Жертвы политических игр

Убийство Кирова стало прологом массовых репрессий в стране. Первыми испытали их на себе ленинградцы. Начиная со 2 декабря 1934 года в городе начались аресты. Почти одновременно развернулась мощная кампания в форме митингов, партийных собраний с осужде­нием убийства Кирова, с требованием предать самой жестокой каре его убийц.

Тем более что основания для того, чтобы разделаться с сопроцессниками Николаева, были: почти все. они дали признательные показа­ния; на их квартирах нелегально устраивались встречи с приезжавшими в Ленинград Зиновьевым, Каменевым, Бакаевым, Евдокимовым, Са­фаровым; при обысках у некоторых из них были обнаружены «платфор­ма» группы Рютина, завещание Ленина (в то время запрещенное. — А. К.), различные групповые письма бывших руководителей оппозиции в адрес ЦК ВКП(б). У К. Н. Емельянова изъяли не без подсказки быв­ших оппозиционеров почти весь архив «ленинградской оппозиции». И наконец, у большей части арестованных нашли оружие, которое они хранили с времен Гражданской войны, без его регистрации.

8 декабря 1934 года был арестован А. М. Гертик[635] — один из видных в прошлом деятелей ленинградских большевиков, работавший в это время помощником управляющего Объединенным научно-техничес­ким издательством. А он назвал на допросах в качестве своих самых близких товарищей — И. П. Бакаева, Г. Е. Евдокимова, И. С. Горшени­на. 14 декабря 1934 года в протоколах очередных допросов были зафик­сированы фамилии Г. Зиновьева, Л. Б. Каменева, Г. И. Сафарова.

6—7 декабря в газетах появились первые статьи, клеймящие оппо­зиционеров. А затем пошли митинги, собрания, с осуждением тех, кто убил Кирова, с требованием принять к ним самые решительные меры.

15 декабря состоялся объединенный пленум обкома и горкома ВКП(б). С докладом «Об итогах ноябрьского пленума ЦК ВКП(б)» вы­ступил А. А. Жданов. В нем он не только подверг резкой критике лидеров бывших оппозиционеров, но непосредственно связал их с участием в убийстве Кирова. В резолюции пленума Ленинградских областного и городского комитетов ВКП(б) говорилось: «Пролетарская революция без­жалостно раздавит контрреволюционные подонки бывших зиновьевцев».

На следующий день — на пленуме, также объединенном, обкома и горкома ВКП(б) М. С. Чудов предложил утвердить решение бюро обко­ма и горкома ВКП(б) назначить начальником УНКВД по Ленинград­ской области Л. М. Заковского и ввести его в состав пленума обкома и горкома партии, а также в члены бюро этих партийных органов. Реше­ние принимается единогласно^[636].

Тогда же М. С. Чудов объявил, что в 9 часов вечера 16 декабря со­стоится закрытый пленум обкома и горкома ВКП(б), где «тов. Агранов сделает краткие сообщения о тех следственных материалах, которые у него имеются по убийству Кирова»[637].

«Как член обкома партии, — писал спустя двадцать два года в своих воспоминаниях М. В. Росляков, — я был на этом пленуме. Он проходил в Смольном, в комнате, именуемой теперь Шахматным залом. Вел пленум Чудов, Жданов присутствовал. Агранов сделал краткое сообщение, сосре­доточил внимание на том, что убийство организовано молодежной час­тью бывшей зиновьевской оппозиции в лице Котолынова И. И., Румянце­ва В. В., Шатского Н. Н. и других. Идейными вдохновителями, по опреде­лению, высказанному Аграновым, явились вожаки оппозиции: Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев и другие — видные в прошлом активисты Ле­нинграда.

Атмосфера на пленуме была более чем напряженной, в зале гробовое молчание — ни шепота, ни шороха, и слышны только голоса выступающих товарищей. Ораторов всех не припомню, но их было мало. Сообщение Аг­ранова создало сумятицу в умах и сердцах многих участников пленума, но, конечно, никто не решился высказать сомнения; да тогда еще верили в то, что партия не ошибается в оценке событий» ^[638].

Среди выступавших были Смородин и Милославский, ибо именно они заявляли, что «Николаеву предлагалась работа после увольнения его из института, но он отказался».

Замечу, что ни доклад Жданова, ни сообщение Агранова не нашли 16—17 декабря своего отражения в прессе. Доклад Жданова был опуб­ликован в конце декабря 1934 года в «Ленинградской правде». Однако стенограммы как доклада, так и сообщения до сих пор не найдено в Ле­нинградском партийном архиве. Интересно другое — 18 декабря «Ле­нинградская правда» опубликовала передовую статью, в которой Зино­вьев и Каменев названы «фашистским отребьем». Такая формулировка свидетельствовала о том, что всякие политические, юридические, да и нравственные тормоза в отношении к бывшим оппозиционерам отпус­кались. Отмечу, что никаких официальных обвинений и доказательств в советской печати в их адрес не было высказано.

Передовая «Ленинградской правды» сыграла роль детонатора. Пе­чать, митинги, партийные собрания выдвигали требование: «Очистить Ленинград от троцкистско-зиновьевского охвостья». Обстановка нагне­талась, в состояние политической истерии приводилось все большее число людей. Наряду с митингами в декабре 1934 года осуждение оп­позиционеров в связи с убийством Кирова проходило и на партийных собраниях. На них во многих выступлениях звучала мысль: ответствен­ность за убийство Кирова должны нести Зиновьев и его единомышленники. Присутствующие же на собраниях бывшие участники оппозици­онных дискуссий заявляли, что оказались в оппозиции случайно — «по причине политической безграмотности». И зачастую это действительно так и было. Ведь многие из них шли за лидерами, не особенно хорошо разбираясь в их программах. Однако покаяние бывших участников оп­позиции не производило никакого впечатления на окружающих.

На фабрике «Красный ткач», например, на партийном собрании, выступая уже после покаяния оппозиционеров, некто Баранов сказал: «Нечего вымышлять на счет политической неграмотности. Ведь не все же политически неграмотные пошли с Зиновьевым. Мы вам теперь не верим. Будем вас проверять» [639].

На партсобрании заводоуправления «Красный путиловец» член пар­тии Котиков говорил: «Не все здесь сидящие раскаиваются... Например, Блинов сидит, как воды в рот набрав. У нас на заводе около 700 человек, которых надо выгнать с завода с треском» ^[640].

На костеобрабатывающем заводе бывший оппозиционер Сасуров^[641] заявил: «За прошлое надо сказать Зиновьеву спасибо, а за настоящее — отвечай!» Его слова потонули в криках: «Голову надо оторвать этим оп­позиционерам, а не спасибо говорить!» [642]

Особенно тенденциозны были партийные собрания, на которых осуждались арестованные по делу «Ленинградского центра». 21 декабря такие собрания прошли в цехах «Красного путиловца». Обсуждался уже исключенный из партии шесть дней назад и находившийся под арестом с 8 декабря заместитель директора завода А. И. Толмазов. Еще не было опубликовано «Обвинительное заключение», шло следствие, но соот­ветствующее общественное мнение фактически уже было сформирова­но. Рабочий из 3-го цеха, где до самой смерти состоял на партучете Ки­ров, сказал: «Никакого разговора о моральной ответственности. Участ­ники группы должны нести физическую ответственность. Всем им — Ни­колаеву, Зиновьеву и прочим — одна мера!»

Приблизительно так же говорили и коммунисты заводоуправления, которые хорошо знали Толмазова: «Кто поверит бывшим оппозиционе­рам в искренности, — заявил Зарубаев, — когда в аппаратах заводоуправ­ления и в отделе снабжения работают бывшие офицеры и белогвардейцы. На секретных заказах сидят бывшие дворяне, офицеры и т. п. Мы все вре­мя находим притаившуюся сволочь в наших отделах. Пора перейти от слов к бдительности и делу» [643].

Такова была действительность, атмосфера тех лет. Подобные пар­тийные собрания проходили на заводах, фабриках, в институтах. Читая документы, поражаешься той быстроте, с какой руководители всех ран­гов реагировали на дело «Ленинградского центра», проявляя при этом завидную оперативность в информации о своей бдительности.

Ярким примером этого может служить реакция руководства Промыш­ленной академии на арест и расстрел И. Г. Юскина. 1 января 1935 года за подписью директора академии В. Куджива в Москву ушла телеграмма следующего содержания.

