Макс Вебер

Макс Вебер родился в Эрфурте 21 апреля 1864 г. Отец его был депутатом от национал-либеральной партии, и известные юристы, историки и политики нередко бывали в доме, где рос будущий философ. Учился он в университетах Гейдельберга и Берлина. В Геттингене защитил диссертацию на тему «К истории торговых обществ в средние века» (1889). В тридцать лет он стал профессором политической экономии Фрейбургского университета, через два года начал преподавать и в Гейдельберге, но тяжелая нервная болезнь прервала его деятельность почти на шесть лет. С 1902 г. Вебер — содиректор (вместе с Вернером Зомбартом) престижного журнала «Архив социальных наук и социальной политики». В 1904 г. совершил путешествие в США. Во время Первой мировой войны он пытался защищать «идеальные причины» немецкой войны. После войны участвует в редактировании конституции Веймарской республики. Умер Вебер 14 июня 1920 г. в Монако.

Его сочинения можно разделить на четыре группы: 1) исторические работы: «К истории торговых обществ в средние века» (1889), «Римская аграрная история и ее значение для государственного и частного права» (1891), «Положение крестьян в Восточной Германии» (1892), «Аграрные отношения в античности» (1909); 2) очерки по социологии религии: «Протестантская этика и дух капитализма» (1905), «Хозяйственная этика мировых религий» (1916—1919), «Собрание сочинений по социологии религии» (в 3-х томах, 1920—1921); 3) трактаты по общей социологии: «Хозяйство и общество» (1921); 4) по методологии социально-исторических наук «" Объективность" социально-научного и социально-политического познания» (1904), «Критические исследования в области логики наук о культуре» (1906), «О некоторых категориях понимающей социологии» (1913), «Смысл " свободы от оценки" в социологической и экономической науке» (1917), «Политика как призвание и профессия* (1919), «Наука как призвание и профессия» (1920).

Критикуя историческую школу экономистов (Рошера, Книса, Гильдебранда), Вебер последовательно отстаивал логическую и теоретическую автономию науки, которая не может опираться на метафизическую посылку о «духе народа», создающем, как думал Савиньи, правовые и экономические системы и языки. «Дух народа», по Веберу, — это одна из многих культурных составляющих, и реальным фундаментом всех социальных феноменов он быть не может.

Вебер критикует исторический материализм за догматизацию отношений производственных форм труда (так называемаго базиса) с другими социально-культурными феноменами (надстройкой). Отличая обобщающий метод от метода индивидуализации, Вебер все же подчеркивает, что операция выделения не есть нечто, принадлежащее объекту исследования, а является результатом отбора фактов ученым, выделяющим свой предмет из множества других. Полемизируя с Дильтеем (и точкой зрения о примате психологии), Вебер утверждает, что привилегированных наук нет. Цель науки — постичь истину, описать и объяснить реальность. Эта задача бесконечна. Познание не может дать дефинитивно-интегрального воспроизведения реальности. Беспрестанно преодолевать себя и инерцию собственного мышления — таков долг ученого.

Цель науки и задача ученого — описывая и объясняя, устанавливать истину. Это относится и к историографии, которую интересует реальная, а значит, индивидуальная конфигурация событий. Такая же цель стоит перед социальными науками, интерес которых направлен на типическое в социальном действии, т. е. действии, совершаемом в постоянном соотнесении с другими.

В работе «Хозяйство и общество» Вебер говорит о четырех типах социального действия: 1) рациональное поведение в отношении к некой цели (например, инженера, строящего мост); 2) рациональное действие в отношении к ценности (например, капитана, не покидающего тонущий корабль и сохраняющего тем самым верность офицерскому долгу); 3) аффективное действие (под влиянием настроения); 4) традиционное действие (продиктованное обычаями и верованиями и ставшее второй натурой). Хотя в жизни все эти формы мы находим в смешении, все же, чтобы понять социальную жизнь, их классификация необходима.

Ни статистические данные, ни интуицию нельзя, по мнению философа, положить в основание историко-социальных наук. Интуиция находится в чувственной сфере, в то время как наука должна быть контролируема. Пережитый опыт (Nacherleben, Erlebnisse) не может заменить понятия, ибо он персонален и как таковой ускользает от доказательств. Посредством его нельзя воспроизвести событие — мы просто реализуем новый опыт. Поэтому нужен научный метод с необходимыми правилами и доказательствами.

