Мэри-Джо. Сейчас март, но все еще идет снег

Сейчас март, но все еще идет снег. Черт-те что. Сад уже опять засыпало. Я включила обогреватель.

– Рекс, лежать, – сказала я. – Ты же видишь, сегодня гулять нельзя.

Но пес продолжал скрести лапами дверь.

– Что мне делать? Выпустить его? – закричала я громко-громко.

Фрэнк утверждал, что утратил слух процентов на пятьдесят, но я бы сказала, что на все девяносто.

Рекс положил лапу на подлокотник моего кресла-каталки.

– Ну, давай, опрокинь меня, – предложила я ему, пристально глядя в его черные глазищи.

Этому псу было необходимо побегать на свежем воздухе. Он ел слишком много мяса. Впрочем, мне уже порядком поднадоели его излюбленные маршруты на прогулках. Я знала их чуть ли не наизусть. Это был рай для любителей бега трусцой. Но не сегодня утром.

Сверху спустился Фрэнк. Рекс начал крутиться у его ног. Он отдавал предпочтение Фрэнку, это было очевидно. Я его выгуливала, но сердце его принадлежало Фрэнку…

– Ну, что с ним делать? Выпустить? Фрэнк ласково посмотрел на меня:

– Нет, Мэри-Джо, не надо его выпускать.

– Но пес подыхает от скуки.

Фрэнк встал у меня за спиной, чтобы помассировать мне плечи. С одной стороны, это меня раздражало, а с другой – было отчасти похоже на то, чего я так хотела…

– Фрэнк, мы можем позволить себе заплатить штраф.

– Да, но дело не в этом. Прошу тебя, не надо.

На протяжении долгих дней над нами простиралось чистое голубое небо. Воздух был холоден и сух. Солнце заливало гостиную с утра до вечера. Хоть что-то мне нравилось в этой халупе. Там, за окном, было так хорошо. Заметив, что Фрэнк смутился, я сказала ему, что теперь гостиная утратила все свое очарование. Надо всегда говорить правду.

– Но это уж точно последний снег, – ответил он. – Все наладится.

Я не знала, наладится ли. Я задавала себе этот вопрос уже несколько месяцев. И у меня по-прежнему не было на него ответа. Наверно, меня угнетало соседство с Розой Деларю. В этом пригороде, где такой свежий воздух где все домишки битком набиты жалкими и занудными университетскими профессорами с аккуратно подстриженными бородками, в вельветовых брюках, с чокнутыми женами и пикниками в лесу. Но Фрэнк прямо-таки загорелся идеей поселиться здесь, уж больно ему это местечко пришлось по вкусу. Он считал, что тут мне будет лучше. На самом деле он сам, наверное, заболел бы, если бы мы не перебрались сюда.

Он натягивал плащ, улыбаясь.

– Вот видишь, снег уже прошел. Скоро прояснится.

Я напомнила ему, что к нам должен зайти Натан, чтобы забрать свою писанину с его правкой. Фрэнк терял не только слух, но и память. Может, правда, и возраст сказывался… Он громко спрашивал сам себя, где у него голова и как он мог об этом забыть, а Рекс продолжал скулить и яростно скрести порог. Еще одно существо, совершенно ничего не понимавшее в этой жизни. Еще одно существо, недовольное своей участью.

Фрэнк вытащил стопку листков из своего портфельчика (с такими любят ходить педики), положил на стол и со вздохом сказал:

– Так… Он делает кое-какие успехи, но это все, что тут можно сказать. Да, кое-какие успехи. К чему это приведет, я понятия не имею. Все станет ясно только через несколько лет. Разумеется, при условии, что он будет держать удар. Потому что именно на этом пути и следует ожидать ударов, ведь так? Да, именно здесь их и следует ожидать. Так что надо еще посмотреть, выдержит ли он.

Я смотрела в окно. Отупело таращилась на ужасно унылое, серое небо, стиснув руками подлокотники.

– Тебе следовало бы в них заглянуть, – добавил Фрэнк.

– Нет, спасибо, – сказала я, провожая взглядом стаю воронья. – Это меня не интересует.

Фрэнк не стал настаивать. Он теперь старался как можно меньше мне противоречить. По вечерам он выходил, только чтобы слегка пройтись по нашему кварталу, где он мог приветствовать себе подобных, трудившихся в своих садиках, и хвалить их розы, такие яркие и душистые (а эти розы вели себя как Рекс: тянули ко всем свои лапы, гнусно красовались, как шлюхи, среди всего этого уродства, о котором с таким визгом и с такой немыслимой заботой пеклись эти придурки).

Иногда Фрэнк отправлялся с визитом к чете Деларю, они теперь то и дело устраивали у себя дома партии в покер и в «Детектив». Вот и все. Не знаю, как у него складывалась сексуальная жизнь. Может, у него поубавилось прыти, а может, это был просто перерыв. Реверанс в мою сторону. Впрочем, единственное, что мне было важно, – это не оставаться в одиночестве. Только это и имело значение» Вполне возможно, я могла бы как-нибудь примириться со всем остальным – если только Фрэнк постарается меня не раздражать.

Он наклонился, чтобы поцеловать меня в голову – чего я терпеть не могу, – и, глядя на небо, с хитрецой в голосе спросил:

– А что это я там вижу? Что я вижу?

Я ничего особенного там не видела.

– Не знаю, я ничего не вижу. Лежать, Рекс!

– Да посмотри как следует… вон там, между двух облаков, видишь?

Он разглядел кусочек голубого неба. Зрение у него было хорошее. Он потрепал меня по плечу, потом взглянул на часы и поморщился. Видя, что Фрэнк собирается выйти из дому, Рекс заметался как бешеный. Он громко стучал когтями по паркету, который, кстати, ежедневно до блеска натирала домработница, как и хромированные части моей коляски, их она обрабатывала каким-то специальным средством, от которого пованивало газом. Рекс лаял, подвывал, свешивал набок язык, вилял хвостом, моля нас о прогулке, он буквально истекал любовью к нам, обильно пуская слюни.

– Ну что с ним делать? Как быть, Фрэнк? Ты только посмотри на него!

– Да вижу… Но делать мы ничего не будем. Ничего здесь не поделаешь. Лежать, Рекс! Лежать, песик! Ты останешься дома.

– Кстати, ты даешь ему слишком много мяса.

– Ты думаешь? Вполне возможно. Да, ты права.

Рекс завыл, увидев, что Фрэнк уходит. Он беспрерывно скулил, пока его хозяин осторожно ступал во дворе по снегу и протирал ветровое стекло, порозовев и пыхтя, как маленький паровоз.

Я дремала, когда пришла Паула. Я открыла глаза как раз в тот момент, когда она шла через сад, протыкая снежный наст своими высоченными каблуками и кутаясь в воротник широкого мужского пальто, пытаясь сохранить инкогнито за стеклами дымчатых очков и за шелковым шарфиком, трепетавшим на ветру. Да, вот что значит быть манекенщицей! Можно сказать, она принесла с собой солнце. Все вокруг озарилось светом, а мрачноватые тени стали постепенно удаляться, струясь над холмами и распадаясь на пряди над маленьким искусственным озерцом, гладким как зеркало; кстати, Роза Деларю была избрана президентом Общества друзей озера и заставила меня подписать петицию с требованием запретить катание на велосипедах по дорожке, которая так чудесно окаймляла это озеро, равно как и игру в мяч; чтобы от нее избавиться, я, разумеется, подписала эту бумагу, приговаривая: «Конечно, Роза… Если ты полагаешь, что от этого будет толк…»

Я развернулась на кресле и крикнула Пауле, что дверь открыта.

Я не говорю, что она идиотка. Она мне нравится. Не идиотка, нет, но мне кажется, она живет с отставанием в один такт. Об этом можно судить и по фотографиям. В журналах мод на снимках хорошо заметна ее заторможенность. У нее всегда отрешенный вид. По этому отрешенному виду ее узнают. И не то чтобы она принимала такой вид нарочно, нет, она такая и есть, с утра до вечера.

Натан мне рассказывал, что она часто бьет посуду. Она могла по рассеянности вдруг выронить из рук бокал или слишком поздно сжимала пальцы, когда ей протягивали тарелку. Разумеется, подобное случалось не всегда, но не так уж и редко.

Короче, растяпа. Я закричала:

– Черт! Паула! Осторожно!

Она оставила входную дверь распахнутой настежь. Опоздала на такт. Лучше бы она разбила у меня тарелку или стакан. Пока Паула стояла как пень, Рекс проскользнул у нее между ног.