«ЦК ВКП(б). Промкадры. НКТЛ (Наркомат тяжелой промыш­ленности. — А. К.). Toв. Петровскому.

Настоящим сообщаю о мероприятиях в академии, в связи с тем, что во 2-й группе 2-го курса машиностроительного факультета Лен. промакадемии оказался один из организаторов убийства Киро­ва — студент Юскин И. Г., приговоренный Военной коллегией Вер­ховного суда к расстрелу. Исключены были три человека, дружив­шие с Юскиным. Группа была расформирована».

Так каждый из тех, кто был арестован по делу о принадлежности к «Ленинградскому центру», сам, в свою очередь, становился источником очередной эпидемии политического террора, поражавшей все новых и новых людей.

При личном участии Сталина подготавливалось закрытое письмо ЦК ВКП(б) под названием: «Уроки событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова». Письмо адресовалось всем партийным орга­низациям страны. В нем огульно обвинялись без всяких доказательств все бывшие зиновьевцы. «Они, — говорилось в письме, — стали на путь двурушничества, как главного метода своих отношений с партией... стали на тот же путь, на который обычно становятся белогвардейские вреди­тели, разведчики и провокаторы». Далее следовала прямая директива об арестах зиновьевцев: «В отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии, — его надо еще арестовать и изолировать, чтобы, помешать ему подрывать мощь пролетарской диктатуры».

17 января 1935 года Сталин разослал письмо членам Политбюро ЦК с просьбой в тот же день обсудить и принять его.

18 января оно уже было разослано всем организациям ВКП(б).

Страну охватил новый приступ вакханалии бдительности, шпионо­мании, разоблачительства. Казалось бы, нужно попытаться переломить ее, потому что страсти захлестывали людей, эмоции начинали преобла­дать над разумом. Но что предпринимает ЦК? Он делает вопреки здра­вому смыслу невероятный ход. Закрытое письмо ЦК ВКП(б) от 18 ян­варя 1935 года «Об уроках событий, связанных со злодейским убийст­вом тов. Кирова» после обсуждения в партии передается на обсуждение в комсомол.

Комсомольцы были в восторге от такого доверия и принялись ак­тивно за дело. Приведу два примера.

Типография, Центральный городской район, выступает некто Гуре­вич: «Каждый комсомолец должен исполниться гордостью за то, что пар­тия довела до нас такое замечательное письмо. Зиновъевско-белогвардейское охвостье пыталось привлечь молодежь, но им это не удалось».

Карбюраторный завод, некто Элькин: «Тот факт, что ЦК ВКП(б) доверил нам проработку этого письма, говорит о том, что нам нужно быть бдительными как никогда». Закрытое письмо Центрального Коми­тета способствовали нагнетанию напряженности, созданию базы для массовых репрессий.

26 января опросным порядком Политбюро ЦК Принимает следую­щее постановление:

«О зиновьевцах.

а) выслать из Ленинграда 663 зиновьевца на 3—4 года;

б) группу бывших оппозиционеров, членов партии в количест­ве 325 человек, откомандировать из Ленинграда в другие районы страны».

И сразу же развила бурную деятельность особая комиссия Ленинградского обкома ВКП(б). Ее возглавил заведующий организационно­-распределительным отделом обкома П. Л. Низовцев. Именно эта ко­миссия готовила списки коммунистов на исключение из партии и ад­министративное выселение из Ленинграда. Первичный материал для комиссии поставляли райкомы партии. Списки бывших оппозиционе­ров заверялись личной подписью первого секретаря райкома ВКП(б). Некоторые райкомы включали в подобные списки 2—3 человек, тех, кто действительно активно участвовал в оппозиционных распрях. Дру­гие включали на первых порах сразу по тридцать и более человек. При­чем среди них зачастую появлялись и те, кто только один раз голосовал за оппозицию.

Ради объективности надо отметить, что первые списки участников троцкистско-зиновьевской оппозиции стали создаваться еще в 1928 го­ду. Уже тогда они создавались по определенной форме. Такой список на 237 фамилий с сопроводительным бланком Выборгского РК ВКП(б) за подписью зам. зав. орграспредотделом райкома Л. К. Шапошнико­вой был направлен в обком партии 8 декабря 1928 года.

В разделе «Примечания» против каждой фамилии содержались сле­дующие пометки: «Полностью отошел от оппозиции»; «Ничем себя не про­являет»; «Работает лояльно»; «В н/вр. — секретарь партячейки»; «Вполне исправился»; «Ведет себя хорошо»; «Выбыл в Красную Армию».

В этом списке значатся и четыре человека, проходивших по делу «Ленинградского центра».

Николай Николаевич Шатский. В примечании против его фамилии значилось: «Неизвестно, ведет ли оппозиционную работу».

Лев Ильич Сосицкий. Указано: «Не выявлен, как оппозиционер».

Проходили по этому списку также В. В. Румянцев и Н. С. Антонов^[644].

Из членов особой комиссии чаще других были задействованы И. Бог­данов, С. Смирнов, Цыганов. Почти на всех ее заседаниях находился член Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Цесарский. Про­токолы комиссии сохранились почти полностью. Все проходившие через комиссию обсуждались лично и в присутствии первых секретарей райко­мов ВКП(б) Ленинграда — А. С. Милославского, С. Я. Шульмана, Каси­мова, М. А. Освенского, П. И. Смородина, И. И. Алексеева, С. М. Собо­лева, П. И. Бушуева, начальника политотдела Октябрьской железной до­роги Н. П. Чаплина.

Невозможно рассказать персонально о каждом, кто предстал перед комиссией Низовцева. Некоторые из них в прошлом никогда не участ­вовали в оппозиции, а являлись лишь родственниками бывших оппо­зиционеров. Другие уже после смерти Кирова допустили какие-то вы­сказывания в адрес покойного. С позиции сегодняшнего дня многие формулировки исключения из партии кажутся просто нелепостью и да­же глупостью. Например: «Отказался от написания статьи в стенгазету в связи с убийством Кирова»; «Рекомендацию в партию дал Толмазов»; «Несмотря на приглашение райкома партии придти на вечер, посвящен­ный памяти т. Кирова, не явился»; «За распространение клеветнических слухов о т. Кирове после убийства»; «Ездила к мужу на свидание и в Моск­ву к Куйбышеву хлопотать об освобождении мужа, как невинно осужден­ного»; «За то, что поддерживала связь и являлась подругой Шишкиной — сестры жены Евдокимова» ^[645].

Но эти нелепости и глупости стали трагедией для тех, кого исклю­чали из партии и высылали из Ленинграда.

Аналогичную работу, но значительно более профессионально, вел НКВД, куда списки оппозиционеров направлялись после разбора их дел в комиссии Низовцева. Еще в 1933 году Ленинградское управление НКВД направило в обком ВКП(б) список бывших участников зиновьевской оппозиции для согласования вопроса об их аресте. Но Киров не дал согласия на арест их.

Возникает вопрос: почему Киров не дал согласия на арест?

В связи с этим можно высказать два предположения. Первое. Дума­ется, что отчасти это связано с его скептическим отношением вообще к агентурным сведениям. Дело в том, что еще при С. А. Мессинге (на­чальник управления НКВД до Ф. Д. Медведя) ложными агентурными сведениями был скомпрометирован один из крупных хозяйственных работников Ленинграда. Дополнительно проведенная проверка пока­зала полную несостоятельность этих данных НКВД. Поэтому по ини­циативе Кирова обком ВКП(б) указал Мессингу на необходимость тща­тельной проверки агентурных данных, а также рассылки специального письма во все организации, куда были направлены ложные агентурные сведения, для восстановления чести и достоинства пострадавшего че­ловека.

Второе, и, наверное, главное. Сергей Миронович знал лично многих из оппозиционеров. Возьмем, к примеру, В. В. Румянцева.

С апреля 1934 года Румянцев — секретарь Выборгского районного Совета Ленинграда. И, несомненно, Киров знал об этом его назначе­нии. В обкоме партии у Румянцева, как и у каждой авторитарной лич­ности, были не только сторонники, но и противники. И, по-видимому, без Кирова решение данного вопроса было бы просто невозможно. За­мечу, что список лиц, подлежащих аресту, Ф. Д. Медведь представил осенью 1933 года. По свидетельству Ф. Д. Медведя, Киров хотел встре­титься с Румянцевым и поговорить. Вероятнее всего, результатом этой беседы и явилось его новое назначение.

