I.1. Источники

Традиционную прочную основу любого исторического исследования составляет наличный накопленный фонд письменных свидетельств (документальных и нарративных). Однако в данном конкретном случае следует считаться с местной спецификой. Даже в 1640 г. один из послов кабардинских " мурз" говорил в Посольском приказе в Москве: " Грамоты де в Черкасах нет и писать не умеют" [22]. Правда, кабардинские верхи " пользовались услугами татарских абызов или русских подьячих" [23], но подобных документов, во-первых, немного, а, во-вторых, они посвящены тематике, далекой от кабардино-вайнахских взаимоотношений. Что же касается круга письменных сведений о чеченцах, ингушах и карабулаках (т.е. вайнахах) то, применительно к исследуемой эпохе и территории, он крайне невелик и связывается почти полностью с историей русско-кавказских связей, а, следовательно, в высшей мере фрагментарен и малоинформативен для нашей темы. Это, кстати, относится, как уже давно отмечено, и к осетинам, балкарцам, карачаевцам[24].

Тем не менее, отдельные скупые свидетельства о кабардино-вайнахских взаимоотношениях встречаются, причем именно и только в русских и русскоязычных источниках середины XVI-XVIII в.

Состояние архивной базы Советского Союза и России в контексте привлечения и использования ее в соответствующих трудах неоднократно характеризовалось учеными (особенно Е.Н.Кушевой, В.М.Букаловой, Н.Г.Волковой, Я.З.Ахмадовым, Т.С.Магомадовой и др.). На сегодняшний день оно не претерпело принципиальных изменений, если не считать крайне важного: постоянного роста количества и качества источниковых публикаций, имеющих уже более, чем вековую историю. Именно они и содержат крупицы тех сведений, которые используются в диссертации.

Нисколько не потеряли своей значимости подборки документов XVI-XVII вв., изданные С.А.Белокуровым[25] и М.А.Полиевктовым[26], впервые систематизировавшие письменные источники о связях с Москвой многих народов Кавказа. В них описываются события, прямо относящиеся к позиции видных " исторических фигурантов" из числа кабардинцев и вайнахов, вовлеченных в эти контакты, называются их имена, указывается локализация их " владений", обозначаются маршруты передвижений, захватывающие исследуемую в диссертации территорию.

Некоторые ценные документальные данные, касающиеся, в частности, роли кабардинцев и вайнахов в исторических событиях изучаемой эпохи, обнаруживаются в известных сборниках" Кабардино-русские отношения" (т. I. XVI-XVII вв.; т. II. - XVIII в. – М., 1957) и " Русско-дагестанские отношения" (Махачкала, 1958). Представлены они (хотя и эпизодически) в публикации В.Н.Гамрекели " Документы по взаимоотношениям Грузии с Северным Кавказом в XVIII в." (Тбилиси, 1968). Раскрывая историю грузинских колоний на Тереке, сборник содержит более сотни архивных документов, характеризующих многие моменты этнической истории, в числе которых есть и отдельные факты кабардино-вайнахских отношений. Наличествуют они и в недавнем сборнике документов «Территория и расселение кабардинцев и балкарцев в XVIII- начале ХХ в.»[27]

Длительное время существенно отставала изданная база документальных данных по истории собственно вайнахов и их взаимосвязей с внешним миром. Эта тенденция стала преодолеваться в 1980-х годах, когда последовала серия диссертационных защит Т.С.Магомадовой, Т.А.Исаевой, Я.З.Ахмадова, Ш.Б.Ахмадова, построенных на архивных материалах XVI-XVIII вв. и когда увидели свет пусть небольшие, но существенно важные подборки документов в широком поле исследования истории постепенного включения чеченцев, ингушей и карабулаков в состав Российского многонационального государства[28]. И не случайно, этот перспективный процесс резко активизировался к середине XVIII в., когда основные формирующиеся этнические группы вайнахов вышли из глубины горных теснин на те участки равнины, которые до этого находились под контролем кабардинцев.