– Прекрасно, Паула! Отлично просто!

– Пес… надо же… он сбежал…

Я видела, как опрометью удирает Рекс, как он летит, словно черная стрела.

– Это так серьезно?

Я теперь почти все время была в дурном расположении духа. И сознавала это. Но чем мне надо было заняться, чтобы поднять себе настроение?

– Фрэнк, – ответила я. – Он мне голову оторвет.

Фрэнк подумает, что я поддалась минутному капризу, что я вообще поступаю как мне заблагорассудится. Если Рекс не вернется, он мне этого не простит. Решит, что я превратилась в настоящую слабоумную. Что единственное мое развлечение – действовать всем на нервы. Как, впрочем, свойственно всем в моем положении. А мне очень не хотелось, чтобы он так думал.

Пока Паула вытряхивала содержимое своей сумки на стол, я склонилась к аптечному шкафчику. В потоке золотистого солнечного света аккуратно лежали антидепрессанты, обезболивающие, снотворные, таблетки амфетамина, несколько ампул морфия – полный набор. Паула искоса наблюдала за мной» Может быть, иногда я бывала не слишком щедра по отношению к ней, а? Можно подумать, что она могла пожаловаться на то, чем мы с ней занимаемся! Но иногда я заставляла ее писать в штаны от нетерпения. Так бывало, когда я принималась в задумчивости рассматривать ампулы с морфием, будто колеблясь. Я буквально слышала, как она в душе стонала. Да, я из вредности делала вид, будто сомневаюсь, стоит ли ей их давать. Это доводило ее чуть ли не до судорог. Иногда я вела себя с ней как последняя сволочь…

Но мы ладили. Если я не засыпала на солнце, то всегда с нетерпением ждала ее прихода. И не только из-за того, что могла над ней немножко поиздеваться, нет, приятно было видеть человеческое лицо, столь разительно отличавшееся от физиономий Розы и прочих, которые приводили меня в ужас и снились мне в кошмарных снах. Это вам не «Секс в большом городе» смотреть.

– Черт возьми! – сказала я. – Ну и что, по-твоему, мне делать?

– Вот беда-то! Ты расстроилась, да?

– Рекс должен быть здесь, когда вернется Фрэнк. Обязательно. Если пес не вернется, Фрэнк меня съест. Я буду чувствовать себя униженной. Ты знаешь, что это значит: чувствовать себя униженной? Да нет, я бы очень удивилась, если бы тебе это было известно, тебе, с твоей аккуратненькой попкой.

Я сейчас такая толстая! Если так будет продолжаться, сердце в конце концов не выдержит. Вообще-то мне следовало бы соблюдать диету. Рита приходит делать мне массаж. По окончании сеанса ей впору вешать футболку сушить. Это она теряет килограммы, а не я. Но я становлюсь философом. Уже стала наполовину. Когда я не в наушниках.

С Паулой у нас получается римейк Лорела и Харди.^[30] Или «Красавица и Чудовище» в порноверсии. Но, несмотря ни на что, Паула умеет быть на удивление ловкой и действовать очень четко и точно, если нужно. А я такая жирная, и это, видимо, не облегчает ей задачу.

– Ну а теперь чего ты ждешь? – спросила я Паулу.

Она, очевидно, еще размышляла над тем, известно ли ей, что такое унижение, или нет. Похоже, пыталась залезть в шкуру толстухи. Она бросила заниматься этой фигней, только когда я закатала рукав. Надеюсь, она все-таки не пыталась влезть в шкуру толстой наркоманки, не владеющей ногами, которую доводит дурная псина. Искренне надеюсь.

Позже, когда мне стало лучше, я завела с ней разговор на особую тему:

– Когда я говорю про унижение, Паула, я имею в виду не то, о чем ты подумала. Он тебя не унизил. Он тебя бросил, но не унизил.

С ней можно было говорить либо об этом, либо о всяких постельных историях из желтых газет, там все очень красноречиво описывают, даже если пережевывают одно и то же. Как, впрочем, и в журналах мод. Ну, а о чем нам было еще говорить?

У Паулы рана была еще совсем свежа Она, правда, не выглядела, как выглядят брошенные женщины, но мрачная тень еще ложилась ей на лицо, когда об этом заводили разговор. Да, ей было больно, согласна. Эта история ей нелегко далась. Она оставила себе квартиру. Правда, она не раз пыталась покончить с собой, но никто уже не считал этих попыток. Она и сама потеряла им счет. Тяга к самоубийству была в ней заложена от природы. Начать с того, что она была бледна как смерть.

Время от времени она приезжала с мужчиной, всякий раз с новым. Он ждал ее в машине. Красивый парень, в красивой машине. И я говорила, что скучать ей не приходится. А она отвечала, что о мужиках больше и слышать не желает. «Ну, по твоему виду не скажешь», – возражала я. Тогда она бросала, взгляд на своего очередного верного рыцаря, изображая ледяную холодность, начинала вспоминать, как его зовут, или просто фыркала: «Ах, этот…» – и пожимала плечами.

Поначалу мы с ней говорили о Натане. Теперь больше не говорим. По обоюдному согласию. Избегаем этой темы по мере возможности.

Нельзя иметь все, что хочется. Такова жизнь.

Паула растягивается на диване, на солнышке. Ей неохота идти на работу. Она рассказывает мне, что Ева с Марком ругались всю ночь напролет. Она слышала их перепалку. Но я смотрю в окно и говорю ей:

– Я должна вернуть собаку во что бы то ни стало.

И мы обе разражаемся истерическим смехом.

Когда я выхожу из полудремы, Паулы уже нет. Потом мне приносят обед. Я спрашиваю у домработницы:

– Вы не видели мою собаку?

Я звоню Розе Деларю и рассказываю о своей беде. Она говорит, что сейчас возьмет бинокль. Я жду. Смотрю на деревья; с ветвей капает вода. Смотрю на воронье, на линию горизонта, смотрю на солнце, не мигая…

– Подожди, подожди, – говорит Роза. – Нет, ничего не вижу. Прости, Мэри-Джо, но я ничего не вижу. Да, кстати, скажи, как ты там справляешься?

Я вешаю трубку. Смотрю, как перелетают туда-сюда вороны. Некоторые садятся на провода. Я не желаю разговаривать с президентшей Общества друзей озера.

После полудня я кое-как выбралась на улицу и принялась звать Рекса. Я орала что было сил. Не меньше часа.

Встревоженные соседи выходили посмотреть, что происходит. Я объясняла им, в чем дело. Это был такой тихий квартал… Но я ведь не из этих темнокожих хулиганов, не шваль какая-то, я всего лишь чокнутая соседка, которой никто ничего не смеет сказать, учитывая, какое несчастье на нее обрушилось. Никто из этого сборища педерастов и дремучих реакционеров, передававших свои шмотки Красному Кресту и встречавшихся в холле синематеки, чтобы по очереди лизать друг другу задницы, никто из них и не осмеливался сказать мне ни единого слова. Я даже не ждала, пока они уйдут, и вновь принималась кричать. Я вцеплялась в подлокотники, набирала в грудь побольше воздуха и вопила что есть мочи, надрывая глотку, призывая этого идиотского пса, который один меня и не слышал. На меня бросали злобные взгляды, я видела с трудом сдерживаемую ярость и метала молнии в ответ, но меня окружали в основном католики, регулярно посещавшие церковь, поэтому они предпочитали поворачиваться ко мне спиной и дожидаться, пока я сдохну. А пока я перегораживала тротуар своей коляской и трепала всем нервы, но никто не осмеливался мне ничего сказать. Я внушала слишком острую жалость. Так что люди предпочитали смотреть в другую сторону.

Когда я вернулась домой, голос у меня пропал начисто. У меня едва хватило сил, чтобы развернуть коляску на сто восемьдесят градусов и вновь проехать через сад, который Фрэнк упрямо старался сделать таким же безобразным, как у соседей; они все обменивались своими маленькими секретами, знай себе срезали цветы, в то время как у них за спиной вдоль горизонта все полыхало и толпы людей убивали друг друга на всех континентах и на улицах того города, которого, между прочим, мне начинало не хватать, города, чьи башни и высотные здания отсюда были видны как через уменьшительное стекло, на тех самых улицах, которые я не раз прочесывала вдоль и поперек. На третьей скорости.

Я нагнулась, и мне удалось подцепить немного снега, которым я протерла лицо. В результате промочила блузку. Солнце светило ярко, но я была в полном раздрае, просто с ума сходила. Я дрожала всем телом… верхней его половиной… Да, все из-за этой истории с собакой. Я принялась делать из мухи слона и даже проплакала минут пять. До прихода Натана.

