Симурдэн

Симурдэн был совестью, совестью ничем не запятнанной, но суровой. В нем

обрело себя абсолютное. Он был священником, а это никогда не проходит даром.

Душа человека, подобно небу, может стать безоблачно мрачной, для этого

достаточно соприкосновения с тьмой. Иерейство погрузило во мрак сердце

Симурдэна. Тот, кто был священником, останется им до конца своих дней.

Душа, пройдя через ночь, хранит след не только мрака, но и след

Млечного Пути. Симурдэн был полон добродетелей и достоинств, но сверкали они

во тьме.

Историю его жизни можно рассказать в двух словах. Он был священником в

безвестном селении и наставником в знатной семье; потом подоспело небольшое

наследство, и он стал свободным человеком.

Прежде всего он был упрямец. Он пользовался мыслью, как другой

пользуется тисками; уж если какая-нибудь мысль западала ему в голову, он

считал своим долгом всесторонне обдумать ее и лишь после этого отбрасывал

прочь; он мыслил даже с каким-то ожесточением. Он владел всеми европейскими

языками и знал еще два-три языка. Он учился беспрестанно и день и ночь, что

помогало ему нести бремя целомудрия; но постоянное обуздание чувств таит в

себе огромную опасность.

Будучи священником, он из гордыни ли, в силу ли стечения обстоятельств,

или из благородства души ни разу не нарушил данных обетов; но веру сохранить

не сумел. Знания подточили веру, и догмы рухнули сами собой. Тогда, строгим

оком заглянув в свою душу, он почувствовал себя нравственным калекой и

решил, что, раз уж невозможно убить в себе священника, нужно возродить в

себе человека; но средства для этого он избрал самые суровые; его лишили

семьи -- он сделал своей семьей родину, ему отказано было в супруге -- он

отдал свою любовь человечеству. Но под такой всеобъемлющей оболочкой зияет

иной раз всепоглощающая пустота.

Его родители, простые крестьяне, отдав сына в духовную семинарию,

мечтали отторгнуть его от народа, -- он возвратился в народные недра.

И, возвратившись, отдал народу всю силу своей страстной души. Он взирал

на людские страдания с каким-то грозным сочувствием. Священник стал

философом, а философ -- могучим борцом. Еще при жизни Людовика XV Симурдэн

уже был республиканцем. Какая республика грезилась ему? Быть может,

республика Платона, а быть может, республика Дракона.

Раз ему запретили любить, он стал ненавидеть. Он ненавидел всяческую

ложь, ненавидел самодержавие, власть церкви, свое священническое облачение,

ненавидел настоящее и громко призывал будущее; он предчувствовал грозное

завтра, провидел его, угадывал его ужасный и великолепный облик; он понимал,

что конец прискорбной драме человеческих бедствий положит некий мститель,

который явится в то же время и освободителем. Уже сегодня он возлюбил

грядущую катастрофу.

В 1789 году катастрофа, наконец, пришла, и он встретил ее в полной

готовности. Симурдэн отдался высокому делу обновления человечества со всей

присущей ему логикой, что у человека такой закалки означает: со всей

неумолимостью. Логика не знает жалости. Он прожил великие годы революции,

всем существом отзываясь на каждое ее дуновение: восемьдесят девятый год --

взятие Бастилии, конец мукам народным; девяностый год, 19 июня, -- конец

феодализма; девяносто первый -- Варенн, конец монархии; девяносто второй --

установление Республики. Он видел, как поднималась революция; но не таким он

был человеком, чтобы испугаться пробудившегося гиганта, -- напротив, сила

его сказочного могущества и роста влила в жилы Симурдэна новую жизнь; и он,

почти старик, -- в ту пору ему минуло пятьдесят лет, а священник старится

вдвое быстрее, чем прочие люди, -- он тоже начал расти. На его глазах год от

года все выше вздымалась волна событий, и он сам как бы становился выше.

Вначале он опасался, что революция потерпит поражение; он зорко наблюдал за

ней: на ее стороне был разум и право, а он требовал, чтобы на ее стороне был

и успех; чем грознее становилась ее поступь, тем спокойнее становилось у

него на душе. Он хотел, чтобы эта Минерва, в венце из звезд грядущего,

обратилась в Палладу и вооружилась щитом с головой Медузы. Он хотел, чтобы

божественное ее око сжигало демонов адским пламенем, хотел воздать им

террором за террор.

Так настал 93 год.

93 год -- это война Европы против Франции, и война Франции против

Парижа. Чем же была революция? Победой Франции над Европой и победой Парижа

над Францией. Именно в этом весь необъятный смысл грозной минуты -- 93 года,

затмившего своим величием все прочие годы столетия.

Что может быть трагичнее, -- Европа, обрушившаяся на Францию, и

Франция, обрушившаяся на Париж? Драма поистине эпического размаха.

93 год -- год неслыханной напряженности, схожий с грозою своим гневом и

своим величием. Симурдэн дышал полной грудью. Эта дикая, исступленная и

великолепная стихия соответствовала его масштабам. Он был подобен морскому

орлу, -- глубочайшее внутреннее спокойствие и жажда опасностей. Иные

окрыленные существа, суровые и невозмутимые, как бы созданы для могучих

порывов ветра. Да, да, бывают такие грозовые души.