В связи с известными событиями в Чеченской республике (так называемая республика Ичкерия) первая половина 1990-х гг. не принесла новых документальных публикаций. Но так не могло продолжаться долго. И в 1996 году в г. Москве был опубликован весьма содержательный сборник " Документальная история образования многонационального государства Российского. Кн. 1: Россия и Северный Кавказ в XVI-XIX вв." В нем наличествует специальный раздел: " Архивные документы. Отношения России с Чечней и Ингушетией", в котором собраны интереснейшие документы, проливающие свет на местную ситуацию, в том числе и в русле кабардино-вайнахских взаимоотношений в бассейне р. Терек в XVIII-начале XIX в., т.е. того периода, когда выселение вайнахов с гор на плоскость решительно изменило этно-политическую панораму в зоне прежнего обитания кабардинцев на изучаемом отрезке Сунженского побережья[29]

Некоторые сведения для разрабатываемой темы были извлечены из подборок документальных материалов, накопленных в архивах Северо-Осетинского и Кабардино-Балкарского институтов гуманитарных исследований (2001 г.).

Наконец, совершенно особую научную ценность представляет сборник документов " Русско-чеченские отношения. Вторая половина XVI- XVII в.", подготовленный Е.Н.Кушевой и изданный с участием видных кавказоведов Н.Г.Волковой и Ю.Д.Анчабадзе[30]. В нем продублированы, но также и приведены в первый раз документальные свидетельства о кабардино-вайнахских связях в процессе нарастания жизнестойкой тенденции присоединения Северного Кавказа к России.

Внимательный учет и использование соответствующих документальных источников позволили воссоздать историческую канву событий кабардино-вайнахских соседства и партнерства в указанное время. Следует добавить, что контакты эти протекали не только на берегах Сунжи и ее южных притоков, но и в российских центрах низовий Терека, Терском городе, а с 1735 г. и в Кизляре[31].

Особняком стоят письменные свидетельства очевидцев и участников местной истории второй половины XVIII в. – офицеров российской армии и ученых (это Штедер, Рейнегга, Гюльденштедт, Потоцкий, Паллас и др.). Крупные фрагменты их сочинений в переводе на русский язык публиковались неоднократно Б.В.Скитским, В.К.Гардановым, Н.Г.Волковой, В.М.Аталиковым и др.[32] Внимательное обращение к ним выявляет определенный пласт информации, касающейся прямых последствий оставления кабардинцами ранее пограничных с вайнахами районов Ингушетии и Чечни, а также и взаимных этнокультурных воздействий.

Серьезным источниковым подспорьем для разработки диссертационного исследования служат археологические памятники. В свое время Е.Н.Кушева сетовала на то, что " археологи досоветского, а отчасти и советского времени обращали внимание на памятники ранних периодов и меньше на памятники средневековья, а тем более XVI-XVII вв." [33] Не лишенное справедливости суждение нуждается, все же, в определенных коррективах.

Еще в 1879 г. профессор В.Б.Антонович в ходе подготовки к V археологическому съезду в Тифлисе раскопал кабардинские позднесредневековые курганы в различных пунктах Северного Кавказа, в том числе у ингушского селения Назрань. Изданием материалов этих раскопок с подробным описанием, таблицами и рисунками было фактически положено начало изучению собственно кабардинских древностей в равнинной зоне Ингушетии, интересующей нас[34]. Тогда же близ ингушского селения Кантышево кабардинский курганный могильник исследовался В.Л.Беренштамом[35].

В 1891 и 1898 гг. В.И.Долбежев провел аналогичные работы у станицы Нестеровской, селений Пседах и Кескем[36], а в советское время курганные кабардинские некрополи неоднократно подвергались фиксации и раскопкам в бассейне р. Сунжа Л.П.Семеновым (сс. Барсуки, Плиево, Яндырка – 1925 г.), Г.В.Подгаецким (сс. Ачхой-Мартан, Карабулак – 1936, 1938 гг.), Е.И.Крупновым (с. Алхасте – 1937 г., ст. Нестеровская – 1939 г.), Р.М.Мунчаевым с участием М.Х.Багаева (сс. Бамут – 1958-1960 гг., Ачхой-Мартан – 1967 г.), В.Б.Виноградовым, Х.М.Мамаевым, Р.А.Даутовой с участием автора диссертации (сс. Яндырка, Али-Юрт, Газы-Юрт, Сурхахи – 1978-1983 гг.). В окрестностях ряда названных населенных пунктов обследованию подверглось по 2-3 однотипных курганных поля. Существование таковых подтверждено в 2000 г. осмотром сотрудниками Археологического центра при Министерстве культуры Республики Ингушетии у селений Намурзиево, Плиево, Сурхахи, Яндырка, Кантышево и др.