Понятно, что для Вебера есть только одна наука, ибо критерий научности один в естествознании, истории и социологии. Речь идет о каузальных объяснениях. Вместе с тем, совсем нетрудно увидеть, что любая причинная трактовка фрагментарна и частична по отношению к реальности (например, экономические факторы Первой мировой войны не объясняют всех ее событий). А поскольку реальность как экстенсивно, так и интенсивно бесконечна, каузальная регрессия уведет нас в дурную бесконечность. И все же мы довольствуемся определенными (а не всеми) аспектами становящейся реальности, а значит, отбираем как изучаемые феномены, так и точки зрения на них. Так как же функционирует такая селекция?

Вебер согласен здесь с Риккертом: селекция функционирует через соотнесение с ценностями. В этом пункте необходимо понять, что соотнесение с ценностями (Wertbeziehung) никак не связано с ценностным суждением или с этической оценкой. Вебер категоричен: прославляющим и проклинающим суждениям нет места в науке, ибо хула и слава всегда субъективны. Но соотнесение с ценностями у Вебера не связано и с какой-то объективной и всеобщей системой ценностей, системой sub specie aeternitatis. Дильтей констатировал наличие «анархии ценностей» в современном мире. Вебер принимает этот релятивизм. Живое существо, пишет Вебер, не может не чувствовать в себе борьбу множества ценностей между собой, и, выбирая, мы всегда чем-то жертвуем. Для самого Вебера так или иначе характерен этический политеизм ценностей.

Так что же разумеет Вебер под выражением «соотнесение с ценностями» («валютативный референт»)? Это не вынесение ценностных суждений и не признание абсолютных и безусловных ценностей. Речь идет, коротко говоря, о принципе выбора, устанавливающем направление поиска для причинного объяснения феноменов. У реальности нет границ, но социолог и историк интересуются лишь определенными явлениями и их аспектами. Скажем, феномены религии, денег, коррупции изучаются постольку, поскольку они задевают наши культурные интересы, и наш познавательный импульс ориентирован на этот сектор реальности. Историк, таким образом, занимается теми аспектами происходящего, которые могут быть поняты лишь с определенной точки зрения.

Язык социолога или историка заметным образом отличается от языка математика или физика: в нем мало точности. В целях придания строгости языку социальных наук Вебер предложил теорию «идеальных типов». К идеальному типу, пишет он, мы приходим, акцентируя ту или иную точку зрения, с которой очевидна связь некоего множества различных феноменов, выраженных в большей или меньшей мере. Получающаяся в итоге концептуальная картина не есть нечто эмпирически данное. Она утопична, и задача историка в каждом отдельном случае состоит в том, чтобы констатировать большую или меньшую дистанцию, разделяющую идеальный тип и реальность.

Теперь понятно, что «идеальный тип» играет роль методологического инструмента или, если угодно, является эвристическим приемом. Понятия христианства, гражданской экономики, капитализма, церкви, секты и т.п. нам нужны, чтобы соизмерять и сравнивать с ними реальность, определяя степень близости или отдаленности от данной модели. Можно сказать, что: 1) идеальные типы не отражают и не повторяют подлинной реальности; 2) идеальные типы чем дальше, тем лучше выражают различные аспекты реальности; 3) идеальные типы не должны смешиваться с оценкой или ценностью; 4) в идеально-типичном выражено ограниченное единообразие событий.

Исследуя средневековое коммерческое право эпохи рождения капитализма и т.п., историк отдает себе отчет в их индивидуальности. А это значит, что он способен их объяснить. Но объяснить — значит воспользоваться всеобщими понятиями из области номологических наук. Другими словами, чтобы объяснить исторические факты, требуется знание законов. И историк берет их из социологии, вскрывающей связь и регулярность человеческого поведения.