От природы Симурдэн был жалостлив, но только к обездоленным. Самое

отталкивающее страдание находило в нем самоотверженного целителя. И тут уж

ничто не вызывало в нем омерзения. Такова была отличительная черта его

доброты. Как врачевателя, его боготворили, но отворачивались от него с

брезгливостью. Он искал язвы, чтобы лобызать их. Труднее всего даются

прекрасные поступки, вызывающие в зрителях дрожь отвращения; он предпочитал

именно такие. Однажды в больнице для бедных умирал человек, -- его душила

опухоль в горле, зловонный и страшный с виду нарыв. Болезнь была, по всей

видимости, заразной; требовалось удалить гной немедленно. Симурдэн,

оказавшийся при больном, прижал губы к опухоли, рот его наполнился гноем,

который он высасывал, пока не очистилась рана, -- человек был спасен. Так

как он в ту пору еще не расстался со священнической рясой, кто-то сказал:

" Если бы вы решились сделать это для короля, -- быть бы вам епископом". --

" Я не сделал бы этого для короля", -- ответил Симурдэн. Этот поступок и эти

слова прославили Симурдэна в мрачных кварталах парижской бедноты.

С тех пор все страждущие, все обездоленные, все недовольные

беспрекословно выполняли его волю. В дни народного гнева против

спекуляторов, вспышки которого нередко приводили к прискорбным ошибкам, не

кто иной, как Симурдэн, одним-единственным словом остановил у пристани

Сен-Никола людей, расхищавших груз мыла с прибывшего судна, и он же рассеял

разъяренную толпу, задерживавшую возы у заставы Сен-Лазар.

И он же, через полторы недели после 10 августа, повел народ сбрасывать

статуи королей. Падая с пьедестала, они убивали. Так на Вандомской площади

некая Рэн Виоле, накинув на шею Людовику XIV веревку, яростно тащила его

вниз и погибла под тяжестью рухнувшего монумента. Кстати, этот памятник

простоял ровно сто лет; его воздвигли 12 августа 1692 года, а сбросили 12

августа 1792 года; на площади Согласия у подножья статуи Людовика XV толпа

растерзала некоего Генгерло, обозвавшего " сволочью" тех, кто дерзновенно

поднял руку на короля. Статую эту разбили на куски. Позднее из нее

начеканили мелкую монету. Уцелела лишь одна рука, правая, -- та, которую

Людовик XV простирал вперед жестом римского императора. По ходатайству

Симурдэна, народная депутация торжественно вручила эту руку Латюду,

томившемуся целых тридцать семь лет в Бастилии. Когда Латюд с железным

ошейником вокруг шеи, с цепью, врезавшейся ему в бока, заживо гнил в

подземном каземате по приказу короля, чья статуя горделиво возвышалась надо

всем Парижем, мог ли он даже в мечтах представить себе, что стены его

темницы падут, что падет статуя, а сам он выйдет из склепа, куда будет

ввергнута монархия, и что он, жалкий узник, получит в собственность

бронзовую руку, подписавшую приказ о его заточении, а от этого деспота

останется лишь эта рука.

Симурдэн принадлежал к числу тех людей, в чьей душе немолчно звучит

некий голос, к которому они прислушиваются. Такие люди, на первый взгляд,

могут показаться рассеянными, -- ничуть не бывало, они, напротив того,

сосредоточенны.

Симурдэн познал все и не знал ничего. Он познал все науки и не знал

жизни. Отсюда и его непреклонность. Он, словно гомеровская Фемида, носил на

глазах повязку. Он устремлялся вперед со слепой уверенностью стрелы, которая

видит лишь цель и летит только к цели. В революции нет ничего опаснее

слишком прямых линий. Так неотвратимо влекся вперед и Симурдэн.

Симурдэн верил, что при рождении нового социального строя, только

крайности -- надежная опора, заблуждение, увы, свойственное тому, кто

подменяет разум чистой логикой. Он не удовольствовался Конвентом, он не

удовольствовался Коммуной, он вступил в члены Епископата.

Собрания этого общества, происходившие в одной из зал бывшего

епископского дворца, откуда и пошло само название, меньше всего напоминали

обычные собрания политических клубов, это было пестрое сборище людей. Так же

как и на собраниях Коммуны, здесь присутствовали те безмолвные, но весьма

внушительные личности, у которых, по меткому выражению Тара, " в каждом

кармане было по пистолету".