Первые сводки открытых кабардинских могильников были произведены Е.И.Крупновым и Р.М.Мунчаевым[37], В.Б.Виноградовым и В.И.Марковиным[38]. Много позднее попытка обобщения таковых предпринята (в границах широкого расселения кабардинцев) А.Х.Нагоевым, труд которого вышел посмертно в 2000 г.[39]. Он привел сведения о 14 курганных группах в равнинной части бассейна Сунжи. Однако научный редактор книги археолог Б.М.Керефов в одном из своих примечаний (на с. 34) уточнил: " По имеющимся сведениям на территории Чечни и Ингушетии кабардинские курганные могильники, называемые местным населением " чергси каш барц" (черкесские могильные холмы), были известны в 22 пунктах", сославшись на данные В.Б.Виноградова[40]. Это вполне состоятельная поправка, соответствующая подсчетам диссертанта.

Не являясь специалистом-археологом, автор, опираясь на публикации сводного и аналитического характера, использует их выводы в отношении материальной и духовной культуры средневековых кабардинцев, датировки конкретных объектов и хронологии пребывания кабардинцев у подножий " вайнахских гор".

Большинство историков полагает, что " археологи не находят следов адыгских поселений или городов XVI-XVII вв. Это важно для истолкования письменных сведений о хозяйственной жизни адыгов, о подвижности их селений, о характере скотоводства и земледелия" [41]. Тезис этот, при всей его бесспорности, небезупречен. На исследуемой территории (сс. Барсуки, Яндырка) еще в 1920-х гг. опытный археолог профессор Л.П.Семенов отмечал " кабардинские городища" [42], не уточняя, правда, своей позиции в этом вопросе. Вместе с тем, В.Б.Виноградов, опираясь на исследования возглавляемой им Предгорно-плоскостной археологической экспедиции в 1970-1980-х гг. (в ее составе работал и автор диссертации) предложил свою трактовку целого ряда памятников типа сезонных поселений (зимников), дозорно-пастушеских холмов, связанных непосредственным соседством (а порою и единством) с кабардинскими курганными некрополями[43]. Такой подход принимается автором, и в дальнейшем изложении послужит дополнительному обогащению полезной для исследования сугубо археологической информации в качестве важного источника для исторических реконструкций и построений.

Возвращаясь к курганным захоронениям, уместно вспомнить основательные выводы специалистов: "...Особенности погребального обряда обоих бамутских (и соседних им) курганных групп роднят их с абсолютно такими же подкурганными захоронениями позднего средневековья, хорошо известными из более западных районов Северного Кавказа вплоть до Прикубанья... Давно уже принято рассматривать общность между всеми этими курганными группами (ритуал погребений, могильный инвентарь и даже редкие находки глиняной посуды) как верное доказательство принадлежности всех этих памятников единому адыгскому этническому массиву... Такой ритуал абсолютно не свойственен прямым предкам ингушей и чеченцев. Обычными типами могильных сооружений в нагорной зоне являются грунтовые могилы, каменные ящики и различные склеповые сооружения, оставленные предками этих народов" [44].

Полную достоверность последнего легко подтвердить обратившись к поистине огромному фонду археологических источников, подвергшемуся тщательному и разностороннему изучению[45]. Это дополнительно аргументируется сравнением разнотипных и разнохарактерных памятников на стыке обитания различных по своей сути этнических групп – кабардинцев и вайнахов[46], что и будет продемонстрировано в последующих главах.

Остается добавить, что к числу археологических памятников (не собственно кабардинских, но тесно связанных с эпохой и обстоятельствами их расселения по р. Сунжа) относится и мавзолей Борга-Каш, построенный в начале XV в. в районе современных селений Плиево и Карабулак[47].

Известно, что " изучение физического типа людей далекого прошлого, несомненно, является одним из элементов исторического исследования" [48]. Из этого вытекает немаловажное значение антропологических источников при рассмотрении вопросов, в частности и межэтнических, внутрикавказских взаимоотношений.

В трудах ряда отечественных и зарубежных специалистов разработана и апробирована генеральная схема антропологического генезиса народов Кавказа[49]. В ней находят свое место и кабардинцы с вайнахами, как соседние и довольно близкие " популяции", относящиеся к кавкасионскому типу. Но, к сожалению, более детального изучения их соотношения, влияния друг на друга не произошло (прежде всего по скудости исходных материалов). Широкомасштабные раскопки кабардинских курганов и горных вайнахских могильников, содержавших тысячи антропологических образцов, не привели к систематизации и анализу соответствующих данных.

