С вершины дюны

Старик подождал, пока вдали исчезнет фигура Гальмало, затем плотнее

закутался в матросский плащ и двинулся в путь. Шагал он медленно, задумчиво.

Он направлялся в сторону Гюина, а Гальмало тем временем пробирался к

Бовуару.

Позади возвышалась огромным черным треугольником знаменитая гора

Сен-Мишель, Хеопсова пирамида пустыни, именуемой океаном. У горы Сен-Мишель

есть своя тиара -- собор и своя броня -- крепость с двумя высокими башнями

-- круглой и квадратной, -- которая принимает на себя тяжесть каменных

церковных стен и деревенских домов.

В бухточке, лежащей у подошвы Сен-Мишеля, идет непрестанное движение

зыбучих песков, то и дело вырастают и рассыпаются дюны. В ту пору между

Гюином и Ардевоном особенно славилась высокая дюна, исчезнувшая ныне с лица

земли. Дюна эта, которую как-то в дни равноденствия до основания смыли

волны, насчитывала, -- что редкость для дюн, -- не один век, и на вершине ее

красовался каменный верстовой столб, воздвигнутый еще в XII веке в память

собора, осудившего в Авранше убийц святого Фомы Кентерберийского. Отсюда

открывалась как на ладони вся округа, что позволяло без труда

ориентироваться в местности.

Старик направился к дюне и стал взбираться на вершину.

Достигнув цели, он присел на одну из четырех каменных тумб, стоявших по

углам верстового столба, прислонился к столбу и стал внимательно изучать

географическую карту, разостланную у его ног самой природой. Казалось, он

силится припомнить дорогу среди некогда знакомых мест. В беспредельно

огромной панораме, уже затянутой сумерками, ясно вырисовывалась только линия

горизонта, черная линия на бледном фоне неба.

Отчетливо были видны сбившиеся в кучу крыши одиннадцати селений и

деревень; врезали в небо свои шпили далекие колокольни, которые здесь, как и

во всех прибрежных селениях, с умыслом строили значительно выше обычного:

плавающие могли по ним, как по маяку, определять курс судна.

Через несколько минут старик, очевидно, обнаружил то, что искал в

полумраке: он не отрывал теперь взора от купы деревьев, осенявших крыши и

ограду мызы, затерявшейся среди перелесков и лугов; он удовлетворенно качнул

головой, будто подтверждая верность своей догадки: " Ага, вот оно! " -- и,

вытянув указательный палец, прочертил в воздухе извилистую линию --

кратчайший путь между живых изгородей и нив. Время от времени он пристально

вглядывался в какой-то бесформенный и неразличимый предмет, раскачивавшийся

над крышей самого крупного строения мызы, и словно мысленно пытался

разрешить загадку -- что это такое? Однако темнота скрадывала очертания и

цвет загадочного предмета; флюгером это быть не могло, хотя и вертелось во

все стороны, а флаг водружать здесь было незачем.

Старик долго не вставал с тумбы, отдаваясь тому смутному полузабытью,

которое в первую минуту охватывает утомленного путника, присевшего

отдохнуть.

Есть в сутках час, который справедливо зовут часом безмолвия --

безмятежный час, час предвечерний. И этот час наступил. Путник вкушал

блаженство этого часа, он вглядывался, он вслушивался -- вслушивался в

тишину. Даже на самых жестоких людей находит своя минута меланхолии. Вдруг

эту тишину не то, чтобы нарушили, а еще резче подчеркнули близкие голоса.

Два женских голоса и детский голосок. Так иногда в ночную мглу нежданно

ворвется веселый перезвон колоколов. Густой кустарник скрывал говоривших, но

ясно было, что они пробираются у самого подножия дюны, в сторону равнины и

леса. Свежие и чистые голоса легко доходили до погруженного в свои думы

старца и звучали так явственно, что можно было расслышать каждое слово.

Женский голос произнес:

-- Поторопитесь, Флешардша. Сюда, что ли, идти?

-- Нет, сюда.

И два голоса, один погрубей, другой помягче, продолжали беседу.

-- Как зовется та ферма, где мы сейчас стоим?

-- " Соломинка".

-- А это далеко?

-- Минут пятнадцать, не меньше.

-- Пойдемте быстрей, тогда, может, и поспеем к ужину.

-- Верно. Мы сильно запоздали.

-- Бегом бы поспели. Да малышей, гляди, совсем разморило. Куда же нам

двоим на себе трех ребят тащить. И так вы, Флешардша, ее с рук не спускаете.

А она прямо как свинец. Отняли ее, обжору, от груди, а с рук она у вас все

равно не слезает. Привыкнет, сами будете жалеть. Пускай сама ходит. Ну

ладно, и холодного супа похлебаем.

-- А какие вы мне башмаки хорошие подарили. Совсем впору, словно по

заказу сделаны.

-- Какие ни на есть, а все лучше, чем босиком шлепать.

-- Прибавь шагу, Рене-Жан.