У меня не было ни единого шанса ему понравиться, само собой, но я быстренько вытерла глаза, немножко попудрилась, поправила шиньон, который наша домработница, умывавшая меня по утрам, мяла с еще большим усердием, чем мои ляжки. Мазнула по губам темной, почти черной помадой; кстати, косметикой меня снабжает Паула, а Дерек приходит на дом, чтобы выкрасить мне волосы хной, придающей им темно-рубиновый оттенок с медным отливом, и я нахожу, что он очень неплох. Кажется, во мне еще что-то есть. У меня осталось лицо, прекрасные зеленые миндалевидные глаза и красивое лицо, оно покоится на развалинах… Когда я так говорю, мне возражают:

– Ну что ты! Нет!

Иногда Дерек берет меня с собой в клубы. Находятся добрые люди, которые помогают меня перетаскивать. Я выкатываюсь в самый центр площадки и танцую – одними руками. Изо всех сил пытаюсь закадрить кого-нибудь, но мне не удается. Несмотря на мою красивую рожу. В прошлый раз я получила только струю спермы, и мой партнер бросил меня в туалете, когда я попросила у него бумаги. Видите ли, он был не джентльмен. «Но это все же лучше, чем ничего», – решила я, поразмыслив минутку. Когда Дерек привозит меня домой, я обычно пьяна в стельку. Допускаю, что в моем поведении на протяжении последних месяцев появилась некоторая распущенность. Но надо видеть сумасшедших, которые так и вьются вокруг меня, вроде тех девиц, с трудом передвигающихся на костылях. Они начинают с того, что угощают меня выпивкой. Вы скажете, что я не обязана соглашаться. А я разве сказала, что обязана? Не думаю…

С тех пор как Натан совершил ту большую глупость, у него появилась уйма времени, чтобы писать.

– Ну, что? – спросила я.

– Ты о чем?

– Она очень мучилась?

– Понятия не имею. Она не захотела, чтобы я там остался. И к тому же я не имею права ее навещать. Так что не говори мне о ней!

Когда я утверждаю, что у Натана теперь полно времени, чтобы писать, я знаю, что говорю, потому что слежу за его взглядом. С порога, едва заговорив со мной, он сразу попытался заглянуть мне через плечо. Но я взяла его листки, ту самую «вещицу», над которой он потел уже месяца два, и уселась прямо на них.

– Ну, что? – спросил он.

– Ты о чем?

– Фрэнк сказал, что я могу зайти.

– И правильно сказал. Ты можешь заходить, когда захочешь.

– Послушай, у меня чертова уйма дел, это тебе не шутки. Эдуард проходит курс лечения угрей лазером, так что вся работа свалилась на меня. Этот козел Фенвик все делает нарочно! У нас там затеяли ремонт, и маляры путаются у меня под ногами с утра до вечера. Я уже не знаю, за что хвататься! Эти чертовы архивы, там же километры! А Фенвик, сволочь, видимо, счел, что этого мало! Сволочь!

– Не надо мне ничего объяснять. Меня это не колышет. Я не жду, чтобы ты со мной погулял. Не волнуйся.

Я не видела его недели две. Он даже ни разу не позвонил. Это вот так-то обращаются со старой подругой? А? Ну не свинство ли! Как ему только не стыдно! Будто я не понимаю, что случилось. Будто я не поступила бы точно так же, окажись я на его месте.

Но он что-то тоже выглядит далеко не блестяще. Видно, дела у него и в самом деле так себе. С того самого дня, как он узнал, что Крис беременна, он ходит как потерянный. Я тогда как раз выходила из комы, и он приходил жаловаться мне – это мне-то, когда я еще находилась на грани между жизнью и смертью! Покупал для ребенка Крис какие-то вещички, игрушки, распашонки, непромокаемые пеленки. У него действительно крыша поехала, когда он узнал, что там процесс пошел. Но я ее знаю, эту его Крис. Она никогда не передумает. Хоть он зарежься у нее на глазах, хоть вскрой себе вены, это ровным счетом ничего не изменит. Уже очень давно было ясно, что она его больше не любит, что она приняла решение его больше не любить и разлюбила. Но он же слеп! Таких слепцов поискать…

Я тяну время, пусть подождет. Пусть помучится совестью. Он на это способен. Потом меня вдруг словно холодом обдает. На лбу у меня появляются морщины.

– Натан, какое счастье, что ты здесь! Это просто чудо!

– Я прихожу тебя навестить так часто, как только могу.

– Ты должен мне помочь найти Рекса. Натан, помоги мне найти Рекса, ради всего святого!

– Что? Помочь что сделать?

– Он удрал. Рекс сбежал от меня, слышишь? Ты должен помочь мне его найти.

Вот что я всегда в нем ценила. Он умеет быть милосердным. И на этот раз он был на все согласен. Он сказал, что мы сейчас же этим займемся, что паниковать не из-за чего. Это меня успокоило. От его слов я немного расслабилась. И решила тоже проявить великодушие. Я извлекла его писанину из-под задницы и протянула ему.

– Был сквозняк, – объяснила я ему.

Натан уселся за стол, лицом к солнцу. Он уже морщился и кривился, спина у него сгорбилась.

Пока он читал, я выкурила сигарету. Я ничего не могла для него сделать, а он не мог ничего сделать для меня. Я взглянула на свои ногти. Вероятно, Паула привела их в порядок, пока я была в отключке. У Паулы доброе сердце. Ногти у меня теперь были голубого цвета с перламутровым отливом. Пока я их разглядывала, Натан изменил позу: обхватил голову руками.

Я представила себе, как он сидит в архиве. В компании Эдуарда. Представила, как он мечется, словно крыса в клетке, потому что у Крис ребенок от другого. Представила, как он сидит в этом подвале, словно в заточении. В компании Эдуарда. Среди океана ужасов, уголовных дел, фотографий убийц и их жертв… Среди сотен загубленных жизней, от которых веет безысходностью, жизней трагических и бессмысленных. Я подумала, что мне бы там не понравилось, совсем. Я бы, наверное, подала рапорт об отставке.

Я повела себя как примерная девочка и дождалась, пока он закончит чтение. Мой маленький бедный Джек Керуак из подвала. Вот только я-то сама – привидение, не способное до него добраться.

Он сложил листки и сунул в карман, глядя куда-то вдаль. Обошелся без ненужных комментариев.

Кто из нас не цеплялся за свои несбыточные мечты? Кто из нас не считал, что ухватил нечто важное? Сколько петард озарило нашу жизнь, прежде чем мрак сгустился вновь? Многие ли наши желания сбылись? Я вас спрашиваю.

Раз в неделю ко мне приходит один парень и объясняет, что я должна бороться. А я хочу не бороться, а быть совершенно пьяной или под кайфом, по максимуму наглотавшись наркотиков. Желательно с раннего утра. Ну, вы спрашиваете, а я вам отвечаю, как оно есть на самом деле.

Так как время не стояло на месте, я вывела Натана из размышлений.

– Слушай, я не могу делать вид, будто интересуюсь тем, что меня нисколько не интересует. Извини, не могу.

Я хотела, чтобы мы нашли эту чертову собаку до возвращения Фрэнка. И я видела, что времени осталось мало. Сняла с гвоздика куртку и сказала, что не нуждаюсь ни в чьей помощи, чтобы ее надеть.

– Не надо было спасать мне жизнь, – добавила я. – И нечего приходить ко мне жаловаться.

Он ответил, что я его достала. Я улыбнулась ему… Обнажила вставные зубы…

Наконец я повисла у него на шее, и он усадил меня в машину. Вешу я сейчас, наверно, килограммов девяносто пять.

Конечно, это была настоящая авантюра, совершенно бесполезная затея, но я воспользовалась ею, чтобы обманом прижаться к нему и освежить в памяти все, что касается его запаха и силы его рук, – это мне пригодится, когда взбредет в голову заняться мастурбацией.

И вот мы едем.

Небо еще голубое, с легким сиреневатым оттенком. Снег тает, осыпается с ветвей, сползает с крыш, хлюпает под ногами прохожих на тротуарах, а мы едем на малой скорости. Мы обследуем поперечные улицы, методично прочесываем квартал, постоян7но покрикивая:

– Эй, Рекс! Где ты, собачка?

Я ощущаю легкую тревогу. Под пристальным взглядом моего бывшего любовника, еще не прошедшего через все предназначенные ему испытания, я проглатываю несколько пилюль. Он здорово помрачнел за несколько месяцев, – правда, это ничуть не повредило его обаянию.