Тем более ценно, что именно в ходе полевого изучения Батумских курганов на р. Фортанга, по инициативе Е.И.Крупнова был собран небольшой но выразительный антропологический материал, предоставивший достоверные краниологические образцы, использованные для впечатляющих реконструкций. Результаты опытов в этом направлении воплотились, в частности, в создании выдающимся советским антропологом М.М.Герасимовым скульптурного портрета одного из погребенных в кабардинском кургане (мужчины примерно 40 лет с очень характерным, волевым лицом). Бюст его экспонировался в Чечено-Ингушском республиканском краеведческом музее, где хранились и все сопутствующие материалы. Теперь это все безвозвратно погибло. Остались лишь фотографические воспроизведения скульптурного портрета[50] как напоминание о недостаточной востребованности антропологических источников в контексте изучения позднесредневековой истории Кавказа.

Существенно иначе обстоит дело с использованием лингвистических источников по изучаемой проблеме.

О длительном присутствии кабардинцев в обозначенном ареале сунженского бассейна свидетельствует, прежде всего, топонимика. Она давно привлекала к себе внимание специалистов, будучи представлена в обобщающих сводах А.С.Сулейманова[51], Дж.Н.Кокова, К.Х.Меретукова[52], а также в ряде публикаций В.Б.Виноградова[53], в сборе которым " черкесской топонимики" принимал участие и автор диссертации.

Понятия кабардинского языка присутствуют (иногда и угадываются) в названиях населенных пунктов (Шолох-Юрт, Алхасте, Сагопш, Пседах, Кескем, Малгобек, Ачалуки, Назрань и др.), урочищ и отдельных природных объектов (Хушако, Жигзакож, Азопш, " Чергси ала вяха моатинг" – Место, где жил черкесский князь, " Чергазийн рагI" – Черкесский хребет, " Чергазин басие" – Черкесский склон, " Чергси некъ" – Черкесская дорога, " Гоарга боарз" – Круглый (или Георгия) курган и др.). Кроме массового, повсеместного наименования ингушами кабардинских курганных могильников " чергси каш барц" (черкесские могильные холмы) следует иметь в виду, что некоторые природные или искусственные возвышенности названы по именам кабардинских князей, зафиксированных письменными и фольклорными свидетельствовами в этом районе (Ачамза-Барц, Германча-Барц, Ахло-Барц, Козаш-Барц и т.д.).

Концентрируясь в предгорно-плоскостной зоне, кабардинские топонимы лишь изредка встречаются в горах, в плотном и густом окружении вайнахских названий местностей. Это соответствует общей картине исторических кабардино-вайнахских взаимоотношений.

Лингвистами-профессионалами выявлен и некоторый фонд словарных, речевых вайнахо-кабардинских совпадений и заимствований. Но он очень невелик, многократно уступая параллелям с грузинским, дагестанскими, восточными, русским языками, что согласуется с условиями раздельного (соседского) и сравнительно ограниченного по времени и в пространстве обитания кабардинцев и вайнахов[54].

Автор диссертации, владея адыгским и чеченским языками составил собственный сопоставительный словарь, подтвердивший этот факт.

В целом же лингвистические материалы небесполезны для раскрываемой темы.

В представляемом к защите диссертационном исследовании привлекаются и картографические источники. Они не столь и многочисленны, будучи опубликованными и подвергшимися предварительному комментированию специалистов.

Если не считать текстового описания " Книги большому чертежу" конца XVI в.[55], то ранние российские карты, затрагивающие и Северный Кавказ (И.Массы, 1633 г.; Н.Витсена, 1687 г.; Г.Делиля, 1706 г. и др.) не сообщают сколько-нибудь важных подробностей о бассейне Среднего Терека и Сунжи[56].

Считается, что первая (из сохранившихся) " русская карта Северного Кавказа была составлена в 1719 г." [57]. Наиболее пространно она была проанализирована В.Б.Виноградовым и Т.С.Магомадовой в 1976 г.[58]. Авторы не могли не обратить внимание на то, что " в фокусе карты изображена " Кабарда", лежащая к западу от меридионального течения Терека, то есть Большая Кабарда". Малая же Кабарда и прилегающие к ней земли переданы схематично, с явными неточностями (например, устье Сунжи, окруженное городками " гребенских казаков" изображено рядом с устьем Малки; " чеченцы" помещены высоко в горах близ Грузии между истоками Терека и Сунжи). Уже сам этот факт говорит, не только об " этнической принадлежности автора" (В.Б.Виноградов, Т.С.Магомадова), но и о малой исторической роли восточных кабардинцев в нацеленных на Закубанье планах военного российско-кавказского похода.