Почти одновременно со следствием по делу «Ленинградского цент­ра», судом над его участниками и последовавшим затем их расстрелом, широко развернулась кампания против лидеров бывшей «новой оппо­зиции» — Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева, Г. И. Сафарова и других. Га­зеты страны пестрели заголовками: «Очистить советскую землю от зиновьевского отребья», «Зиновьевские ублюдки», «Зиновьевские белобандиты», «Зиновьев и Каменев — современные Азефы и Малиновские», «Стереть с лица земли зиновьевских выродков» и т. д.

К концу декабря 1934 года общественное мнение было подготовле­но. В сознании широких трудящихся масс имена Зиновьева и Каменева сливались с именами тех, кого прямо называли убийцами Кирова.

Злой гад, подосланный врагом,

Врагом, не прямо, так окольно

Ведущим линию свою.

Урок получен,

С нас довольно—

Убийц — на общую скамью.

Так писал поэт Демьян Бедный.

Но замысел связать убийцу Кирова с лидерами оппозиции возник значительно раньше. О. Г. Шатуновская в одном из своих заявлений в КПК при ЦК КПСС приводит такой факт: «В личном архиве Сталина при нашем расследовании был обнаружен собственноручно составлен­ный список двух сфабрикованных им троцкистско-зиновьевских тер­рористических центров. Зиновьев и Каменев... вначале были помещены Сталиным в Ленинградский, а потом в Московский центр, как и неко­торые другие».

Писал это сам Сталин или писал Ежов, — а тут есть разные мне­ния, — не столь важно. Важно другое; Шатуновская утверждала, что на этой записке есть дата — 6 декабря. По-видимому, именно в этот день у Сталина появился окончательно продуманный план борьбы со свои­ми политическими оппонентами.

С 8 по 14 декабря в камерах тюрем оказались такие видные быв­шие оппозиционеры, как Г. Е. Евдокимов, И. П. Бакаев, Я. Л. Шаров, И. С. Горшенин, Н А. Царьков, Г. Ф. Федоров, И. М. Гессен, Н. Н. Та­расов, Л. Я. Файвилович, А. И. Александров, Г. И. Сафаров, П. А. За- луцкий, Ф. Г. Наливайко. Тогда же были арестованы все родственники убийцы Кирова Леонида Николаева: его жена, сестра жены, ее муж, мать — Мария Тимофеевна Николаева, сестры — Анна Пантюхина и Екатерина Рогачева, муж Анны — В. А. Пантюхин, жена брата — А. А. Николаева-Максимова, двоюродный брат — Г. В. Васильев и даже сосед Николаевых — И. П. Горбачев.

Уже в декабре 1934 года следствие шло не только по делу «Ленин­градского центра», но и активно допрашивались все те, на кого указы­вали сопроцессники Николаева.

22 декабря 1934 г. Н. Н.Тарасов сообщил на допросе: «Страна нахо­дится в тяжелом положении. Руководство партии не видит выхода из этого положения. Сталин ведет страну к тому, чтобы ввязаться в войну, исходя при этом из того положения, что лучше погибнуть в войне с бур­жуазией, нежели вследствие провала внутренней политики, являющейся результатом неправильного руководства... Сталин ведет пролетарскую революцию к гибели».

Тарасова поддержал В. В. Румянцев, который, будучи допрошен в тот же день, показал следующее: «...что касается разговора о разверты­вании войны, которая приведет к гибели пролетарскую революцию, то я отрицаю... В случае возникновения войны современному руководству ВКП(б) не справиться с теми задачами, которые встанут, и неизбежен приход к руководству страной Каменева и Зиновьева».

23 декабря 1934 года газеты опубликовали сообщение «В Народном Комиссариате Внутренних дел СССР». В нем говорилось: «кроме лиц, привлеченных к суду по делу Николаева... органами НКВД в Москве 16 де­кабря сего года арестованы в связи с этим делом» участники бывшей зиновьевской оппозиции. Давался перечень многих бывших оппозицио­неров. Но это сообщение НКВД СССР не полностью соответствовало действительности. 16 декабря были арестованы только Каменев и Зи­новьев, все остальные были взяты под стражу до 14 декабря и уже вовсю давали показания следователям. В них сторонники Зиновьева развернули широкую критику международной политики ВКП(б) и прежде всего Сталина.

Г. Е. Евдокимов на допросе 24 декабря заявил: «В ноябре 1934 года он (Зиновьев. — А. К.) критиковал работу по созданию единого фронта (во Франции. — А. К), обвиняя французскую компартию и тем самым руко­водство Коминтерна в том, что во Франции они идут на единый фронт».

И. С. Горшенин шел в критике внешней политики СССР еще даль­ше. 25 декабря он утверждал на допросе: «т. Сталин сознательно не ак­тивизирует деятельность Коминтерна, переносит центр всего внимания на официальную наркоминдельскую дипломатию и, по существу, приносит в жертву идее построения социализма в одной стране интересы мировой пролетарской революции» [646].

Замечу, шел конец 1934 года. Оппозиция, точнее, ее лидеры на XVII съезде ВКП(б) фактически проголосовали за сталинский полити­ческий курс — построение социализма в одной стране, однако не были с ним согласны и продолжали линию на мировую пролетарскую рево­люцию, ведя негласную борьбу против сталинского руководства. Между тем у сторонников Зиновьева не было прежней силы, власти и былого влияния. Поэтому они прибегали к извечным методам борьбы в подобных ситуациях: распространяли нелепые слухи по поводу недо­статков, просчетов и ошибок ЦК ВКП(б), собирались на квартирах от­дельных оппозиционеров и рассуждали, рассуждали, рассуждали.

Следствие всех их пыталось связать с убийством Кирова, с деятель­ностью так называемого «Ленинградского центра». Однако в ходе след­ствия не удалось доказать связь между расстрелянными по делу «Ленин­градского центра» и лидерами бывшей «новой оппозиции». У следствия не оказалось никаких улик и вообще никаких сведений об антисовет­ской, подпольной деятельности членов бывшей оппозиции.

И тем не менее, следствие сфабриковало два дела, условно разделив их на так называемый „Московский центр", по которому проходило 19 человек во главе с Зиновьевым и Каменевым, и «Ленинградскую контрреволюционную зиновьевскую группу Сафарова, Залуцкого и дру­гих». В последнюю были включены 77 человек, в том числе 65 членов ВКП(б), один кандидат в члены партии и 11 беспартийных. В течение декабря 1934 — января 1935 года во время следствия и после вынесения приговора постановлением партколлегии Комиссии Партийного Кон­троля при ЦК ВКП(б) коммунисты, проходившие по этим двум делам, были исключены из партии «как контрреволюционеры».

В сообщении НКВД СССР, опубликованном в «Правде» 23 декабря 1934 года, отмечалось, что 19 человек во главе с Зиновьевым, Каменевым и другими, в отношении которых следствие установило отсутствие до­статочных данных для предания их суду — будут рассмотрены особым совещанием НКВД СССР для ссылки в административном порядке.

Однако уже 16 января 1935 года газеты опубликовали новое «Обви­нительное заключение» по делу «Московского центра». Зиновьев, Каме­нев, Евдокимов, Куклин, Гертик и другие, о которых несколько недель назад сообщалось, что они непричастны к покушению, были привлече­ны к суду в связи с убийством Кирова. Следствие предъявило обвинение Зиновьеву и другим в том, что они стремились к « реставрации капита­лизма», в «подпольной контрреволюционной деятельности». На этом осно­вании Г. Е. Зиновьев, А. М. Гертик, А. С. Куклин были приговорены к 10 годам тюремного заключения, Г. Е. Евдокимов — к восьми, Л. Б. Ка­менев и другие — к пяти годам тюрьмы.

Сталин внимательно следил за следствием по делу «Московского центра», ежедневно получал копии протоколов допросов арестованных и отчеты о показаниях в судебном заседании, заслушивал доклады Н. Ежова, Я. Агранова и А. Вышинского. Со Сталиным согласовыва­лись тексты наиболее важных и ответственных документов по этим процессам. Но 3 февраля 1935 года на оперативном совещании в НКВД СССР зам. наркома внутренних дел Я. Агранов вынужден был доло­жить: «Нам не удалось доказать, что „Московский центр" знал о подго­товке террористического акта против тов. Кирова». Вместе с тем в при­говоре по делу «Московского центра» оставалась формулировка: «след­ствием не установлено фактов», которая оставляла возможность в будущем отыскать подобные факты.