– A как твоя подружка? – спрашиваю я, когда мы оказываемся в результате поисков на противоположном берегу озера. – Как поживает твоя новая подружка?

Он вдруг развеселился, громко заржал, потом остановил машину и вышел купить сэндвич с колбасой. Я не хочу есть, ничего не хочу… Рекс лишил меня аппетита. И я молю Бога, чтобы мы его нашли, потому что вся эта история просто сводит меня с ума. Я знаю, что подумает Фрэнк. Мне делается плохо, стоит только представить, что он подумает. Я быстро утираю слезы, которые снова полились у меня из глаз. У меня бывают такие неконтролируемые реакции, и они совсем не облегчают жизнь, можете мне поверить. Ну а если бы я ничего не принимала, было бы лучше? Разве кто-нибудь может гарантировать, что мне не было бы хуже? Никто этого не знает. И я – первая.

Я сказала, что выпью кока-колы. Чтобы ему было приятно. Киваю головой и опускаю стекло. Ловлю колу на лету. Мы улыбаемся друг другу. Он спрашивает у торговца, не видел ли тот поблизости крупную черную собаку в красном ошейнике, которая очень быстро бегает. Улица простирается перед нами, освещенная мягким светом. Кругом царит поразительное спокойствие. Натан расплачивается за еду и напитки. Я смотрю на него и думаю: «Что это ему в голову взбрело трахаться с Жозе? Это ж надо!»

По дороге мы смеемся над этой историей, над этим противоестественным союзом, над этой связью, которая ни к чему не приведет, потому что Жозе, как известно, любит студентов-леваков. Вот кого она любит больше всех. К тому же она ~ феминистка.

– Меня тревожит, – говорит Натан, – что она завела разговор о том, чтобы поселиться у меня. Не нравится мне это.

– Они все одинаковы! Не переживай ты! – Ты бы видела мою квартиру. Совсем крошечная. Я едва втиснул письменный стол.

Вдалеке я замечаю какую-то собаку. Натан увеличивает скорость. Потом мы опять едем медленно-медленно. Так мы кружим около получаса, после чего останавливаемся на берегу озера. Натан вытаскивает мое кресло, и я вновь устраиваюсь в нем. Я беспокоюсь все больше и больше. Вот ведь сволочной пес! Я опять зову его. Видно, нам не миновать прогулки.

Я не хочу, чтобы Натан катил мою коляску. Погода прекрасная, но не жарко. В будни здесь пустынно. Место кажется почти диким. Когда я в хорошей форме, мы с Рексом делаем полный круг. Я прячусь в кустах, и мы с ним играем, я бросаю ему палки. Иногда вырываю пучки травы, чтобы их понюхать. Я пугаю парочки влюбленных, которые забираются в заросли потрахаться.

– Ты по мне скучаешь? – спрашиваю я Натана.

– Ты же знаешь, что скучаю, – отвечает он.

Где-то кукует кукушка. Рой мошкары вьется над нами, поблескивая в золотистом свете. Мы гоняемся за псом, но пока не видели даже кончика его хвоста. А солнце стоит уже низко над горизонтом. В безоблачном небе появляются полицейские вертолеты, направляющиеся в сторону города. Как говорит Жозе, будем следить за соблюдением наших гражданских прав.

И какая разница, что Жозе, насколько я понимаю, трахается лучше, чем Паула?

А чего он, собственно, ждал?

Вообще чего ждет человек от жизни? Разве не за бродячей собакой мы все гоняемся? Я вздрагиваю, Натан говорит:

– Застегни куртку.

Я покорно застегиваюсь. По крайней мере, ноги у меня не мерзнут. Я опять кричу; «Рекс, Рекс!» Натан пытается подозвать собаку свистом. Кромка воды блестит, как нить накала. В воздухе ощущается что-то, что напугало бы маленькую девочку. Кролики разбегаются, услышав нас. Я начинаю хныкать:

– Натан, найди мне эту чертову собаку. Пожалуйста! Я тебя умоляю! Черт возьмииии!

Вид у Натана подавленный. Он просто не знает, как со мной обращаться. В этом он не одинок. Похоже, я стала совсем странной. Хотя за моей спиной употребляют и другие словечки.

На какой-то миг мы застываем в растерянности, как идиоты, и умолкаем, уже ничего в этой жизни не понимая. А может, мы и раньше ничего в ней не понимали. Легкий туман окутывает берега озера. Кажется, будто он поднимается от земли.

Я принимаю решение: Натан должен пойти на разведку. Пусть осмотрит окрестности, лишь бы не торчал рядом со мной, теперь его присутствие меня стесняет. Я прикрываю глаза, глядя на заходящее солнце, а когда открываю вновь, Натана уже нет.

Я слышу, как он вдалеке зовет Рекса. Семейство уток скользит по воде, оставляя за собой след, и зеркальная гладь становится жидкой, на ней возникают крохотные волны. Небо розовеет. Я думаю о Фрэнке, он сейчас, вероятно, заканчивает читать лекцию; сама я медленно двигаюсь куда-то в своей коляске. Снег поскрипывает под шинами.

Мне звонит Рита, чтобы сообщить, что демонстранты сейчас крушат все под ее окнами» так что она, возможно, опоздает на наш ежевечерний сеанс массажа. Я делюсь с ней своей бедой. Она говорит, что во всем виноват Натан, что я несу бред, это он нагоняет на меня хандру. Я выхожу из себя. Ну, кто же, наконец, поймет, что я должна, непременно должна найти эту собаку?

Я забиваюсь в кусты, чтобы всплакнуть. Думаю о Крис, которая не желает больше видеть Натана, изгоняет его из своей жизни. И она права. Рита уверена, что Натан приносит несчастье. Она мне сказала, что лесбиянки чувствуют такие вещи. Я сморкаюсь. Оглядываюсь. При виде этого зимнего пейзажа, словно присыпанного ячменным сахаром, при виде этого мягкого успокаивающего света, этих тихих, мирных берегов, где у воды суетятся воробьи, я вновь начинаю горько плакать. Дело плохо. Давясь рыданиями, я опять зову Рекса. Тяну его имя, будто рот у меня набит тестом. Это ужасно. Между двумя всхлипами я вою: «У-у-у! Ты-ы-ы!» – словно меня душат.

Я сейчас брошусь в воду, вот что я сейчас сделаю. Я перестаю плакать. Мне холодно. Возвращается Натан. Садится на скамейку и смотрит вдаль, втянув голову в плечи и засунув руки в карманы. Угадайте, кого он мне сейчас напоминает? Кстати, тот тоже спился.

– Может быть, мы его и не найдем, – говорит мне Натан. – Может, нам не удастся его найти. Надо смотреть правде в глаза.

– Без него я домой не вернусь. Так и знай. Мы избегаем смотреть друг на друга. Молча размышляем.

– Послушай, – говорит он. – Я хотел бы знать, почему это так важно.

Ну вот. Сейчас будем думать, что для нас важно. Но вот мы двигаемся дальше.

Я позволяю Натану уйти вперед. И смотрю, как он постепенно удаляется от меня. Я двигаюсь рядом с его следами. Мне кажется, что я в жизни встречала только людей, никогда не имевших того, чего им хотелось, людей, которые уже истратили свои силы или расходуют их попусту сейчас. Но ведь таких большинство, разве нет? Наверно, быть уткой проще, чем человеком. Утиное семейство разворачивается и плывет в другую сторону. А знает ли вожак, куда плыть? И знает ли он, что ведет за собой всю стаю?

Тропинка уходит немного вверх. Я очень устала. Становится тяжело дышать. А ведь мне только тридцать три. Вот еще одно обстоятельство, которое повергает меня в тоску по множеству причин. Я останавливаюсь. Мне надо перевести дух.

Озеро слепит глаза. Я даже не вижу другого берега. Слышу, как плещет вода. Настал час, когда начинают каркать вороны. Не хватает только кваканья лягушек. Для кузнечиков еще рановато.

Ну так что, сделаю я это или нет? Сама пока не знаю. В глубине души я довольна тем, что у меня есть такая возможность. Как гора с плеч! Рекс может бежать хоть в Антарктиду, потому что я вольна выйти из игры в любую минуту. Я могу резко затормозить и прервать движение. Во всяком случае, в том, что касается лично меня.

Я уверена, что вода в озере ледяная. Это единственное, что меня удерживает. Я была гораздо смелей в детстве. Мы с отцом купались в речках, в горных потоках до того, как все испортилось.