Нельзя не заметить, что, объясняя факт, историк обращается к констелляции причин. Однако не все они имеют одинаковый вес. И проблема, стало быть, такова: как в процессе верификации события установить вес той или иной причины? Общие суждения наделяют одни причины большим значением, чем другие. И такое неравенство причин-антецедентов, говорит Вебер, можно проверить, вообразив и построив на основе изучения источников некую картину возможного развития. Исключив при этом одну причину, можно определить вес другой. Конструкция объективной возможности, т. е. суждения, основанного на всестороннем знании предмета, дает шанс проследить, как могли бы обстоять дела, чтобы лучше понять, что же случилось на самом деле. Например, если бы в греко-персидских войнах выиграли персы, то, похоже (заметим, Вебер не детерминист), и в Греции победила бы теократическая религиозная культура, основанная на предсказаниях оракулов восточных мистерий. Понятно поэтому, что победа при Марафоне — истинная причина последующего свободного развития Греции.

Вебер проводит границу между знанием и оценкой, суждениями о фактах и суждениями о ценностях, между сущим и должным. Социальная наука объясняет, а не оценивает. В этом смысле она «авалютативна», ценностно нейтральна, свободна от оценки, т. е. ищет истину, почему случилось так, а не иначе. Такая позиция Вебера имела две цели: эпистемологическую цель защиты свободы научной мысли от этико-политико-религиозных вторжений и этико-педагогаческую цель защиты от демагогов (среди которых самыми опасными ему казались «кафедральные социалисты»). Под воздержанием от оценок Вебер понимает следующие моменты.

1. Профессор обязан отделять в себе ученого от политика.

2. Поскольку слушающий студент пассивен, то ученый, высказывая политические убеждения с кафедры, не должен злоупотреблять своим положением. Было бы слишком удобно демонстрировать свои партийные убеждения там, где присутствующие — в том числе, возможно, инакомыслящие — вынуждены молчать.

3. Установив различие между наукой и политикой, Вебер поясняет, что, например, анархист, принципиально отрицающий ценность конвенций и права, может быть блестящим профессором права именно в силу своей способности ставить под сомнение понятия, кажущиеся очевидными юристам.

4. Нельзя терпеть, когда за научные истины преподаватель выдает свои субъективные мнения.

5. Наличие университетской специализации и свободы мнений исключает ситуацию, когда к предмету преподавания примешивают пророчества и глобальные оценки. Не существует такой специализации, как преподавание пророчеств.

6. Профессор, смешивающий строгий анализ с ценностными суждениями, завоевывает успех сомнительным способом. В самом деле, нет ничего проще, как играть роль реформатора там, где никто не задумывается о требуемых силах и практических путях реформирования.

7. Студенты из страха перед экзаменами и неясности собственных предпочтений вынуждены молчаливо принимать то, что произносится с кафедры.

8. Простая порядочность поэтому требует для пропаганды своих взглядов использовать не кафедру, а общественные трибуны.

9. Служение истине, а не группам давления, начальникам, друзьям и сватам составляет суть профессии преподавателя.

10. Если аудитория становится местом идеологических баталий, то необходимо дать слово и оппонентам, не занимающим важные посты.

11. Если профессор во время лекции не смог удержаться от оценочных суждений, он должен иметь мужество указать публично, что логически или эмпирически обосновано, а что является оценкой, или субъективным убеждением.

12. Преподаватель не должен использовать свое положение для пропаганды собственных предпочтений. Из этого следует, что у преподавателя две обязанности: а) быть ученым и научить других, как им стать; б) иметь мужество подвергнуть обсуждению свои личные ценности там, где они могут встретить компетентную критику.

13. Наука отличается от ценностей, но и пропасти между ними нет. Раз обозначив цель, ученый может сказать, какие средства необходимы для ее достижения, какие будут последствия, близкие и дальние, какова цена реализации желаемой цели, какие моменты достижимы, какие нет, с какими другими ценностями столкнется наше устремление. Но никакая наука не скажет, что нужно делать. Что делать? Кто виноват? Как дальше жить? Научного ответа не будет, ибо мы стучимся не в ту дверь. Ответ должен искать каждый из нас, рассчитывая на собственные силы. Врач может вылечить, но не он решает, стоит ли вообще жить.

В трактате «Хозяйство и общество» и работах по социологии религии Вебер исследует социальное значение религиозных форм жизни, начиная с примитивных сакральных культов, кончая сегодняшним «расколдованием мира» (Entzauberung der Welt). Отправным пунктом религиозной истории человечества был мир священного. «Человеческое общество эволюционирует в направлении организации все более рациональной и еще более бюрократической» — таков вывод.