Параллельно с делом «Московского центра» рассматривался вопрос о так называемой «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группе Сафарова, Залуцкого и других». Особое совещание при НКВД СССР под председательством Г. Г. Ягоды, его заместителей Г. Е. Про­кофьева, Л. Н. Вельского, прокурора СССР И. А. Акулова и ответствен­ного секретаря П. П. Буланова решали судьбу 77 человек, проходивших по этому делу. В соответствии с принятым Особым совещанием поста­новлением, 38 человек «за содействие контрреволюционной зиновьевской группе» были подвергнуты заключению в концлагерь сроком на 5 лет. Среди них: Александров Александр Иванович — партийный и комсо­мольский вожак завода «Красный путиловец», Равич Сарра (Ольга) На­умовна, старая партийка, жена Г. Е. Зиновьева, бывший первый секре­тарь Ленгубкома партии Залуцкий Петр Антонович, партийные работ­ники Наливайко Фома Гордеевич, Наумов Иван Куприянович и другие бывшие оппозиционеры.

Это же Особое совещание осудило сроком на 4 года в концлагерь еще 7 человек. Среди них два сына Николая Александровича Емелья­нова, в доме которого в Разливе скрывался В И. Ленин, — Кондрат и Александр. Кроме того, высылке сроком на 5 лет были подвергнуты 25 человек, на 4 года — 4 человека и на 2 года был выслан Сафаров Ге­оргий Иванович.

По делу о так называемой «Ленинградской контрреволюционной зи­новьевской группе Сафарова, Залуцкого и других» проходили и все род­ственники убийцы Кирова—Леонида Васильевича Николаева. Его стар­шая сестра Екатерина Васильевна Рогачева, 1899 года рождения, член партии с 1918 года, работница бани, затем треста зеленых насаждений, была осуждена на 5 лет тюремного заключения «за содействие контрре­волюционной зиновьевской группе»; на такой же срок и с той же формули­ровкой осуждены: младшая сестра Пантюхина Анна Васильевна, 1907 года рождения, беспартийная, домохозяйка; ее муж — Пантюхин Владимир Алексеевич, беспартийный, инженер леспромхоза; их двою­родный брат — рабочий, беспартийный — Васильев Георгий Васильевич и сосед Леонида Николаева — киномеханик клуба «Красный путь», бес­партийный Горбачев Иван Петрович. Сроком на 4 года были высланы в Якутию мать Николаева — Мария Тимофеевна 1870 года рождениями жена его брата беспартийная Анна Андреевна Максимова-Николаева, работавшая главным конструктором Октябрьской железной дороги.

Большинство из проходивших по этому делу впоследствии были расстреляны или погибли в местах лишения свободы.

Старшая сестра Л. Николаева — Е. В. Рогачева, отбывая наказание, трижды обращалась в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б). Просила внимательно отнестись к ее делу. Е. В. Рогачева писала в од­ном из своих заявлений: «Ни в каких оппозициях не участвовала, честно работала как работница... Страдаю из-за совершенного преступления братом. Имею двоих детей и никакой помощи от родных не имею».

14 февраля 1938 года по постановлению «тройки» УНКВД по Ле­нинградской области Е. В. Рогачева была расстреляна.

Следствие, не сумев в 1935 году доказать причастность бывших во­жаков оппозиции к выстрелам в Смольном, вновь вернулось к этому делу. Уже в августе 1936 года состоялся новый процесс по делу так на­зываемого «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского блока», возглавляемого Зиновьевым, Каменевым, Евдокимовым и другими.

И вновь на процессе не было приведено ни одного документа, ни одного вещественного доказательства, не был вызван ни один свиде­тель со стороны. Все обвинение построено исключительно на самоого­ворах подсудимых.

Немецкий писатель Леон Фейхтвангер, посетивший нашу страну, писал в отчете о поездке: «...Я еще раз упомянул о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приемы в процессе Зиновьева. Сталин немного посмеял­ся над теми, кто, прежде чем согласиться поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные за­говорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».

Тот факт, что установить террористическую деятельность «объеди­ненного центра» не удалось раньше, следствие и суд тоже приписали исключительной конспирации заговорщиков.

Так ли это? Процесс дает совершенно противоположную картину. Судя по показаниям обвиняемых, они только и делали, что оповещали знакомых, друзей, близких о готовящемся покушении на Кирова, без конца устраивали вояжи в Ленинград, террористические совещания... Как ни странно, о «Московском центре» следствие почти забыло и из 19 его членов в новый процесс включило лишь четверых: Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева. Небезынтересно сопоставление их по­казаний на первом и втором процессах.

Январь 1935 года.

КАМЕНЕВ признал, что он «недостаточно активно и энергично бо­ролся с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией и на почве которого могла возникнуть и осуществить свое преступление шайка бандитов...» «Признал... что не порвал окончательно с Зиновьевым своих связей».

БАКАЕВ показывает, что «здесь (среди зиновьевцев. — А. К.) бы­ла только злобная, враждебная критика важнейших мероприятий пар­тии».

ЗИНОВЬЕВ: «Объективный ход событий таков, что с поникшей го­ловой я должен сказать: антипартийная борьба, принявшая в прежние годы в Ленинграде особенно острые формы, не могла не содействовать вы­рождению этих негодяев. Это гнусное убийство бросило такой зловещий свет на всю предыдущую антипартийную борьбу, что я признаю: партия совершенно права в том, что она говорит по вопросу о политической от­ветственности бывшей антипартийной „зиновьевской“ группы за совер­шившееся убийство».

ЕВДОКИМОВ: «Мы должны нести ответственность (за убийство Кирова. — А. К.), ибо тот яд, которым мы отравляли окружающих в те­чение десятка лет, способствовал совершению преступления».

Август 1936 года.

ВЫШИНСКИЙ: «Вы, следовательно, подтверждаете, что такой чудовищный план (захват власти при помощи террора. — А. К.) у вас су­ществовал?»

КАМЕНЕВ: «Да, этот чудовищный план существовал».

ВЫШИНСКИЙ: «Убийство Кирова — это дело непосредственно Ва­ших рук?»

КАМЕНЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы получили поручение организовать убийство то­варища Сталина?»

БАКАЕВ: « Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы принимали участие в убийстве Кирова?»

БАКАЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «В этом „центре” были Вы, Каменев и др.?»

ЗИНОВЬЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Значит, вы все убили тов. Кирова?»

ЗИНОВЬЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы признаете, что при Вашем содействии было подготовлено убийство Кирова?»

ЕВДОКИМОВ: «Да, признаю».

Можно еще допустить, что на первом процессе подсудимые искрен­не считали, будто прошлой фракционной борьбой они создали пита­тельную почву для совершения преступления, отсюда готовность взять «политическую и моральную ответственность» за убийство Кирова. Но как объяснить чудовищную ложь, которую они возводят на себя на вто­ром процессе? И какой она имеет вымученный характер! Эти повторе­ния — «да», «да» на вопросы прокурора — разве уже это не разоблачает лживости показаний? Вышинский со своей стороны квалифицирует показания подсудимых, как «обман, ложь... маскировка». Так какова же цена всему процессу, основанному исключительно на этих показаниях, т. е. на «обмане, лжи... маскировке»?

Что же заставило подсудимых возвести чудовищный поклеп на себя в том, что они убили Кирова и готовили другие покушения? Психичес­кая обработка? Пытки? А может, надежда, что в обмен на самооговор сохранят жизнь и себе, и близким? Утверждать так есть все основания. Бывший работник НКВД А. Кацафа, конвоировавший на суде (январ­ский процесс 1935 г.) Л. Каменева, в 1956 году в комиссии по реабили­тации жертв политических процессов показал, что в его присутствии, непосредственно перед открытием судебного заседания, помощник на­чальника секретно-политического отдела НКВД СССР А. Рутковский обратился к Каменеву со следующими словами: «Лев Борисович, Вы мне верьте, Вам будет сохранена жизнь если Вы на суде подтвердите свои показания». На это Каменев ответил, что он ни в чем не виноват. Рут­ковский же ему заявил: «Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира». Видимо, поэтому Каменев в судебном заседании и заявлял, что «здесь не юридический процесс, а процесс политический». «Такой же компромисс, — говорил Кацафа, — мог предложить им в 1936 году и Сталин».