Совершенно иной акцент на карте 1733 г., " присланной при реляции ген. В.Я.Левашова от 27 января в Коллегию иностранных дел" [59]. Она называется " Карта реки Терека и части Малой Кабарды и Грузии" и содержит довольно подробные и интересные сведения о ситуации в равнинном правобережье Сунжи с правдивым изображением на ней локализации горных вайнахов в изрядном удалении от места обитания кабардинцев, центральным селением которых обозначен " кабак Алемурзино". Из карты следует, что ближе всех к равнине продвинулись вайнахи (карабулаки?) по реке Балсу (Фортанга?), " на которой 100 деревень".

Е.И.Крупнов опубликовал фрагмент карты Северного Кавказа, извлеченный из атласов Вахушти Багратиони[60], составленных в 30-х гг. XVIII в.[61] Кабарда (в том числе Малая) не вошла в этот фрагмент. Но обозначены " глигви", " дзурдзуки" и " кисты" (т.е. вайнахи), живущие в ущельях рек Армхи, Асса, Аргун в значительном удалении от равнин.

Весьма содержательна " Карта Большой и Малой Кабарды", выполненная геодезистом Степаном Чичаговым. Ей сопутствует " Табель... деревням и знатным местам" [62]. В границах Малой Кабарды на карту нанесены многочисленные " деревни", в том числе в бассейне среднего течения Сунжи – 12 кабардинских деревень, названных по именам их владельцев или основателей, а также " двор князя Казия". И вновь местонахождение вайнахских селений и их угодий заметно дистанцировано от равнинных " владений Малой Кабарды".

Коренная перемена ситуации зафиксирована картой Малой Кабарды и соседних горских районов " второй половины XVIII в." Н.Г.Волкова условно называет ее " Карта Малой Кабарды, Осетии, части Ингушетии и Чечни" [63]. Здесь по Сунже и ее притокам (Назрань и Эндерипс) нет каких-либо поселений. Собственно Малая Кабарда " ушла" к северу в Терско-Сунженское междуречье, а на правый берег Сунжи решительно продвинулись ингушские, карабулакские " деревни", а также и горные чеченцы.

Тем самым, привлекаемые картографические материалы позволяют заметно конкретизировать кабардинские и вайнахские перемещения в обозначенном ареале.

Определенные сведения дает и обращение к изобразительным источникам (при всей их малочисленности).

Так, на одной из миниатюр, иллюстрирующей так называемый Лицевой свод летописи (он датируется либо 70-ми годами XVI в., либо XVII в.[64]) в части, касающейся жития Святого Благоверного Михаила Ярославича Тверского, воссоздана картина местности убийства в ноябре 1318 г. опального русского князя в Золотой Орде[65]. При всей условности и стилизованности изображения оно передает некоторые реальные черты ландшафта сунженского побережья, включая такие летописные ориентиры как " великие горы Ясские и Черкасские", " Темирева богатырева могила", а также и две рельефообразующие реки, впадающие одна в другую. Сюжет этот прочно сопоставляется с районом существования мавзолея Борга-Каш на территории сложившейся впоследствии Малой Кабарды[66].

Еще на одной миниатюре изображен приезд кабардинского посла в Москву в 1566 г., когда он обратился от имени Темрюка Идарова с просьбой построить " для защиты от недругов" русскую крепость на Сунже[67]. Судя по рисунку, эту деревянную крепость возвели на мысе у слияния двух рек (Терека и Сунжи), т.е. на " Косяке, где Сунжа с Тереком сошлись..."

Стиль летописных миниатюр очень своеобразен. Но факт попытки воспроизведения живописными средствами ситуации в бассейне Сунжи налицо.

Следующие изобразительные сюжеты связаны с художественными работами в составе научных экспедиций И.А.Гюльденштедта (1768-1774), П.С.Палласа (1770-1772; 1793-1794), Я.Потоцкого (1798)[68]. Они выполнены в стиле этнографических рисунков, передающих реальный облик ингушей, кабардинцев, осетин, чеченцев вооруженных и в костюмах с весьма характерными деталями. И хотя эти изображения сделаны несколько позднее середины XVIII в., состав их информации обогащает представления о культурных последствиях кабардино-вайнахских взаимоотношений.