В сочинении «Наука как призвание и профессия» Макс Вебер поднимает проблему смысла науки. «Зачем наука занимается тем, что в действительности никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего возникает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова — технических целей, чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с теми ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт... Но какова же внутренняя позиция самого человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым... что же осмысленное надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее предопределено устареть, какой смысл усматривает он в том, чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечность производство?» [2]

Научный прогресс связан с дроблением знания, процесс интеллектуализации веками набирал обороты. И дикарь знал, как он обеспечивает себе ежедневное пропитание. «Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в которых приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают и верят в то, что стоит, только захотеть, и в любое время все это можно узнать... нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация». В прежние эпохи крестьянин умирал, пресытившись жизнью: «Для него не оставалось загадок, которые ему хотелось бы разрешить, ему было довольно того, что он достиг. Напротив, человек культуры, включенный в цивилизацию, постоянно обогащающуюся идеями, знанием, проблемами, может " устать от жизни", но не может пресытиться ею. Он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновь и вновь рождает духовная жизнь, притом всегда что-то предварительное, неокончательное, и поэтому для него смерть — событие, лишенное смысла»

В таком случае, что же значит выражение «наука как призвание»? Самый простой ответ, полагает Вебер, дан Львом Толстым: наука абсурдна, ибо не дает ответа на единственно важные вопросы: «Что нам делать?» и «Как нам жить?» Предполагая значимыми логические правила метода, наука по необходимости предполагает важным и результат научного поиска, считая все это достойным внимания. Но очевидно, что сама эта предпосылка (т. е. что все это стоит знать) не может быть научно доказана Предпосылка о важности результатов научной работы и их научной ценности, пишет Вебер, недоказуема средствами науки. «Можно только указать на ее конечный смысл, который затем или отклоняют, или принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки».

«Всеобщая " предпосылка" медицинской деятельности, если ее выразить тривиально, состоит в утверждении, что необходимо сохранять жизнь просто как таковую и по возможности уменьшать страдания просто как таковые. А сама эта задача проблематична». К примеру, поддерживая смертельно больного, лечащий врач не станет дискутировать с больным, стоит ли тому лечиться, чтобы вообще жить. Науки дружно отвечают на вопрос Толстого так: если мы хотим технически господствовать над миром, следует делать то-то и то-то... Но вопрос, осмысленно ли наше желание господствовать и повелевать (миром, природой, техникой, ближними или дальними), остается за скобками как уже решенный или самоочевидный.

Исторические науки учат нас понимать культурные феномены (Kulturerscheinungen) — «политические, художественные, литературные и социальные, исходя из условий их происхождения. Но сами они не дают ответа ни на вопрос о том, были ли ценными эти явления культуры и должны ли они дальше существовать, ни на другой вопрос — стоит ли прилагать усилия для их изучения». Предполагается важным участвовать в культурной жизни, но то, что «культурные люди» принимают данный факт как предпосылку, «еще отнюдь не доказывает, что это само собой разумеется. На самом деле это отнюдь не разумеется само собой» [1].

По существу, наука предполагает всегда выбор научного разума, но сам этот выбор научно нельзя обосновать. То, что научная истина есть благо, — отнюдь не есть научное суждение. Ибо наука не может обосновать и не может опровергнуть ценности. «Какой человек отважится " научно опровергнуть" этику Нагорной проповеди, например, или заповедь " непротивления злу", или притчу о человеке, подставляющем и левую, и правую щеку для удара? И тем не менее ясно, что здесь, если взглянуть на это с мирской точки зрения, проповедуется этика, требующая отказа от чувства собственного достоинства Нужно выбирать между религиозным достоинством, которое дает эта этика, и мужским достоинством, этика которого проповедует нечто совсем иное: " Противься злу, иначе ты будешь нести свою долю ответственности, если оно победит". В зависимости от конечной установки индивида одна из этих этических позиций исходит от дьявола, другая — от Бога». Масштаб личности определяет в такой ситуации преследуемую цель: Бог или дьявол. Последний выбор — за человеком.