разъярен. Я много разпросыпался до утра, прислушивался, проверял гранаты подподушкой, но все было спокойно. Засыпая, я высчитывал дни ичасы. До праздника Октября оставалось девяносто шесть часов. Авокруг -- тишина.
Данная страница нарушает авторские права?