Наконец я все же решаюсь. Беру разгон и несусь прямиком к воде. Проскакиваю между двух кустов, наклоняю голову, сдерживаю дыхание, скользя по довольно пологому склону (я бы предпочла более крутой); потом, немного раскачавшись в кресле, отталкиваюсь и лечу в воду. Меня вытолкнуло из кресла, как при катапультировании.

Будто током ударило. Вынырнув на поверхность, я испускаю крик боли. Вода вокруг меня совсем черная. А ведь всего секунду назад она казалась золотистой. Барахтаясь, я переворачиваюсь на спину. Ноги тянет ко дну. Они торопятся поскорее покончить со всем этим.

И вот я опять плачу. Лепечу какие-то непонятные слова, лежа на спине. Удаляюсь от берега, загребая обеими еще достаточно сильными руками, ведь теперь уже никто на свете не может мне помочь, и от этого у меня разрывается сердце. Я вижу, как мои ноги поднимаются обратно на поверхность и плывут следом за мной, как водоросли. Я замечаю, что на ногах у меня одни носки.

Сколько же я продержусь? Сколько времени у меня уйдет на то, чтобы исчезнуть? Когда я больше не смогу барахтаться? Когда иссякнут силы? Они уже иссякли… Сквозь слезы я вижу равнодушное небо, бесконечно плоское, несмотря на виднеющиеся местами языки пламени, несмотря на все эти его фиолетовые глубины, пастельные тона, чуть подернутую дымкой прозрачность. Нелепая красота.

Тут я вижу Натана, он выскакивает из зарослей на небольшом холме, возвышающемся над озером. Кусты вокруг него поблескивают инеем.

Когда он меня замечает, я кричу ему:

– Уходи! Оставь меня в покое! Убирайся!

Но он бросается расшнуровывать ботинки. Я прихожу в отчаяние. Не желаю верить своим глазам.

Я ору:

– Прекрати валять дурака! С меня довольно!

Я опять начинаю рыдать. Могу истечь слезами, но это ничего не изменит. Я проклята, проклята!

Натан уже расстегивает брюки, стаскивает куртку. Я чувствую, как мое лицо застывает, искаженное жуткой гримасой. Я что-то пищу.

И в ту минуту, когда он собирается прыгнуть, я бормочу:

– Не надо… умоляю тебя, Натан, не надо…

И тогда он останавливается, словно услышал мою просьбу. Он колеблется. Я чувствую на себе его взгляд. Я опять издаю звуки: «У-у-у! Гы-ы-ы!», будто я – теленок, потерявшийся на лугу. Он колеблется. А я бормочу:

– Не надо, Натан. Не надо опять…

Натан

После вчерашних событий я проснулся поздно. Все тело у меня болело, а из головы не шли отвратительные картины. Паула уже встала, я слышал, как она возится на кухне, как свистит чайник. Я поднялся, вышел на кухню и увидел, что чайник она забыла на плите; я его тут же выключил и отправился в ванную, где мылась Паула. Правда, воды в ванне не было.

Она открыла глаза в ту минуту, когда я поставил ногу в душевой поддон.

– Спасибо за апельсиновый сок, – еле протянула она.

Я пустил холодную воду и принял душ. Все тело у меня было в синяках. Оооой! Твою мать! Я воспользовался мылом за пятьдесят евро и шампунем, какой можно найти лишь в шикарных салонах красоты, в отделах класса люкс. Мне пришлось поставить в ванной высокую этажерку исключительно для ее косметики, да к ней еще обзавестись небольшой тумбочкой на колесиках. Я это сделал без препирательств, не моргнув глазом. Я не мог судить ее строго.

Выйдя из-под душа, я завернулся в великолепное махровое темно-красное полотенце; у Паулы были ослепительно-белые. Я внимательно рассмотрел себя в зеркале.

– Прости, что выпил весь сок, – сказал я. – Но ты должна понять… Мэри-Джо сейчас находится между жизнью и смертью…

Паула вяло взмахнула рукой над бортиком.

– О, черт! – выдохнула она. – О нет! Черт возьми! Ох…

– Я знаю, что это меня не оправдывает, но вчера вечером я плохо соображал, что делаю. Ты можешь себе представить. Знаю, ты просила оставить немного на утро, но у меня это просто вылетело из головы. Мне очень хотелось апельсинового сока. Знаешь, я мог пить его литрами. Но скажи, Паула, ты что, сегодня на работу не идешь?

Она толком не знала. Я пошел в гостиную и стал делать зарядку у открытого окна. Высунувшись из окна, я смог заглянуть в комнату Марка и увидел, что он трахает Еву. А время-то уже шло к полудню. Пожалуй, я зря о нем беспокоюсь. Но как подумаешь, до чего быстро летит время. Молодость коротка. Я ему без конца твержу одно и то же. Я ему говорю:

– Ну, хорошо, она – твоя хозяйка, я в курсе, но не слишком ли высокую цену ты платишь за это? Не слишком ли дорого это тебе обойдется? Не начнутся ли у тебя проблемы? Я-то полагаю, что они у тебя уже есть. Я не шучу. Я думаю, что у тебя очень и очень серьезные проблемы, представь себе.

В ответ Марк обычно говорил, что у меня тоже есть проблемы, и дискуссия на этом заканчивалась. Какое счастье, что наших родителей уже нет в живых: то, что они увидели бы, очень бы их расстроило, и мне, старшему брату, гордиться было бы нечем. Увидев, что сталось с их мальчиками, они бы меня не похвалили.

Я запустил в окно Марка сосновой шишкой.

– Прости, старик, что я тебя побеспокоил, но должен тебе сообщить, что Мэри-Джо находится между жизнью и смертью. И знаешь, несмотря ни на что, она хорошо к тебе относилась. Ты неверно о ней судил.

Марк опустил голову; мы с Евой помахали друг другу.

– Пожалуйста, не говори «одной заботой меньше», – продолжал я. – Поищи другие слова.

Паулу я нашел на кухне. Она пыталась намазать для меня маслом обугленные тосты. Но мне не хотелось есть. Я опять пошел принять душ. Когда я вернулся, она сидела на стуле с ногами, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками.

Я рассказал ей о вчерашнем дне, о демонстрации и о случившемся с Мэри-Джо, чтобы она не говорила, что я уделяю ей слишком мало внимания после того, как встал с постели.

– Я пытаюсь прийти в себя, отдышаться от всего пережитого, – объяснял я ей. – Это тебя совершенно не касается. Я просто пытаюсь перевести дух.

– Ты меня не любишь.

– Да нет! Конечно же люблю, дело совсем не в этом.

– Раз так, то почему мы не трахаемся?

Я положил ей руки на плечи.

– Это тебя до такой степени беспокоит? Посмотри на меня. Я тебе кое-что скажу. Ну, посмотри на меня. А теперь послушай, послушай внимательно, Паула… Вполне возможно, мы с тобой начнем трахаться, и очень скоро.

– Когда же?

– Вот этого я не знаю. Не могу назвать тебе точную дату. Но очень скоро – это не значит через полгода.

Она приготовила мне кофе, почти прозрачный. Он уже остыл, но я его все же выпил, держа руку у нее на плече и слегка сжимая его, чтобы она поняла, что должна надеяться.

– Я сейчас нахожусь накануне больших перемен, – продолжал я, глядя в окно и вдыхая исходивший от Паулы запах жасмина. – Я полагаю, это вопрос нескольких дней, в худшем случае – недель. Не знаю точно. Рим ведь не в один день был построен.

Я ей не лгал. События разворачивались все стремительнее. Я чувствовал, что меня несет мощный поток, ощущал, что утратил контроль над происходящим. Наконец-то, После всех этих жутких самокопаний. Черт возьми! Но я знал, что, когда я выберусь из этого водоворота, из этой страшной воронки, я увижу свет. Вступлю на путь истинный с одной из женщин и больше не сверну с него. Мои глаза откроются. Все наконец покажется мне таким простым и ясным. У меня начнется нормальная жизнь. И я не исключал даже вариант с Мэри-Джо. А ведь она была в коме. Больше мне ничего не сказали насчет ее состояния. Но я не исключал даже ее. Если такова моя судьба.

Я слушал радио в машине, передавали хиты этого лета, Я заранее соглашался с любым решением, которое «судьба-а-а мне пре-по-о-однесе-о-от». Пусть это будет та или эта, а может, какая-нибудь совсем незнакомая – но пусть она будет единственная, раз и навсегда! Это все, чего я хотел. Я ждал только ее знака. И, как я говорил Пауле часом раньше, все наводило меня на мысль, что это произойдет очень скоро.