Как отмечалось, эпиграфические памятники XVI-XVII вв. на исследуемой территории (как и во всей Кабарде) единичны[69]. Но точнее сказать: в таком качестве они предстают перед современной наукой. Еще С.М.Броневский (1810 г.), а вслед за ним Султан Хан-Гирей (1837 г.) утверждали, что " гробниц с греческими надписями и разными изображениями много встречается", приводя некоторые известные им примеры[70]. Раньше их (1781 г.) о " множестве греческих крестов, которые стоят в этой местности" (берега реки " Русский Фортан") свидетельствовал Штедер[71]. А путешественник первой половины XVIII в. Компфер отметил, что " на могилах умерших черкесы ставили надгробные памятники из камня и дерева, украшенные резьбой" [72], в которой резонно усмотреть (пусть даже частично) арабские письмена.

Единственным, сохранившимся для изучения в исследуемом ареале каменным надгробием, несущим на себе содержательные надписи (на греческом языке, но также и греческими буквами по-кабардински) является знаменитое в специальной литературе Кантышевское изваяние 1581 г.[73]. С другой стороны, в результате упорных поисков удалось установить несколько слабовыразительных арабоязычных надписей на кабардинских надмогильных сооружениях XVIII в.[74]

Все эти случаи (как и давно известные науке арабоязычные надписи 1405/6 года на мавзолее Борга-Каш)[75] должны быть привлечены для посильного раскрытия поставленной проблемы.

С большой долей условности здесь же можно упомянуть и такой своеобразный " начертательно-смысловой" вид памятников как тамгообразные петроглифы на архитектурных сооружениях высокогорных Ингушетии и Чечни. При полном отсутствии собственно эпиграфических образцов, фиксирующих кабардино-вайнахские взаимоотношения XVI – середины XVIII вв., они знаменательны тем, что некоторые из них близко напоминают, а порой и тождественны, кабардинским тамгам, детально изученным, в частности, Л.И.Лавровым и Х.Яхтаниговым[76]. Этот аспект влияния обитателей равнин на их соседей-горцев был рассмотрен в свое время Г.Р.Смирновой[77], наблюдения и сопоставления которой небесполезны для автора диссертации.

Несколько особняком (в качестве фольклорного источника по разрабатываемой теме) стоят произведения устного народного творчества как кабардинского, так и вайнахского. Основная трудность для историка при использовании фольклора как исторического источника заключается в сложности датировки того или иного памятника.

В случае с кабардинцами эта сложность преодолевается обращением к произведениям первых адыгских ученых и просветителей Ш.Ногмова и С.Хан-Гирея. Общепризнанно, что оба они писали об истории своих народов по преданиям, соотнося их с известными им русскими печатными трудами (В.К.Гарданов, Е.Н.Кушева, Т.Х.Кумыков, Г.Х.Мамбетов и др.). Обстоятельная публикация и анализ адыгских историко-героических песен XVI-XIX вв., выполненная С.Ш.Аутлевой, продемонстрировала крайнюю эпизодичность в них " вайнахских мотивов" [78]

Иное дело – вайнахский фольклор, чеченская и ингушская версии которого включают как песенный (" илли"), так и прозаический (сказания, предания) жанры. Русские переводы соответствующих произведений (в том числе и многочисленных, прямо отражающих вайнахо-кабардинские взаимоотношения главным образом XVII-XVIII вв.) публиковались неоднократно[79]. Они разносторонне комментировались и анализировались во второй половине минувшего столетия Х.Д.Ошаевым, У.Б.Далгат, Х.В.Туркаевым, И.А.Дахкильговым, Я.З.Ахмадовым и др., чьи выводы, заключения и частные наблюдения составляют (с внесением необходимых корректив) надежную основу для успешного использования разнообразных фольклорных произведений в качестве исторического источника[80].

Более надежны в этом смысле прозаические переводы текстов, тогда как содержание героико-исторических илли, как установлено специалистами, местами искажалось неточностями, допущенными переводчиками[81], но также подвергалось, порой, идеологической правке (цензуре)[82], преследующей цель исключения мотивов и образов, однозначно не вписывавшихся в концепцию изначальной, крепкой и даже безоговорочной дружбы народов, которую, в целом, исповедовала советская историческая и вообще гуманитарная наука. Однако это никак не может отменить высокой полезности фольклорных источников, использованных в данной диссертационной работе с учетом тех методологических принципов подхода к изучению " устной истории" народов и их взаимоотношений с соседями, которые отстаиваются и реализуются в последние годы, в том числе О.В.Матвеевым, применительно к Кубани и всему Северному Кавказу[83]