-- Из-за него-то мы и опоздали. Ни одной девицы в деревне не пропустит,

с каждой ему, видите ли, надо поговорить. Настоящий мужчина растет.

-- А как же иначе? Ведь пятый годок пошел.

-- Отвечай-ка, Рене-Жан, почему ты разговорился с той девчонкой в

деревне, а?

Детский, вернее мальчишеский, голосок ответил:

-- Потому что я ее знаю.

Женский голос подхватил:

-- Господи боже мой, да откуда же ты ее знаешь?

-- А как же не знать, -- удивленно произнес мальчик, -- ведь она мне

утром разных зверушек дала.

-- Ну и парень, -- воскликнула женщина, -- трех дней нет, как сюда

прибыли, а этот клоп уже завел себе милую!

Голоса затихли вдали. Все смолкло.

II

Aures habet et non audiet [Имеет уши, но не услышит (лат.)]

Старик не пошевелился. Он не думал ни о чем, вряд ли даже мечтал.

Вокруг него разливался вечерний покой: все дышало доверчивой дремой,

одиночеством. На вершине дюны еще лежали последние лучи догоравшего дня,

равнину окутывал полумрак, а в лесах уже сгустилась ночная тень. На востоке

медленно всходила луна. Сияние первых звезд пробивалось сквозь бледноголубое

в зените небо. И старик, весь поглощенный мыслью о будущих жестоких трудах,

как бы растворялся душою в невыразимой благости бесконечного. Пока это было

лишь неясное просветление, схожее с надеждой, если только можно применить

слово " надежда" к чаяниям гражданской войны. Порой ему казалось, что,

счастливо избегнув козней неумолимого моря и ступив на твердую землю, он

миновал все опасности. Никто не знает его имени, он один, вдалеке от врагов,

он не оставил после себя следа, ибо морская гладь стирает все следы, и здесь

он надежно скрыт, никому неведом, никто не подозревает об его присутствии.

Его охватило блаженное умиротворение. Еще минута, и он бы спокойно уснул.

Глубокое безмолвие, царившее на земле и в небе, придавало незабываемую

прелесть этим мирным мгновениям, случайно выпавшим на долю человека, над

головой и в душе которого пронеслось столько бурь.

Слышен был только вой ветра с моря, но ветер, этот неумолчно рокочущий

бас, став привычным, почти перестает быть звуком.

Вдруг старик вскочил на ноги.

Что-то внезапно привлекло его внимание; он впился глазами в горизонт.

Его взгляд сразу приобрел сверхъестественную зоркость.

Теперь он глядел на колокольню Кормере, которая стояла в долине прямо

напротив дюны. Там действительно творилось что-то странное.

На фоне неба четко вырисовывался силуэт колокольни, с дюны ясно была

видна башня с островерхой крышей и расположенная между башней и крышей

квадратная, без навесов, сквозная звонница, открытая, по бретонскому обычаю,

со всех четырех сторон.

Отсюда, с дюны, казалось, что звонница то открывается, то закрывается:

через ровные промежутки времени ее просветы то обозначались белыми

квадратами, то заполнялись тьмою; сквозь них то виднелось, то переставало

виднеться небо; свет сменялся чернотой, будто его заслоняли гигантской

ладонью, а потом отводили ее с размеренностью молота, бьющего по наковальне.

Колокольня Кормере, стоявшая против дюны, находилась на расстоянии

приблизительно двух лье; старик посмотрел направо, на колокольню Баге-Пикан,

приютившуюся в правом углу панорамы; звонница и этой колокольни так же

равномерно светлела и темнела.

Он посмотрел налево, на колокольню Танис, и ее звонница мерно

открывалась и закрывалась, как на колокольне Баге-Пикан.

Старик постепенно, одну за другой, оглядел все колокольни, видимые в

округе: по левую руку -- колокольни Куртиля, Пресэ, Кроллона и

Круа-Авраншена; по правую руку -- колокольни Ра-сюр-Куэнон, Мордре, Депа;

прямо -- колокольню Понторсона. Звонницы всех колоколен последовательно то

становились прозрачными, то заполнялись чернотой.

Что это могло означать?

Это означало, что звонили на всех колокольнях, звонили во все колокола.

Просветы потому и появлялись и исчезали, что кто-то яростно раскачивал

колокола.

Что же это могло быть? Повидимому, набат.

Да, набат, неистовый набатный звон повсюду, со всех колоколен, во всех

приходах, во всех деревнях. И ничего не было слышно.

Объяснялось это дальностью расстояния, скрадывавшего звук, а также и

тем, что ветер дул сейчас с противоположной стороны и уносил все шумы земли

куда-то вдаль, к самой линии горизонта.

Зловещая минута -- круговой, бешеный трезвон колоколов и ничем не

нарушаемая тишина.

Старик смотрел и слушал.

Он не слышал набата, он видел его. Странное чувство -- видеть набат.

На кого же так прогневались колокола?

О чем предупреждал набат?

III