Не заниматься с Паулой любовью становилось все труднее и труднее, учитывая, что мы спали в одной постели. Иногда, проснувшись, я обнаруживал, что приник к ней всем телом, что готов совершить еще одну ошибку. В таких случаях моя решимость начинала колебаться. А еще когда мы слушали музыку и она клала мне голову на колени, при этом чаще всего была без трусов или надевала какие-нибудь совершенно потрясные. Или когда она бывала в полудреме после укола и мне было достаточно в приступе безумия вставить ей, она бы ни о чем не догадалась. Паула была как дамоклов меч над моей головой! Надо было действовать быстро, надо было совершить спринтерский бросок сквозь густой подлесок с колючим кустарником, надо было чуть не крылья себе отрастить, чтобы все преодолеть, но я верил в судьбу.

«The readiness is all», ^[31] – как говаривал Шекспир. Я знаю еще одно подходящее к случаю выражение: «Не позволяй событиям повседневности сковывать тебя. Но никогда не избегай их» ^[32]. Я припомнил еще несколько фраз в том же духе, но тут мне позвонила Крис. Моя дорогая женушка…

Она была в страшной тревоге.

– Вольф пропал, – сообщила она срывающимся голосом.

– Как так пропал?

– Натан, у меня ужасное предчувствие…

– Ты хочешь сказать, он тебя бросил?

Такая возможность существовала, но, похоже, это был не тот случай. Разумеется, требовалось, чтобы я сейчас же пришел. Чтобы спокойно поговорить, я решил припарковаться, пока не задавил какого-нибудь придурка, который увлеченно беседует по мобильнику и переходит улицу где попало.

– Это что, так срочно? Нельзя с этим подождать?

Нет, конечно, подождать было нельзя. Иначе я буду последним негодяем, а этот разговор – нашим последним разговором.

– Вот ото мне в тебе нравится, – сказал я ей. – Ты не стесняешься.

Но Крис была не в настроении говорить на эту тему. Она и вправду была очень встревожена. Она знала, на что способна полиция. Полиция, прибегавшая к помощи клонов, была способна на все. Полиция, для которой не писаны законы… Полиция, действовавшая бесконтрольно… полиция, которая…

Я ее перебил. Сказал ей, что некоторые полицейские еще поступают по закону и уважают права своих сограждан. Что нельзя валить все в одну кучу. Мне это надоело. Мне надоело слушать, как она поносит полицию с утра до вечера, особенно с тех пор, как связалась с Вольфом. Но с Вольфом у нее не сложилось. Я надеялся, что он исчез навсегда.

– А кто будет за меня рапорт составлять? Ты, что ли, будешь этим заниматься?

Ну, короче, я сказал, что еду и что не стоит доводить себя до истерики.

По ее просьбе я купил газету. 17 человек убито, 471 ранен. Я ожидал худшего.

Десять минут спустя Крис уже рыдала у меня на груди. Я еле удержался, чтобы не поцеловать ее в шею. Потом я усадил ее, опустился перед ней на корточки и взял ее руки в свои; она продолжала теребить носовой платок.

– Ну, так что случилось?

– Его не оказалось в больнице. Они заставили меня всю ночь проторчать в больнице, но его там не было… Или уже не было.

– Не может быть.

– Натан, мне страшно.

Ей было не по себе, это точно. Я дал ей стакан воды. Сам я не мог избавиться от мысли, что исчезновение Вольфа – факт хоть и прискорбный, но в какой-то степени естественный. Может быть, тот великий хаос, который обрушился на наши жизни, был всего лишь призван восстановить высший порядок. Меня бы это нисколько не удивило.

Но в то же время у Крис были все основания для опасений. Потому что если Вольф был в больнице, то как же так вышло, что его там больше нет? Он позвонил Крис, сказал, что ему наложили три шва, а потом она не нашла его в больнице.

– Крис, – сказал я, – тебе следует знать кое-что. Мне эта история совсем не нравится. И тебе, как я понимаю, известно, что прецеденты уже имели место. Не будем делать вид, будто мы не в курсе. Подумаем о том, что этих парней здесь прикроют точно так же, как в Чили, как в Италии, как везде. У них руки в крови. Я не скажу тебе ничего нового.

Она кусала губы.

– Давай все же удостоверимся, что Вольф не сыграл с тобой дурную шутку, – добавил я. – Прости меня, но такое ведь бывает.

Я не настаивал. Крис знала Вольфа всего несколько месяцев, а жили вместе они всего несколько недель, но она уже успела проникнуться к нему слепым доверием. Я знай посмеивался себе под нос, пока она возмущалась так искренне, что залилась румянцем. Нет, Вольф совсем не такой! Да ну? Не такой? А какой? Ну да ладно. Вообще-то я был здесь не для того, чтобы лезть в их дела.

Я вздохнул и сказал:

– Ну, хорошо, хорошо…

Я посоветовал ей лечь и немного поспать до моего возвращения. Она хотела поехать со мной, но я отказал, потому что там, куда я собрался, коммунистов не любили.

Я попросил Жозе зайти к Крис, дать ей снотворное и посидеть с ней, пока она не заснет.

Крис немного потрепала нам нервы, потому что не хотела глотать химию, и мне пришлось нажать на нее, заявив, что я никуда не поеду, пока она не примет таблетку; это подействовало. На улице вовсю сияло солнце, но жалюзи в квартире были опущены, из-за чего на стенах и на всех в комнате лежали яркие полоски: на Крис, с отвращением глотавшей свою пилюлю и заходившейся в кашле, на Жозе, хвалившей Крис за благоразумие (кстати, на Жозе не было ничего, кроме пеньюара, полы которого существенно расходились на ее округлых бедрах), и на мне. Я, может, и проспал несколько часов, хотя живот у меня пучило от апельсинового сока и проснулся я с изжогой; в общем, я уже сыт по горло и с удовольствием передохнул бы денек в глуши или просто у себя в комнате, один, с хорошей музыкой в наушниках, покуда солнце не сделает полный круг.

Жозе дала мне понять, что тоже опасается худшего.

– Мы имеем дело с садистами, – не сдержавшись, процедила она сквозь зубы, отчего атмосфера в комнате стала еще более тягостной. Тем более что в доме, обычно столь оживленном, сегодня было на удивление тихо: у его обитателей, наверно, было полно ран и шишек, у кого-то болела челюсть, а кого-то мучили кошмары. Ну, вот, так устроен мир. И дела в нем шли все хуже.

– А все из-за таких, как Пол Бреннен, – завела свою любимую песню Жозе, когда мы выходили из комнаты, где Крис уже растянулась на постели, похрапывая. – Все из-за таких поганцев, как этот Пол Бреннен!

Я сказал, что согласен с ней. Я сам считал его лично виновным в том, что случилось с Мэри-Джо. Не важно, Рамон там или не Рамон. Я сказал Жозе, что такой, как он, недостоин жить.

Она была того же мнения. Добавила, что хочет, пользуясь случаем, сказать мне, что вчера, когда я почти в одиночку поддерживал огонь в огромном костре перед логовом Пола Бреннена, она пришла от меня в восторг» По ее мнению, я был тогда просто великолепен.

В полумраке Жозе налила мне кока-колы.

Я давно уже заметил, что она хорошо сложена, и теперь мог в этом убедиться, а она тем временем делала вид, что смотрит в сторону. Я вытащил ее из шезлонга на солнце, и ее кожа, покрытая маслом от загара, сразу же заблестела. Я усмехнулся про себя, потому что уж больно незатейливую ловушку мне приготовили. Будто я совсем дурак!

– Ты знаешь, что был просто великолепен? – повторила она, подавшись ко мне.

Крис ни слова мне не сказала по этому поводу. А ведь от нее я бы с удовольствием принял даже самые простые слова благодарности. Но так уж обстоят дела.

А вот Жозе… Она погладила меня по голове и поцеловала в губы.

Я не требовал от Крис ничего подобного.

Жозе сказала, что я – первый полицейский, которого она поцеловала, и что она никогда бы не подумала, что способна на такое.

– Я тебя прекрасно понимаю, – закивал я.

– Мне едва исполнилось четырнадцать, когда один легавый раскроил мне череп. Дело было в Брикстоне, в южной части Лондона. Нехило подрались! Мне кажется, я тогда еще носила косички.

Я все смотрел на нее, кивая, а потом попросил приглядеть за Крис до моего возвращения. Что касается всего остального, то я не нашел подходящих слов, а только сделал невразумительный жест, сопроводив его дружеской улыбкой.

Она ответила:

– Не переживай! Спешить некуда.