Это не исключено.

По постановлению ЦИК от 1 декабря 1934 года предусматривалось вести дела террористов без защитников, при закрытых дверях, без права апелляции. На московском же процессе 1936 года есть и адвокаты, и публика. Возможно, это отступление от постановления и предоставле­ние подсудимым права обжаловать приговор были «гарантией» Сталина в сговоре с обвиняемыми?

В таком случае воспользоваться этим правом им не дали. В ночь с 23 на 24 августа 1936 года суд объявил приговор, и я ту же ночь прямо из зала суда их увезли на расстрел.

Трагически сложилась и судьба членов семей других лиц, проходив­ших по делу «Ленинградского центра».

В день, когда был расстрелян А. И. Толмазов, его сыну Виктору ис­полнилось 10 лет. «Сотрудники НКВД, — рассказывал в 1989 году Вик­тор Ефимович, — пришли ночью 9 декабря. Сколько их было, не помню. С ними был дворник. Спросили: „Есть ли оружие? “ У отца был наган еще с Гражданской войны. Он его отдал им. Обыск продолжался почти до утра: взяли книги и все фотокарточки. Мать ходила на свидание раза два. Но давали его или нет, не знаю. Помню, что встречали ее там недоброжела­тельно. Жили мы тогда на ул. Комсомола, дом 5/4, кв. 42. И с нами жила младшая сестра отца —Анастасия».

Жена Толмазова — Александра Ефимовна. 1901 года рождения, бес­партийная, до замужества работала на «Красном Арсенале», рабочей, после рождения сына стала домохозяйкой. После ареста Толмазова ей было предложено покинуть Ленинград. Местом своего жительства она избрала Баку. Еженедельно ходила отмечаться в НКВД. В 1936 году при­ехала в Ленинград в отпуск по разрешению НКВД. Но через несколько дней была арестована, была судима и оказалась в одном из лагерей на территории Коми АССР. Уже после смерти Сталина и XX съезда КПСС в 60-х годах ей была запрещена прописка в Ленинграде как жене соучаст­ника убийства Кирова.

«Работала она грузчицей, —продолжал свой рассказ сын Толмазо­ва. — Очень больная, почти не встает. Но память хорошая. Ждет не до­ждется реабилитации отца » (выделено мной. — А. К.)^[647].

А как же сложилась судьба сына?

После смерти отца и высылки матери Виктора Толмазова и его ма­ленькую тетю взял к себе отец матери — Яковлев Ефим Яковлевич, кад­ровый рабочий завода «Красный Выборжец», награжденный за удар­ную работу серебряными часами, он и усыновил мальчика. «В 1937 го­ду, — продолжал Виктор Ефимович, — дед ушел на работу и не вернулся. Бабушка, Мария Ивановна, пошла его разыскивать, сказали, что дед — в НКВД. Ходила бабушка и туда — на Литейный, 4. А там ответили: осуж­ден и выслан на Дальний Восток без права переписки».

Ефиму Яковлевичу Яковлеву было тогда 64 года.

Потом были арестованы братья А. И. Толмазова Михаил и Николай и сестра Анастасия. Николай умер в лагере.

Виктору Ефимовичу Яковлеву в 1989 году исполнилось 65 лет. Он окончил школу, ФЗУ, прошел всю Великую Отечественную войну рядо­вым, был неоднократно ранен. А потом почти 40 лет — токарь на заводе «Красный Выборжец». Человек уже немолодой, больной, добрый, он так­же очень ждал и дождался реабилитации отца. «Мне, — сказал сын Толма­зова, — это крайне важно уже не для меня, а для моих детей и внуков».

И другая судьба — судьба семьи Ивана Ивановича Котолынова. Сын Котолынова написал мне после одной из моих публикаций: «Узнал, на­конец, что мой отец родился в 1905 году. Напишите, пожалуйста, все, что Вам о нем известно».

Вспоминает Краснова (Мосолова) Тамара Александровна: «Котолынов занимался курсом старше меня. Он специализировался по другой кафедре, чем я, но мы были в одной партийной организации... Иван Ива­нович фигура импозантная. Выделялся среди студентов. Оратор был хо­роший. Рост чуть выше среднего, ходил чуть-чуть вразвалку... Жена учи­лась с ним вместе в одной группе и на одном факультете. Фамилия у нее была другая. Звали ее, по-моему, Вера, а сына их звали Вольфрам или Ванадий...»

В начале 1935 года жену Котолынова Веру Яковлевну Долгих ис­ключили из партии и выслали из Ленинграда. «Помимо Ленинграда, — писала Вера Яковлевна, — мне было запрещено также проживание в Харькове и Москве. Я решила ехать в Челябинск на новостроящиеся заво­ды, где думала получить работу техника по испытанию металлов...» Ра­ботники НКВД Челябинска направили Долгих в Щадринск, учитель­ницей в школу. Именно сюда ее мать привезла ей сына, которому было всего полтора года.

Хорошо ли жилось Котолыновым в Щадринске? Бесконечные по­иски квартиры, работы. Четыре раза увольняли В. Я. Долгих с работы под разными благовидными предлогами, хотя причина была другая: она — жена Котолынова, расстрелянного за соучастие в убийстве Ки­рова. Уже после смерти Сталина нашла наконец работу — вышиваль­щицей кофточек в артели инвалидов. Оберегая своего ребенка, Вера Яковлевна ничего не рассказывала сыну об отце, а в 1940 году вышла вторично замуж за человека, который усыновил ее восьмилетнего сына и дал ему свою фамилию и отчество. Так появился Панпурин Вольфрам Александрович, который поступил учиться в Уральский университет, окончил его и работает профессором кафедры этики и эстетики этого университета. О своем родном отце он впервые узнал в 1956 году из письма матери в КПК при ЦК КПСС с просьбой о реабилитации.

В. Я. Долгих умерла в мае 1957 года, так и не дождавшись восстановления в партии. А Вольфраму Александровичу пришлось еще раз испы­тать на себе, что значит быть сыном Котолынова. В 1990 году, выпуская книгу, он написал посвящение: «Памяти моего отца Ивана Ивановича Котолынова». Но за это посвящение ему пришлось бороться, ибо офи­циальные лица утверждали, что не могут дать разрешение на посвящение, так как И. И. Котолынов до сих пор не реабилитирован! «Подлог, используемый сегодняшними реформаторщиками, — писал сын И. И. Котолынова — Вольфрам Александрович, — не только для не­честного предвзятого изображения советской истории, не только для охаи­вания коммунистических идей, но и для собственного приукрашивания и вы­ставления себя „друзьями народа"... Какой на деле гуманист и отзывчивый человек нынешний „отец российской демократии“ А. Н. Яковлев, могу судить по собственному опыту. В свой очередной раз с просьбой о реабилита­ции отца я обратился в Комиссию Политбюро ЦК КПСС... когда ее возглав­лял А. Н. Яковлев.

Суть моего письма заключалась в просьбе отделить историко-полити­ческий вопрос о том, был ли Сталин организатором убийства Кирова, от юридического факта невиновности 13 расстрелянных 29 декабря, не от­кладывая больше, реабилитировать их. Ответа я не получил» [648]

А семья Котолыновых весьма пострадала. Были высланы в ссылку престарелые отец и мать Ивана Ивановича Котолынова. Арестованы два родных брата Котолынова. Николай Иванович Котолынов — по­мощник механика на «Красном треугольнике», — сначала арестован, а потом расстрелян. Так же расстрелян Павел Иванович Котолынов — командир Красной Армии, служивший на Дальнем Востоке. Арестова­на, а затем расстреляна младшая сестра — Людмила Ивановна Котолынова-Фрейденфельд. Уволены с работы и высланы из Ленинграда две старших сестры — Александра Ивановна Житнева-Котолынова и Ели­завета Ивановна Котолынова.

Были высланы из Ленинграда родственники Льва Осиповича Ханика — жена с детьми в Свердловскую область.