Странную смесь являли сборища в Епископате: смесь парижского с

всемирным, что, впрочем, и понятно, ибо в Париже билось тогда сердце всех

народов мира. Здесь добела накалялись страсти плебеев. По сравнению с

Епископатом Конвент казался холодным, а Коммуна чуть теплой. Епископат

принадлежал к числу тех революционных образований, что подобны образованиям

вулканическим; в нем было всего понемногу -- невежества, глупости,

честности, героизма, гнева -- и полицейских. Герцог Брауншвейгский держал

там своих агентов. Там собирались люди, достойные украсить собою Спарту, и

люди, достойные украсить собой каторжные галеры. Но большинство составляли

честные безумцы. Жиронда, устами Инара, тогдашнего председателя Конвента,

бросила страшное пророчество: " Берегитесь, парижане. От вашего города не

останется камня на камне, и тщетно наши потомки будут искать то место, где

стоял некогда Париж". В ответ на эти слова и возник Епископат. Люди, и как

мы только что сказали, люди всех национальностей, ощутили потребность

плотнее сплотиться вокруг Парижа. Симурдэн примкнул к их числу.

Группа эта боролась с реакционерами. Ее породила та общественная

потребность в насилии, которая является одной из самых грозных и самых

загадочных сторон революций. Сильный этой силой, Епископат сразу же занял

вполне определенное место. В годину потрясений, колебавших почву Парижа, из

пушек стреляла Коммуна, а в набат били люди Епископата.

Симурдэн верил со всем своим безжалостным простодушием, что все,

совершающееся во имя торжества истины, есть благо; в силу этого он очень

подходил для роли вожака крайних партий. Мошенники видели, что он честен, и

радовались этому. Любому преступлению лестно, когда его направляет рука

добродетели. Хоть и стеснительно, да приятно. Архитектор Паллуа, тот самый,

что нажился на разрушении Бастилии, продавая в свою пользу камни из ее стен,

а будучи уполномочен окрасить стены узилища Людовика XVI, переусердствовал,

покрыв их изображениями решеток, цепей и наручников; Гоншон, подозрительный

оратор Сент-Антуанского предместья, денежные расписки которого были

впоследствии обнаружены; Фурнье -- американец, который 17 июля стрелял в

Лафайета из пистолета, купленного, по слухам, на деньги самого Лафайета;

Анрио -- питомец Бисетра, который побывал и лакеем и уличным гаером,

воришкой и шпионом, прежде чем стать генералом и обратить пушки против

Конвента; Ларейни, бывший викарий Шартрского собора, сменивший требник на

" Отца Дюшена", -- всех этих людей Симурдэн держал в узде; в иные минуты,

когда слабые душонки готовы были предать, их останавливало зрелище грозной и

непоколебимой чистоты. Так, при виде Сен-Жюста замирал в ужасе Шнейдер.

Однако большинство Епископата составляли бедняки -- горячие головы и добрые

сердца, которые свято верили Симурдэну и шли за ним. В качестве викария,

или, если угодно, в качестве адъютанта, при Симурдэне состоял тоже

священник-республиканец Данжу, которого в народе любили за огромный рост и

прозвали " Аббат-Шестифут". За Симурдэном пошел бы в огонь и в воду

бесстрашный вожак, по прозвищу " Генерал-Пика", и отважный Никола Трюшон, по

кличке " Верзила"; этот Верзила задумал спасти госпожу де Ламбаль и уже

перевел ее было через гору трупов, но затея эта не увенчалась успехом из-за

жестокой шутки цирюльника Шарле.

Коммуна следила за Конвентом. Епископат следил за Коммуной. Прямодушный

Симурдэн, ненавидевший всяческие интриги, не однажды разрушал козни, которые

исподтишка плел Паш, прозванный Бернонвилем " черный человек". В Епископате

Симурдэн был со всеми на равной ноге. Он выслушивал советы Добсана и Моморо.

Он говорил по-испански с Гусманом, по-итальянски с Пио, по-английски с

Артуром, по-голландски с Перейра, по-немецки с австрийцем Проли, побочным

сыном какого-то принца. Его стараниями разноголосица превращалась в

согласие. Поэтому положение его было не то что очень высоким, но прочным.

Сам Эбер побаивался Симурдэна.

Симурдэн обладал властью, которая в те дни и в той трагической по духу

среде давалась именно неумолимым. Он был праведник и сам считал себя

непогрешимым. Никто ни разу не видел, чтобы глаза его увлажнили слезы.

Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в

своей справедливости.

Для священника в революции нет середины. Превратности революции могут

привлечь к себе священника лишь из самых низких либо из самых высоких

побуждений; он или гнусен, или велик. Симурдэн был велик, но это величие

замкнулось в себе, ютилось на недосягаемых кручах, в негостеприимно

мертвенных сферах: величие, окруженное безднами. Так зловеще чисты бывают

иные горные вершины.

Внешность у Симурдэна была самая заурядная. Одевался он небрежно, даже

бедно. В молодости ему выбрили тонзуру, к старости тонзуру сменила плешь.

Редкие волосы поседели. На высоком его челе внимательный взор прозрел бы

особую мету. Говорил Симурдэн отрывисто, торжественно и страстно,

непререкаемым тоном; в углах его рта лежала горькая, печальная складка,

взгляд был светлый и пронзительный, а лицо поражало своим гневным

выражением.

Таков был Симурдэн.

Ныне никто не помнит его имени. Сколько безвестных и грозных героев

погребла в своих недрах история!

III