Слово есть глагол

Старик медленно поднял голову.

Тому, кто произнес эти слова, было около тридцати лет. На лбу его

лежала полоска морского загара; и странен был его взгляд -- в простодушных

глазах крестьянина светилась проницательность матроса. В мощных руках весла

казались двумя перышками. Вид у него был незлобивый.

За матросским поясом виднелся кинжал и пара пистолетов рядом с четками.

-- Кто вы? -- переспросил старик.

-- Я же вам сказал.

-- Что вы от меня хотите?

Матрос бросил весла, скрестил на груди руки и ответил:

-- Я хочу вас убить.

-- Как вам угодно, -- бросил старик.

Матрос возвысил голос:

-- Готовьтесь.

-- К чему готовиться?

-- К смерти.

-- Почему к смерти? -- спросил старик.

Воцарилось молчание. Матрос словно опешил от такого вопроса и ничего не

ответил. Потом он промолвил:

-- Я же сказал, что хочу вас убить.

-- А я спрашиваю, почему?

Глаза матроса метнули молнию.

-- Потому что вы убили моего брата.

-- Но ведь до этого я спас ему жизнь.

-- Верно. Сначала спасли, а потом убили.

-- Нет, не я его убил.

-- А кто же?

-- Его собственная вина.

Матрос, разинув рот, молча смотрел на старика, потом его брови снова

грозно нахмурились.

-- Как вас зовут? -- спросил старик.

-- Зовут меня Гальмало, впрочем вам вовсе не обязательно знать имя

того, кто вас убьет!

Как раз в эту минуту над горизонтом поднялось солнце. Первый луч упал

прямо на лицо матроса, подчеркивая дикарскую выразительность черт. Старик

внимательно вглядывался в своего спутника.

Пушки все еще грохотали за рифом; залпы теперь следовали друг за другом

в каком-то судорожном беспорядке, рывками, словно в агонии. Клубы дыма

заволокли все небо. Гичка, не управляемая ударами весел, неслась по прихоти

волн.

Матрос выхватил из-за пояса пистолет и взял в левую руку четки.

Старец поднялся во весь свой рост.

-- Ты веришь в бога? -- спросил он.

-- Отче наш иже еси на небесех, -- пробормотал матрос.

И он осенил себя крестным знамением.

-- Есть у тебя мать?

-- Есть.

Он снова осенил себя крестным знамением. Потом добавил:

-- Решено. Даю вам всего одну минуту, ваша светлость.

И он взвел курок.

-- Почему ты так меня величаешь?

-- Потому что вы сеньор. Это сразу видать.

-- А у тебя-то самого есть сеньор?

-- Есть. Да еще какой важный. Как же без сеньора жить!

-- А где он сейчас?

-- Не знаю. Уехал куда-то из наших краев. Звали его маркиз де Лантенак,

виконт де Фонтенэ, принц Бретани; он всем Семилесьем владел. Хоть я его

никогда в глаза не видал, а все-таки он мой хозяин.

-- Ну, а если бы ты его увидел, повиновался бы ты ему или нет?

-- Разумеется. Я ведь не нехристь какой-нибудь, как же не повиноваться.

Прежде всего мы должны повиноваться господу богу, потом королю, потому что

король вроде бога на земле, потом сеньору, потому что сеньор для нас почти

что король. Да все это к делу не относится, вы убили моего брата, значит я

должен вас убить.

Старик ответил.

-- Я убил твоего брата и тем сделал доброе дело.

Матрос судорожно сжал рукоятку пистолета.

-- Готовьтесь! -- сказал он.

-- Я готов, -- ответил старик.

И спокойно добавил:

-- А где же священник?

Матрос удивленно поднял на него глаза:

-- Священник?

-- Да, священник. Я ведь позвал к твоему брату священника! Стало быть,

и ты должен позвать.

-- Где же я его возьму? -- ответил матрос.

И добавил:

-- Да разве в открытом море найдешь священника?

Издали доносились отрывистые отзвуки боя, становившиеся все тише.

-- У тех, кто умирает там, есть священник, -- произнес старик.

-- Что верно, то верно, -- пробормотал матрос. -- У них есть господин

кюре.

Старик спокойно продолжал:

-- Вот ты хочешь погубить мою душу, а ведь это грех.

Матрос в раздумье потупил голову.