В поисках родственников других лиц, проходивших в качестве сопроцессников Николаева — мне не удалось найти близких родных ни В. В. Румянцева, ни В. И. Звездова, ни Л. Сосицкого. Это досадно, ибо, чтобы избежать повторения черствости, бездушности и даже злопыха­тельства, Крайне важно было восстановление честного имени каждого, кто так или иначе «проходил по кировскому делу», но особенно важно это для детей, внуков, родственников расстрелянных 29 декабря. «Вы знае­те, — говорила мне дочь Н. П. Мясникова — Рэма Николаевна, — я впервые прочитала добрые слова о своем отце. Жизнь уже почти прожи­та, а чувства страха и боли все время были со мной».

А жернова следственной машины втягивали в «контрреволюцион­ный заговор» новые и новые жертвы. «Разделял контрреволюционные зи­новьевские установки, был в организационной связи с рядом Зиновьевцев...» — это о старшем брате расстрелянного Андрея Толмазова. «За потерю партклассовой бдительности, выразившееся в том, что она, яв­ляясь женой Мясникова — активного участника террористической груп­пы, убившей т. Кирова, не выявила и не сигнализировала о готовящемся убийстве...», — это об Анне Васильевне Крохиной.

В Ленинградском партийном архиве хранится интереснейший до­кумент, который публикуется впервые. Он подписан начальником Ле­нинградского управления НКВД Л. Заковским и начальником СПО того же учреждения Лупекиным и адресован секретарю партколлегии Богданову. В нем говорится:

«С 1-го декабря [1934] по 15 февраля 1935 г. всего было аресто­вано по контрреволюционному троцкистско-зиновьевскому подпо­лью — 843 человека.

Эта цифра слагается из репрессированных:

1. По делу „Ленинградского центра".

2. По делу „Московского центра" ^[649].

3. Членов зиновьевской контрреволюционной организации, свя­занной с обоими центрами.

4. Участников зиновьевско-троцкистского подполья, аресто­ванных до 3 февраля 1935 г.

5. Зиновьевцев и троцкистов, арестованных по трем последним операциям в количестве 664 человек».

Операции по арестам 664 человек проводились в течение трех дней — 3, 10 и 15 февраля.

В документе дается расшифровка всех 843 арестованных по соци­альному положению, возрасту, полу, партстажу, образованию.

Вот эти данные. По социальному составу: среди 843 арестованных рабочие составляли — 223 человека, инженерно-технические работни­ки — 92, руководители хозяйственных предприятий и учреждений — 86, научные работники и преподаватели — 93, работники советских и профсоюзных организаций — 116, учащиеся — 90, партийные работни­ки — 20, руководители вузов, втузов и институтов — 11, без определен­ных занятий (до ареста долгое время не работавшие) — 24, пенсионер­ки, домохозяйки, работники жактов и артелей — 74, военнослужащие РККА — 14 человек.

Среди арестованных — 55 женщин.

Из 843 арестованных: 112 человек были старше 55 лет, 328 имели возраст от 35 до 55 лет и 403 человека были моложе 35 лет.

По социальному происхождению лишь пятеро принадлежали к дво­рянству и трое — в прошлом церковные служители.

Представляет интерес образовательной уровень этих людей: 118 арес­тованных имели высшее образование, 288 — среднее и 337 — «низшее»^[650].

30 человек, будучи беспартийными, не принимали активного участия в общественно-политической жизни, но многие из арестованных честно служили революции, партии, а главное — Родине. 49 из них вступили в ряды большевиков до Октябрьской революции, 338 — в первые пять лет после ее победы, остальные 372 — после смерти Ленина. Среди аресто­ванных 24 человека состояли ранее в других партиях (меньшевики, эсе­ры и т. п.), 283 исключались ранее из партии за участие в оппозиции, а 28 даже репрессировались органами НКВД.

Таков социально-демографический портрет 843 арестованных в Ле­нинграде с 1 декабря по 15 февраля. Он в значительной степени позво­ляет установить истину в споре современных публицистов о том, кто же пострадал больше в те годы — рабочие или интеллигенция.

Большую часть исключенных из партии, арестованных и высланных составляли родственники тех, кто проходил по делам «Ленинградско­го», «Московского» центров и «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других». Назовем некото­рых из них.

Антипова Александра Александровна, 1895 года рождения, член пар­тии с 1919 года, секретарь парткома фабрики им. Дзержинского — жена С. О. Мандельштама;

Степанова Александра Николаевна, 1904 года рождения, коммунист ленинского призыва, домохозяйка — жена В. В. Румянцева;

Румянцева Екатерина Александровна, 1903 года рождения, член пар­тии с 1925 года — жена родного брата В. В. Румянцева;

Долгих Вера Яковлевна, 28 лет, член партии с 1928 года, студентка — жена И. И. Котолынова;

Вреде Гартмут Эрвинович, 1906 года рождения, член партии с 1924 го­да — свояк Н. И. Мясникова;

Толмазов Михаил Ильич, 29 лет, начальник транспортного цеха Го­сударственного оптико-механического завода им. ОГПУ, член партии с 1925 года — брат А. И. Толмазова, расстрелянного по делу «Ленинград­ского центра»;

Тарасов Николай Никитич, 1907 года рождения, — его брат был же­нат на Дочери Г. Евдокимова;

Куклина Елизавета Сергеевна, 1892 года рождения, член партии с 1919 года — сестра бывшего секретаря Ленинградского губкома А. С. Куклина.

Этот скорбный список родных и близких, проходивших по делу «Ле­нинградского центра», можно было бы продолжить.

Среди невинных жертв, которых Николаев увлек за собой в могилу, была и его жена Мильда Петровна Драуле, ее сестра Ольга Петровна, муж О. П. Драуле — Роман Маркович Кулишер, его брат Павел Марко­вич, 1904 года рождения, инженер, помощник начальника 1-го участка Электростроя, брат Николаева — Петр Александрович, вскоре расстре­лянный.

Трагически сложилась судьба сестер Драуле. О ней сообщает в своем донесении на имя Сталина В. Ульрих. Привожу документ пол­ностью:

«Секретарю ЦК ВКП(б) товарищу И. В. Сталину.

9 марта с. г. выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под моим председательством рассмотрела в закрытом судеб­ном заседании в г. Ленинграде дело о соучастниках Леонида Нико­лаева: Мильды Драуле, Ольги Драуле и Романа Кулинера (ошибка в тексте. Правильно — Кулишера. — А. К.).

Мильда Драуле на тот вопрос, какую она преследовала цель, до­биваясь пропуска на собрание партактива 1 декабря с. г., где дол­жен был делать доклад т. Киров, ответила, что „она хотела по­могать Леониду Николаеву”. В чём? „Там было бы видно по обсто­ятельствам“. Таким образом, нами установлено, что подсудимые хотели помочь Николаеву в совершении теракта.

Все трое приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.

В ночь на 10-е марта приговор приведен в исполнение.

Прошу указаний: давать ли сообщение в прессу.

11 марта 1935 г. В. Ульрих».

Сообщений в прессе не было. По-видимому, не было на то высочай­шего указания.

В 1961—1962 годах по протесту, подготовленному Комиссией пар­тийного контроля при ЦК КПСС и Главной военной прокуратурой СССР, были реабилитированы как необоснованно репрессированные мать и сестры Л. В. Николаева. Семнадцать лет спустя после этого была посмертно восстановлена в партии Е. В. Рогачева.

Между тем миф о «Ленинградском центре» продолжал обрастать не только новыми жертвами, но и новыми подробностями. Доносительст­во, шпиономания, приняли огромный размах. В Ленинградском пар­тийном архиве хранится немало подлинных документов, свидетельст­вующих об этом. Вот один из них за подписью председателя издатель­ства Комиссии по улучшению быта ученых Гуля. 26 марта 1935 года он направил в секретно-политический отдел Управления НКВД по ленин­градской области список печатных трудов ученых и редакторов изда­тельства, которые «вызывали у него сомнения». Список содержал следую­щие графы: «1. фамилия, имя, отчество; 2. название труда и потребность в нем; 3. социальное происхождение, подвергался ли аресту, высылке, был ли участником вредительской организации; 4. домашний адрес».

В этот список попали многие ученые. Приведем лишь несколько фамилий из этого «манускрипта»: «Базилевич Василий Васильевич, про­фессор. Выпущен учебник „Электрические измерения и приборы“. Он поль­зуется большим спросом. Одобрен профессором Шателеном М. А. Базиле­вич был арестован и высылался как участник вредительской организации... Лукницкий Николай Николаевич, профессор, 59 лет, бывший полковник царской армии, окончил кадетский корпус... Скобельцын Юрий Владими­рович, 38 лет, профессор..., сын тайного советника» [651].