Вот девушка, которая умеет ждать. Такие встречаются редко.

На город опускался вечер, когда я смог удостовериться, что Вольф действительно умер. Я побывал в морге. Я его видел. Но прежде всю вторую половину дня меня заставили мотаться туда-сюда; на меня смотрели с подозрением, ко мне с неохотой выходили, меня все время заставляли чего-то ждать, мне ставили палки в колеса, со мной говорили сквозь зубы, – и все я это прошел ради того, чтобы в конце концов оказаться в морге.

Я склонился над Вольфом, лицо у него было землисто-серого цвета, а сам он весь в крови, как будто скатился с холма. Напротив меня над телом стоял негр в белом халате.

Он думал, что я – родственник покойного.

И Они называют это внезапной остановкой сердца, – сказал он мне.

Вольф… Честно говорю, для меня это был удар. Я никогда не желал ему смерти.

– Будьте уверены, это точно остановка сердца, – гнул свое негр, посмеиваясь. – Это не грипп.

Я сказал ему, что он не обязан мне верить на слово, но теперь на разгон демонстрантов они посылают клонов.

– А клоны – они как звери, – бросил я, поморщившись.

Это его не удивило. Он полагал, что все белые – выродки.

Негр был в курсе насчет полицейских рейдов в больницах после демонстрации.

– Не говорите мне об этом, – вздохнул я.

По его словам, три покойника, в том числе и Вольф, прибыли в морг из больницы после непродолжительного пребывания в подвалах казармы, где их поучили жить. Я поднял глаза к небу. В горле стоял ком.

– У них есть квота, – пояснил негр. – Они не должны ее превышать.

– Нет, ну… эта история про квоту – враки.

– Нет, не враки!

Мы молча посмотрели друг другу в глаза.

Что я об этом, в сущности, знал? Я смотрел на красивое, мужественное лицо Вольфа, сильно изуродованное побоями, на его грудные мышцы, бугрившиеся под запятнанной кровью футболкой, на его руки атлета и ноги спортсмена, и от этого зрелища мне, откровенно говоря, стало плохо. Вдобавок ко всему на одной ноге не было ботинка, от чего тело выглядело особенно ужасно и жалко. Две струйки засохшей крови тянулись у него из носа. Поди знай, может, у них и вправду имеется квота? Что еще может нас удивить на этом свете?

Выйдя из морга, я почувствовал, что обязан дать о себе знать Фрэнсису Фенвику, пока дела мои обстоят еще не совсем хреново. На мобильнике была масса сообщений, и я не сомневался, что половина из них исходила от моего начальника, но у меня не было желания их выслушивать, будь они от него или от кого другого. Даже радио я не хотел слушать. Я исходил бессильной злобой в пробках, парализовавших весь город из-за того, что эти придурки из пригородов возвращались домой. Они еще будут рассказывать, какое это счастье – жить в сельской местности, а не в этом идиотском вонючем городе. К сожалению, пришлось открыть окно, потому что кондиционер у меня не работал. В воздухе распространялось зловоние. Лица у всех блестели, будто их вылизали. Хотелось зажать нос. А также зажмуриться и заткнуть уши. Но у меня было только две руки…

Я просмотрел фотографии и положил их обратно на стол начальнику.

– Я был там, чтобы приглядывать за ней, – заявил я. – Я не занимаюсь политикой.

Я посмотрел Фрэнеису Фенвику прямо в глаза.

– Можете мне поверить, – добавил я. – Мне не в чем себя упрекнуть.

– И как мне с тобой быть? А? Ну, скажи на милость!

Он был на удивление спокоен. На нем был галстук приятной расцветки. Он сидел за столом, а не расхаживал вокруг меня, как это бывало обычно.

– Я не знал, что сегодня ваш день рождения, – сказал я. – Меня никто не предупредил.

У входа висел транспарант с поздравлениями. Все мои сослуживцы держали в руках стаканы. Прежде чем я успел взять себе стакан и смешаться с толпой коллег, Фрэнсис пальцем поманил меня, приглашая последовать за ним в кабинет. Видимо, я вызывал у него особую ненависть.

– Сколько вам стукнуло? – спросил я.

Не соизволив удовлетворить мое любопытство, он взял фотографии и принялся их рассматривать с мукой на лице.

– Ты коммунист?

Я хлопнул себя ладонями по ляжкам и уставился в потолок, откровенно усмехаясь.

– Отвечай! – настаивал он. – Ты коммунист?

Я прыснул со смеху, помолчал, потом взглянул на него:

– Послушайте. Да, моя жена – сумасшедшая. Ну так что я могу с этим поделать?

Курить здесь было запрещено, но я достал сигарету и закурил, а он в это время пытался что-то разглядеть у меня в душе.

– Вы знаете, каково это – иметь сумасшедшую жену? – продолжал я. – Вы знаете, что это значит? И вы полагаете, что безумие – причина, чтобы ее бросить? Вы действительно так думаете? Может, конечно, оно и так, но не для меня, Фрэнсис. Извините, но не для меня, нет. Я бы согласился ее сопровождать хоть на шествие католиков-интегристов, хоть на сходку скинхедов, если бы таковая подвернулась. Я наплевал бы на все, вот так!

Фрэнсис схватил снимок, на котором я бросал обломок скамейки в костер, – там я был похож на настоящего экстремиста, взбесившегося демонстранта, – и помахал им у меня перед носом.

– Ну а об этом ты что скажешь? – язвительно спросил он, – Попробуй только утверждать, что ты не чувствовал себя активным участником событий! Ну, скажи, что не был всем этим увлечен! За полного идиота меня держишь! Ты – коммунист, признайся!

Я тяжело вздохнул:

– Да в гробу я видал коммунистов! Послушайте, начхать мне на коммунистов от первого до последнего! Такой ответ вас устроит?

Не спуская с меня глаз, он сломал зажатый в руке карандаш, бросил обломки на стол и какое-то время смотрел на них, поглаживая галстук.

– Ну, как мне с тобой быть? – снова завел он.

– А в чем, собственно, дело?

– Ты что же, возомнил, что можешь являться сюда когда захочешь? От случая к случаю, так сказать? Когда у тебя выдастся свободная минутка? Да где ты, по-твоему, находишься?

– Послушайте, Крис просто умирала от беспокойства!

– Нет, погоди! Ты вообще в своем уме? Что это значит: «Крис умирала от беспокойства»?

Иногда мы вправе задаться вопросом, разделяют ли люди, с которыми приходится общаться, хотя бы минимум наших моральных ценностей. Каков тот фундамент, на котором они строят свою жизнь, каковы их приоритеты, что для них является главным и действительно важным?

Что я мог втолковать Фрэнсису Фенвику? Когда он, презрительно морщась, покатил на меня бочку за то, что я взял отгул, чтобы бегать по городу в поисках любовника моей жены, я понял: все мои усилия будут совершенно бесплодны.

Взять хотя бы эту историю с Рамоном, когда я выпустил всю обойму ему в колени – что там Фенвику не понравилось? Послушать его, так я спятил. По-хорошему надо было бы мне зарезать этого Рамона на больничной койке! Нет, в чем дело? Чего ему надо? Плевать мне, имею я право или нет!

– Слушайте, – сказал я ему, – не я чудовище, нет, не я, а вы!

После этого я вообще не слушал, что он мне говорит. Слова влетали мне в одно ухо и вылетали из другого. Я его просто больше не слышал. Только видел, как менялось выражение его лица, и он был последним человеком в мире, из-за которого я стал бы беспокоиться. Я не удивлялся теперь тому, что случилось с его дочерью. Имея такого папашу, как он, всякий начнет курить крэк.

Перед уходом я спросил у него, уволен ли я. Он ответил, что я на волоске. Я сказал, что все в нашей жизни на волоске. А он продолжал, что если этот волосок и существует, то только благодаря тому, что я поймал убийцу Дженнифер Бреннен.

Я усмехнулся.

– Но этого мало, – продолжал он. – Ты уж слишком распоясался. Смотри у меня! Не вынуждай меня портить тебе жизнь. Да, я высоко ценю, когда преступление раскрыто, я доволен, прямо в восторге, но все же я советую тебе на сей раз сидеть тихо и не высовываться. Я даю тебе хороший совет. Со всеми твоими выходками покончено раз и навсегда, ты меня слышишь?! Хватит!

Его кабинет был унылым до ужаса. Отвратительно безликим. Он был до того полон всякого убожества, что даже от тамошнего воздуха тошнило.

– Ну, как, договорились? – с нажимом спросил он.