-- И губя мою душу, -- добавил старик, -- ты тем самым губишь и свою

душу. Слушай. Мне жаль тебя. Ты волен поступать так, как тебе

заблагорассудится. А я выполнил свой долг -- я спас сначала жизнь твоему

брату, потом отнял у него жизнь, и сейчас я выполняю свой долг, стараясь

спасти твою душу. Подумай хорошенько. Ведь дело идет о тебе самом. Слышишь

выстрелы? Там на корвете в эту минуту гибнут люди, там они стонут в

предсмертных муках, там мужья, которые никогда больше не увидят своих жен,

там отцы, которые никогда больше не увидят своих детей, братья, которые,

подобно тебе, не увидят своего брата. А по чьей вине? По вине твоего

собственного брата. Ты веруешь в бога? Так знай же, что бог скорбит сейчас,

бог скорбит о сыне своем христианнейшем короле Франции, который страдает в

тюрьме Тампль столь же безвинно, как сын божий Иисус Христос; бог скорбит о

своей святой бретонской церкви; бог скорбит о поруганных своих храмах, об

уничтоженных священных книгах, об оскверненных домах молитвы; бог скорбит об

убиенных пастырях церкви. А мы, что мы делали на том судне, которое борется

сейчас с гибелью? Мы старались помочь нашему господу. Если бы брат твой был

добрый слуга, если бы он верно нес свою службу, как положено человеку

разумному и полезному для нашего общего дела, не произошло бы несчастья с

каронадой, корвет не был бы искалечен, не сбился бы с пути, миновал бы эту

гибельную эскадру и мы бы сейчас -- а ведь нас немало, -- мы, доблестные

солдаты и доблестные моряки, счастливо высадились бы на французский берег и

с мечом в руке, с гордо развевающимся белым стягом, радостно помогали бы

отважным вандейским крестьянам спасти Францию, спасти короля, спасти бога.

Вот, что мы сделали, вот, что мы могли бы сделать. И вот то, что я,

единственно оставшийся в живых, буду делать. Но ты противишься этому. В

борьбе нечестивцев против священников, в борьбе цареубийц против короля, в

борьбе сатаны против бога ты держишь руку сатаны. Брат твой был первым

пособником дьявола, а ты второй его пособник. Он начал черное дело, а ты

довершишь начатое. Ты вместе с цареубийцами против престола, ты вместе с

нечестивцами против церкви. Ты хочешь лишить господа бога последнего его

оплота. Ибо, если я, я, представляющий ныне короля, не попаду на французскую

землю, не перестанут полыхать в огне хижины, стенать осиротевшие семьи,

проливать свою кровь священнослужители, страдать Бретань, король пребудет в

узилище, а Иисус Христос в скорби. И кто тому будет виной? Ты. Что ж,

действуй, если желаешь. Я надеялся на тебя. Видно, я ошибся. Ах да, правда,

я убил твоего брата. Твой брат оказался храбрым, и я наградил его; он

оказался виноватым, и я покарал его. Он изменил своему долгу, но я не

изменил своему. И, приведись еще раз, я поступил бы точно так же. Клянусь

святой Анной Орейской, что смотрит на нас с небес: так же, как я приказал

расстрелять твоего брата, я приказал бы расстрелять и своего собственного

сына. А теперь ты волен поступать, как знаешь. Да, мне жаль тебя, ты солгал

своему командиру. У тебя, христианина, нет веры, у тебя, бретонца, нет

чести. Меня передали в руки верного человека, а я оказался в руках

изменника; ты обещал сохранить мне жизнь, а несешь мне смерть. А знаешь ли

ты, кого ты губишь? Себя самого. Ты отнимаешь мою бренную жизнь у короля и

вручаешь свою бессмертную душу сатане. Что ж, твори свое черное дело, твори.

Недорого же ты ценишь свое место в раю. С твоей помощью победит дьявол, с

твоей помощью падут храмы, с твоей помощью безбожники будут попрежнему лить

из колоколов пушки, и то, что должно служить спасению души человека,

обратится в смертоносное орудие против него. И вот сейчас, в ту самую

минуту, когда я с тобой говорю, медь колокола, который благовестил на твоих

крестинах, может быть, убила твою родную мать. Что ж, торопись, помогай

дьяволу, не медли. Да, я покарал твоего брата, но знай, я лишь орудие в руце

божьей. Ого, да ты, как видно, берешься судить пути господни, ты, чего

доброго, будешь осуждать и гром, который разит с небес. Он падет на твою

голову, несчастный. Но берегись. А знаешь ли ты, что на мне почиет милость

божья? Не знаешь? Так действуй. Сверши свой замысел. Что ж! Ты волен

ввергнуть меня, да и себя самого в ад. В твоей власти погубить в геенне

огненной наши бессмертные души. Но отвечать перед господом будешь ты один.

Здесь нет никого, кроме нас с тобой да морской пучины. Что ж, начинай,

действуй, рази. Я стар, а ты молод, я без оружия, а ты вооружен, так убей же

меня.

Старик говорил, стоя во весь рост, и голос его покрывал рокот моря; в

лад с ударами волны о днище гички высокая фигура попадала то в полосу света,

то в полосу тени; матрос побледнел, как мертвец, крупные капли пота

струились по его лбу, он дрожал, словно осиновый лист, и время от времени

благоговейно подносил к губам свои четки; когда старик замолк, он отбросил в

сторону пистолет и упал на колени.

-- Смилуйтесь, ваша светлость! простите меня! -- вскричал он. -- Сам

господь бог глаголет вашими устами. Я виновен. И брат мой был виновен. Я все

сделаю, лишь бы искупить свою вину. Располагайте мной. Приказывайте. Я ваш

слуга.

-- Прощаю тебя, -- произнес старец.

II