Доносы множились. Мотивы их были самые разнообразные: зависть, клевета, получение чужой квартиры и т. п.

Особое место занимают «идейные доносы». Так, еще 23 февраля 1935 года была направлена докладная записка в обком ВКП(б) — Низовцеву. Она сохранилась в подлиннике с автографом отправителя. Им был бывший второй секретарь Ленгубкома ВЛКСМ (1925—1927 гг.) — П. К. Ефимов. Документ обширен, поэтому привожу его в сокращенном виде:

«Тов. Низовцев, на Ваш поставленный вопрос „кто был из работни­ков комсомола в зиновьевской контрреволюционной оппозиции в период XIV съезда партии», скорее можно ответить, кто не был". Далее дается список на 40 человек «активных деятелей оппозиции» и на 34 — «менее активных» [652].

Некто Астахов Яков Сергеевич, исключенный из партии в августе 1936 г. только за то, что бывал в компании вместе с Румянцевым, в сво­их объяснительных записках по этому поводу писал: «...В 1932 году я присутствовал на двух вечерах. Там были тт. Смородин П. И., Гайцеховский, Толмазов, Иванов Г., Карпова, Шахова, Баранов И., Кузнецов, Лемберт и некоторые другие. Но прошу учесть, что Румянцев выглядел, как раскаявшийся, вернутый партией в свои ряды, отмеченный доверием... Он был в кругу основного и приглашался на все вечера актива — на квартиру у кого-либо из товарищей, где присутствовали Струппе П. И., Абрамов (секретарь Мурманского окружкома) и другие... Я в своей жизни привык в своем поведении равняться на руководителей и на то, что соратники С. М. Кирова, такие как Струппе, Смородин допускали возможность быть на вечерах с Румянцевым — мне казалось, что значит ничего нет в этом нехорошего».

В конце документа подпись Астахова и дата — 6 сентября 1936 г.^[653].

Это страшный документ. Стремление автора оправдаться (и воз­можно с самыми благими намерениями), выгородить себя — фактиче­ски было доносом. И, следовательно, обещало новый виток репрессий.

Еще раньше, в конце января состоялся суд над руководством Ле­нинградского управления НКВД.

23 января 1935 года «Правда» поведала читателям:

«В Москве Военная Коллегия Верховного Суда СССР под предсе­дательством Ульриха В. В. в составе членов коллегии Матулевича и Голякова рассмотрела дело по обвинению бывшего начальника Ле­нинградского Управления НКВД Медведя Ф.Д., его заместите­лей Запорожца И. В., Фомина Ф. Т. и сотрудников Ленинградского Управления НКВД Горина-Лундина А. С., Губина А. А. Котомина М. И., Янишевского Д. Ю., Петрова Г. А., Бальцевича М. К., Мосевича А. А., Белоусенко А. М., Лобова П. М....Данными судебного следствия и признаниями обвиняемых установлено, что бывший на­чальник Ленинградского управления НКВД, его заместители Запо­рожец И. В., Фомин Ф. М., сотрудники ленинградского управления НКВД и особенно Бальцевич М. К., имеющий по своей должности непосредственное отношение к делам о терроре, располагая сведениями о готовящихся покушениях на тов. Сергея Мироновича Киро­ва, проявили не только невнимательное отношение, но и преступ­ную халатность к основным требованиям охраны государственной безопасности и не приняли необходимых мер охраны. Медведь Ф. Д., Запорожец И. В., Горин-Лундин А. С. не приняли мер к своевремен­ному выявлению и пресечению в Ленинграде террористической зино­вьевской группы, в том числе убийцы тов. Кирова злодея Л. Нико­лаева, хотя они имели все необходимые для этого возможности. Все обвиняемые по настоящему делу полностью признали себя виновны­ми по предъявленным им обвинениям.

Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила:

1) Бальцевича М. К. за преступное отношение к служебным обязан­ностям по охране государственной безопасности и за ряд противо­правных действий при рассмотрении дел — к заключению на 10 лет.

2) Медведя Ф.Д. и Запорожца И. В. — к заключению на три года каждого;

3) Губина А. А., Котомина М. И. и Петрова Г. А. — к за­ключению на три года каждого; 4) Фомина Ф. Т., Горина-Лундина А. С., Янишевского Д. Ю, Мосевича А. А., Белоусенко А. М. и Лобова П. М.... — к заключению на два года» ^[654].

Эдуард Петрович Берзин — директор Государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колы­мы, обратился с просьбой в НКВД СССР отправить ленинградских че­кистов отбывать наказание в лагерях Колымы. Просьба была удовле­творена. Летом 1935 года почти все бывшее руководство УНКВД оказа­лось на Колыме, осуществляя руководство горной промышленностью и дорожным строительством.

Филипп Демьянович Медведь сначала стал помощником начальни­ка Оротуканского горно-промышленного района, затем возглавил Юж­ное Горно-промышленное управление.

Иван Васильевич Запорожец занял должность начальника Ороту­канского Управления дорожного строительства, а Федор Тимофеевич Фомин — стал работать в Тасканском горно-промышленном районе.

На Колыме ленинградские чекисты проявили себя с положительной стороны, направляя свою энергию, волю, организаторские способности на решение сложнейших хозяйственных проблем. Ветераны строитель­ства на Колыме, общавшиеся с ними, отмечают «вежливость, выдержан­ность, корректность Медведя не только с вольнонаемным персоналом, но и с заключенными», невероятную работоспособность Запорожца, который «дневал и ночевал на трассе».

В областном краеведческом музее Магадана собран большой мате­риал о деятельности ленинградских чекистов на Колыме. Вместе с Мед­ведем, Фоминым, Запорожцем жили на Колыме их семьи: жены и дети.

Впрочем, так продолжалось до сентября 1936 года, когда появился новый нарком НКВД СССР — Н. И. Ежов. Режим на стройках ужесто­чился, началась чистка всего лагерного руководства, в том числе и тех­нического. Летом 1937 года на материк срочно были отправлены Ф. Д. Медведь, И. В. Запорожец, А. А. Губин. Так как все вызванные на материк чекисты проходили по «убийству Кирова», то сами они связы­вали свой вынужденный отъезд с подготовкой процессов по делу Буха­рина, Рыкова, Ягоды. Однако на этих процессах ни Медведь, ни Запо­рожец, ни Губин не выступали ни в качестве свидетелей; ни в качестве обвиняемых. Правда, Ягода давал показания против Запорожца, но по­следнего ни суду, ни следствию не представили.

Как сложилась участь трех ленинградских чекистов на материке, где и как закончили они свой жизненный путь — сказать трудно. Докумен­ты НКВД, их архивы — закрыты. А наши документы весьма скудны.

На запрос дочери Филиппа Демьяновича Медведя — Биолы Филип­повны в сёредине 90-х годов была получена официальная справка: Фи­липп Демьянович Медведь арестован 7 сентября 1937 года. Осужден по­становлением Особого совещания НКВД СССР от 27 ноября 1937 года на 10 лет без права переписки. Справка подписана начальником Кулунского разведывательного района Дальстроя.

Приблизительно в это же время дочь получила сообщение — справ­ку магаданского ЗАГСа, что в 1943 году ее отец Ф. Д. Медведь скончал­ся от паралича сердца.

Трагична была судьба его жены и сына Ф. Д. Медведя. Раису Михай­ловну Копыловскую арестовали 8 декабря 1937 года в Москве. Судили Военной коллегией Верховного суда СССР 20 января 1938 года. Приго­ворили на 10 лет без права переписки. В 1944 году Биола Филипповна по­лучила справку о смерти матери, умершей от острого воспаления почек.

Когда арестовывали мать, тринадцатилетний сын Медведей — Миша Медведь, «крестник Кирова» заявил сотрудникам НКВД, что «его папа и мама — очень хорошие, добрые, настоящие коммунисты и ни в чем не вино­ваты». На второй день после ареста матери сын был арестован — 9 де­кабря 1937 года. Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР на 5 лет трудовой исправительной колонии. Остались его письма оттуда. Читая их, думаешь — хорошего сына воспитали Филипп Демьянович Медведь и Раиса Михайловна Копыловская.