– Если вы закончили, – сказал я, – то мне надо ехать, я должен сообщить жене, что полиция убила, ее любовника. Я могу передать ей ваши соболезнования?

– Признай же, что ты живешь как полный псих. Я тебе это уже говорил. Попробуй навести порядок в своей жизни и увидишь, дела пойдут куда лучше. Потому что все это сказывается на твоей работе. Ты не всегда соображаешь, что делаешь.

– Простите, но моя жизнь не сложнее, чем у любого другого.

Зачем я с ним спорил? Неужели затем, чтобы услышать, что я мог бы быть отличным полицейским, если бы не загубил собственный брак, не разрушил ту прекрасную пару, которую мы составляли с Крис, и что эта красивая молодая женщина не увлеклась бы политикой, будь я на высоте? Это я хотел услышать? Что я сам все испортил? Что я упустил свой шанс создать семью?

Прежде чем уйти, я выпил несколько бокалов шампанского. Ко мне подходили коллеги и говорили, мол, как ужасно то, что случилось с моей напарницей. На город опустилась ночь, она была черна, но царство тьмы было еще чернее. И оно ожидало меня.

Потому что Крис пожелала увидеть Вольфа, и я отвез ее в морг. Она обливалась беззвучными слезами, несомненно, самыми горькими. Я никогда не видел, чтобы она так плакала. А когда она прикоснулась губами к губам Вольфа… Ох! Нам с негром стало не по себе. Мы оба, белый и черный, чувствовали себя не в своей тарелке.

Потом я отвез ее домой, и она рухнула на постель. Она заглушала рыдания, уткнувшись в подушку, вероятно, в подушку Вольфа, судя по тому, как она ее обнимала. Я положил ей руку на плечо, но это была не слишком удачная идея. Она велела мне убираться. Я почувствовал, что я лишний на этой кровати. Я устроился на ней, как-то не подумав.

Мы провели ужасную ночь.

На рассвете она разбудила меня и сказала, что я могу уходить.

Она была похожа на привидение.

В течение нескольких последующих дней я осознал, насколько Крис была привязана к нему. Я расследовал дело о гибели женщины и троих ее детей в результате поджога и искал ее мужа. Но я постоянно звонил Крис узнать, как у нее дела. А она была не слишком разговорчива. Она даже иногда извинялась за то, что так нелюбезна со мной, но добавляла, что ничего не может с собой поделать. Потом она замолкала, потому что у нее перехватывало горло.

А погода в эти дни стояла великолепная, просто невероятно. Люди ездили в машинах с открытым верхом, плескались в водоемах. Небо так и сияло синевой.

Я хотел отвезти ее в бассейн, но ей это было ни к чему. Иногда я оказывался на вечеринке и опустошал бокал на крыше многоэтажного здания, откуда мог наблюдать последние сполохи солнца на горизонте, и звонил Крис, приглашая ее приехать. Я расхваливал ей необычайную прелесть ночи, говорил, что нет ничего дурного в том, чтобы немного развеяться, в ее-то тяжелом положении, но она не хотела ничего слышать.

Ко мне подходила Паула и спрашивала, о чем я думаю. Я вяло указывал ей на усыпанное звездами небо, зажав мобильник в руке, как мертвую птичку. Тут приходил Марк и обнимал нас обоих; он стремился каким-то образом поспособствовать тому, чтобы наши с Паулой отношения развивались быстрее, с тех пор как Мэри-Джо оказалась вне игры, а Крис пребывала в муках скорби, которая ни в коей мере не облегчала мне пути к ее сердцу.

Если Паула уходила, чтобы принести мне новый бокал, Марк провожал ее взглядом и принимался без умолку превозносить удачу, что выпала на мою долю, ведь я мог заново устроить свою жизнь с такой шикарной девицей.

– Я не спорю, – вздыхал я. – Не спорю.

А потом я узнал, что Крис беременна.

Вольф уже неделю как лежал в земле, и вдруг я узнаю, что она беременна!

Это случилось однажды вечером. После работы я заходил узнать, как дела у Мэри-Джо, которая по-прежнему находилась в коме, между жизнью и смертью. Мы с Фрэнком стояли за стеклянной перегородкой и обменивались грустными взглядами. Потом я отправлялся выслеживать Пола Бреннена; я ждал, когда он выйдет из своего офиса, и следовал за ним до загородного дома – знакомился с его привычками. После этого возвращался в город, покупал что-то в магазинах и заносил продукты Крис.

Надо было заставить ее есть, хотелось ей этого или нет. Я переносил ее мрачное настроение спокойно, не подавая виду, – ведь я знал эту женщину много лет и выработал иммунитет к ее дурному характеру. Итак, я покупал ей экологически чистые продукты после долгого трудового дня, когда народ толпился у касс и каждый хотел, чтобы ему объяснили, почему так важно ставить клизмы в период голодания или почему так необходимо выводить свободные радикалы, а также какие подозрения существуют относительно ДГЭА. Я уж не говорю о Пауле. В доме создалась гнетущая атмосфера из-за того, что я поздно возвращался. В отличие от Мэри-Джо, откровенно ревновавшей меня к Крис, Паула меня просто не понимала. Она мне так и говорила:

– Не понимаю. Я не понимаю, тебе-то что за радость быть при ней сиделкой. Нет, правда не понимаю. Ты ей ничего не должен. А я сижу и жду, жду… Хожу кругами, как заведенная. Со мной ты почему-то так не нянчишься.

Переходный период всегда труден. Я опускал голову и сутулился. Солнце продолжало свой бег в небе надо мной, ночи пролетали над моей головой крылатыми драконами, потом наступал рассвет, и я направлялся к его савану, держа землю на своих плечах, и так продолжалось с тех пор, как трагические события посеяли смятение в наших рядах.

Я заставлял Крис есть. В тот вечер, как и в другие. Я читал газету, ожидая, когда она закончит ужин» или смотрел CNN, шепча ей слова утешения. И вот в тот вечер она вдруг оттолкнула тарелку с купленной мной овощной лазаньей и объявила, что беременна. И я заплакал.

Потом я поздравил ее и ушел.

Я пришел на следующий день вечером. Я сцапал того мерзавца, который сжег свою жену и троих детей, – но отказался его допрашивать. Я зашел навестить Мэри-Джо, и тут как раз все засуетились, потому что она начала выходить из комы. Потом я вслед за Полом Бренненом добрался прямо до самого его дома, до особняка на берегу реки, вдоль которой мы долго ехали, над черными водами. Я позвонил Пауле – узнать, как у нее дела.

Наконец я зашел к Крис и спросил, что она собирается предпринять.

Она решила сохранить ребенка. Я был к этому готов. Сказал, что иначе и быть не может. И что хочу участвовать в расходах. Она отказалась. Я ответил, что это не так уж важно. Пошел налил себе стакан воды. И вот я гляжу на нее и говорю себе: «Она беременна… Это невозможно… У меня, наверное, жар… Нет, видно, никакая чаша меня не минует…»

Я решил сбросить Пола Бреннена в реку на 28-м километре. Устроить ему падение с тридцатиметрового обрыва. Я теперь постоянно следую за ним в угнанных машинах, держась на почтительном расстоянии. Именно во время этих длительных прогулок, когда мы удаляемся от города и едем по дороге, извивающейся вдоль берега, в тишине, нарушаемой только свистом ветра в ушах, я подолгу обдумываю сложившуюся ситуацию.

Ребенок, которого Крис ждет не от меня. Тяжелый удар. Но что, если это та цена, которую я должен заплатить?

Есть ли у меня сейчас выбор?

Когда я вновь увиделся с Крис, я предложил ей стать крестным отцом ребенка. Она ответила отказом. Я от этого чуть умом не тронулся. Я сказал ей:

– Ведь я уже наказан. Ты меня уже миллион раз наказала. Тебе этого мало?

Внезапно я крайне нелюбезно повел себя с Жозе. Объявил ей, что она не в моем вкусе. Ее это позабавило. Я сказал, что секс – последнее, что меня интересует в этой жизни. Она наградила меня бурными аплодисментами.

Машины я угоняю ненадолго, на час-два, я их не порчу. Разживаюсь ими на автостоянке у больницы, и мне не раз доводилось наполнять баки бензином перед тем, как расстаться с очередной машиной.

Я выбираю большие, многолитражки. Иногда с откидывающимся верхом.

Визиты к Мэри-Джо нагоняют на меня тоску.

С тех пор как она открыла один глаз (второй у нее заплыл и плотно закрыт, а челюсть собрана из осколков), я угоняю только машины с откидывающимся верхом. Мне необходим свежий воздух. А ес