Приведем их полностью. Все письма — фотокопии, сделанные ав­тором в семье Биолы Филипповны.

Письмо первое.

«Здравствуй, дорогой Коля! [655]

Я получил твое письмо. Там ты и Биола пишете, что Илья ^[656] от­казался ее воспитывать. Что ж, от него можно было этого ожи­дать. Ты же его знаешь. Я думаю, что Виоле будет лучше у тебя, и в отношении учебы, и в отношении воспитания. Только вот насчет денег, наверное, тебе будет туго. Коля, ты продай веемой вещи и мой отрез (если только он остался). Теперь насчет себя. Тут уже выпал снег, два дня тому назад, но сегодня он начал таять, так как пошел дождь. Перед снегопадом тут было тень холодно и я, можно сказать, догорел. Туфли порвались и только сегодня мне дали ботинки. На этот месяц я не прошел в стахановцы, хотя перевыполняю норму. Когда я спросил воспитателя, почему меня не провели, то он ответил, что он на производстве меня провел, но комиссия, которая утвержда­ет стахановцев, меня не провела. Оказывается воспитатель с како­го-то общежития сказал, чтобы меня не проводили в стахановцы. Сейчас прошла вся охота работать. В шкале учусь неплохо. Плохих отметок нет ни одной. Больше ничего нового нет. Заботься, пожа­луйста, о Биолочке и воспитай ее так, чтобы из нее вышел насто­ящий советский человек. Коля, напиши пожалуйста обо всем по­дробнее. Коля, пришли мне, если можешь, свитер, брюки рост 4, размер 48 (а то я хожу как оборванец), курить и рублей 20—30 к 7 ноября. И еще резинки для носок и пару простых и пару шерстяных.

И прости меня, пожалуйста, за то, что я так. долго тебе не писал. Сейчас дописываю это письмо в школе. Крепко целую Бабуш­ку и Дедушку. Передай привет Вере, Мити, Нади, Миши, Люси, Леши, Борису. Поцелуй Биолочку и Мишину дочку. Коля, пришли мне яблок попробовать, что скоро год, как я их не ел. Очень хочется.

Крепко целую и жму тебе руку.

Миша Медведь

село Верхотурье

ВТК УНКВД 13/Х-1938 г.

Да пришли ваши тапочки, а то после работы придешь, ноги устанут хочется походить в легкой обуви, а приходится поскорее ботинки посу­шить. Пришлите к брюкам ремень и перчатки шерстяные.

С приветом Медведь».

Мише Медведю — 14 лет.

Письмо второе.

«Здравствуй, дорогая Биолочка.

Я здоров. Живу ничего. Ты мне писала, что Илья отказался тебя воспитывать. Это он сделал очень некрасиво, но это к лучшему. У Коли тебе будет лучше. Может ты у него будешь кушать хуже, потому что у него нет таких безалаберных денег, но зато он Сдела­ет для тебя все, что в его силах во всех отношениях. Главное, учись хорошо и участвуй в общественной работе. Ты пишешь, что посе­щаешь три кружка. Ты по моему это сделала напрасно, потому что не будет у тебя почти свободного времени. Я так думаю, лучше записаться в один кружок, но зато чтобы в нем заниматься как тя­жело бы не было у чем быть в нескольких кружках и заниматься так кое как. Ты написала, что ты учишься неважно. Но ты, Биолочка, пишешь такие слова, которые наверно хороши только шестилетне­му ребенку, если и ему не малы. Поэтому пришли мне 1 пару простых носок и 1 пару шерстяных и простой свитер. Пришли мне также тапочки и бумаги писчей и конвертов, а также белой в клетку бу­маги, тапочки и простую ушанку — она у меня была. Ушанка чер­ного цвета, она лежала в шкафу в передней. Обязательно пришли спичек коробков 40—50, а то ни в колонии, ни в Верхотурье их нет. Биолочка, сейчас я докуриваю последнюю осьмушку махорки. При­шли мне пожалуйста в письме для быстроты 7 рублей на табак. Только эти деньги не отрывай от себя, а спроси у Коли. Очень бла­годарен за карточку, снялась хорошо. Слушайся Колю во всем. Пло­хого он тебе не посоветует. Если он скажет чего-нибудь продать, то пускай продает. Только береги свой отрез на пальто (если его не взяли при обыске). Насчет меня. Приду не раньше 40—42 года. Рань­ше не жду. Пришли мне все, что я написал и еще брюки. Наверное, они мне немного тесны. И пришли еще денег 20—30 рублей, а то хочется есть хорошего супа и чего-нибудь мясного.

Крепко поцелуй всех Колю, Веру, Машу, Люсу, Леонида, Бориса и дочь Миши.

Крепко, крепко целую и жму твою руку Миша

Село Верхотурье

трудколония УНКВД 17/Х-38 года».

Мише Медведю — 14 лет.

Письмо третье.

«Здравствуй, дорогая Биолочка!

Посылку и перевод я получил несколько дней назад, но не написал потому, что не мог найти бумагу и чернила. Все что вы мне послали я получил полностью. За посылку и за перевод я, Биолочка, очень благодарю вас. Только жалко, что не прислали брюк и тапочек с галошами, а то я совсем оборвался. Я здоров, но чувствую сильную вялость, не знаю отчего.

Здесь стоят сильные морозы. Градусника я тут нигде не видел и поэтому не скажу, сколько градусов бывает мороза, но думаю, что он доходил до 40°С с лишним. Никуда тут не ходишь, только на работу, в секцию и столовую. Остальное время валяешься на койке. Скучно. Ты не можешь себе представить, как медленно тянется время и как тоскливо на душе. Биолочка, я не знаю что больше пи­сать. Если сможете, пришлите брюки, пару полотняного белья, ру­башку, тапочки с галошами, пришлите перевод.

Поздравляю тебя Биолочка с днем рождения и Новым годом. По­здравляю также всех с Новым годом, Колю, Надю и всех остальных. Поцелуй Бабушку. Крепко, крепко целую.

Миша

31/ХII-1939».

Мише Медведю — 15 лет.

Письмо четвертое.

«Здравствуй, дорогая Биолочка!

Только сейчас получил твое письмо. Меня удивляет, что ты пи­шешь, будто бы я долго не пишу. В этом месяце я написал заказное письмо и сдал на почту 7 числа. В том письме я написал № моего тюремного дела и я написал № моего следственного дела. Ну, навер­ное, ты получила уже письмо. Куриная слепота прошла уже как с месяц. Работаю я по-прежнему в рем-цехе учеником токаря. Рабо­таю 8 часов, потому что я малолетка. Зимой в январе будут пере­водить во взрослые. Библиотека тут правда есть, правда большин­ство хороших книг я читал, но почитать есть что. Кино бывает, но очень редко. Биолочка, когда же ты пошлешь мне свою фотокар­точку, только снимись во весь рост. Биолочка, пошли мне 20 осьму­шек махорки, ни папирос, ни табаку, а махорки и постарайся при­слать „Граф Монте-Кристо“ Александра Дюма. Все три тома или „Тихий Дон“ Шолохова и тоже все книги и кепку, а дальше ничего не надо. Пошли обязательно (если конечно можешь) и я буду тебе очень благодарен. Передай привет всем, кто передает мне привет.

Целую крепко, крепко Миша 19/XII-1940».

Мише Медведю — 16 лет.

Письмо последнее — пятое.

«Здравствуй, дорогой дядя Коля!

Я отбыл 2 года 5 месяцев из 5 лет, которые мне дали, и сам не знаю до сих пор за что.

Коля, хочу учиться дальше, но тут у меня нет возможности ни учиться, ни приобрести специальность. А я хочу как только освобо­жусь быть полноценным гражданином. Коля, я даже не могу пред­ставлять себе, чем я смогу заняться, если мне придётся отбывать весь срок и выйти на свободу почти 20-летним. Ведь я не имею ква­лификации, да и не надеюсь ее получить в заключении. Ты знаешь, что в Верхотурской колонии я учился у токаря и могу не хвастая сказать, что если бы я проучился еще 2—3 месяца, то сейчас бы имел квалификацию токаря. Ну вот уже 11 месяцев я в Туре, но даже ни разу не был у токарного станка и подзабыл то немногое, что узнал. В этой колонии довольно тяжелые условия жизни и работы. Осо­бенно тяжело с обмундированием, приходится работать в лохмотьях. Вообще Коля, условия