От теорий социального конструирования к гендерной концепции в истории

Без ряда модернистских²⁸ социологических теорий определить место гендерной методологии в истории невозможно. Среди них — теория структурного функционализма американского социолога Т. Парсонса, ²⁹ теория социализации того же Т. Парсонса и его коллеги Р. Бейлса³⁰ и теория драматургического интеракционизма И. Гоффмана, ³¹ о которых рассказано в разделе «Социальное конструирование гендера: феминистская теория».

Социально-конструктивистские концепции с энтузиазмом восприняли историки-феминологи: идея социального детерминизма позволила им опровергнуть то, что диктовалось, казалось бы, здравым смыслом, — что все в мире делится на «мужское» и «женское». Назвав тех, кто считал пол человека его судьбою, эссенциалистами и призвав разрушить «принцип Ноева ковчега» (то есть отказаться от видения мира, разделенного на пары),

²⁸ Модернизм как философская концепция, основанная на осознании новиз
ны, по крайней мере трижды за последние два века, становился знаменем
историков. Первый раз — в начале XIX в., когда он был реакцией на
классицизм. Модернизм начала прошлого столетия — это романтизм, «аван
гардной реакцией» на который стал реализм. Второй раз — в начале XX
в. Модернизм этого времени противопоставил свою новизну реализму и
критическому реализму, реакцией на декадентский модернизм того вре
мени был авангардный натурализм и символизм. Наконец, в третий раз
модерн заявил о своих правах в начале 60-х гг. XX в. Эта волна его была
реакцией на тоталитарное искусство и философию. Созданная модерном
60-70-х гг. контр-культура — «битников», хиппи — создала культурную
среду для революции 1968 года. В философии же модернизм 60-х тесно
связан с конструктивистскими концепциями.

²⁹ Т. Parsons, Social Structure and Personality. L., 1970. См. также русские
переводы работ крупнейших сторонников теории социального конструи
рования, написанных в начале 60-х гг.: Бергер П., Лукман Т. Социальное
конструирование реальности. М., 1995; Мангейм К. Идеология и утопия.
М., 1994.

³⁰ Т. Parsons, R. F. Bales. Family, Socialization and Interaction Process (New
York: Free Press, 1955), p. 6.

³¹ E. Goffman, «Gender Display», Studies in the Antropology of Visual
Communication, N 3, 1976, pp. 69-77; Ibid. «The Arrangement Between Sexes»,
Theory and Society, N 4, 1977, pp. 301-331.

290

социальные конструктивистки доказали, что статус женщины (как и мужчины!) не «дается», а «приобретается», а кажущееся естественным различие между мужским и женским не имеет биологического происхождения (эту мысль афористично выразила Симона де Бовуар: «Женщиной не рождаются, женщиной становятся»). Пол был признан лишь «способом интерпретации биологического, закрепленным писанными и неписанными законами общества».³² Перед историками-феминологами встала задача «расшифровки» этих законов и интерпретаций в разные эпохи и у разных народов.

Набор соглашений, которыми общество трансформирует биологическое в социальное, получил в работах философов-феминисток (А. Рич, Р. Унгер, Г. Рубин) наименование гендера. Дословно «gender* переводится как «род» в лингвистическом смысле слова (род имени существительного).³³ Этот термин был «изобретен» психоаналитиком Робертом Столером задолго до рассматриваемого времени, в 1963 году).³⁴ Последователи Р. Сто-лера в психологии — психоэндокринологи Дж. Мани и Анке Эрхард, показавшие всемогущество эффекта социализации именно на примере обретения половой идентичности, сторонники концепции Э. Маккоби об отсутствии фундаментальных психо-био-логических различий, которые бы могли определить всю жизнь человека как мужчины или как женщины, и — особенно — приверженцы концепций гуманистической психологии А. Маслоу, К. Роджерса с их признанием права каждого человека быть самим собой, сохранять и пестовать свою уникальность, неповторимость, не подстраиваться под других, иметь свободу выбора решений и ответственность за этот выбор — сделали для гендерной концепции в исторических науках не меньше, чем социологи. Огромное влияние на сложение «психоистории», а вместе с ней — на взлет интереса к исследованиям женской психологии в истории, оказала книга К. Гиллиган Иным голосом.³⁵

³² L. Tuttle, Encyclopedia of Feminism. Ann Arbor, 1986, p. 305.

³³ M. Mcintosh. «Der Begriff «Gender», Argument. Bd. 190. (Berlin, 1991). S.
845-860 (esp. 845-846).

³⁴ Пушкарева Н. Л. Гендерный подход в исторических исследованиях //
Вопросы истории. N 6, 1998.

³⁶ С. Gilligan, In a Different Voice. Psychological Theory and Women's Development (Cambridge (Mass.) — London, 1982). В своем исследовании

С конца 70-х гг., благодаря социальным конструктивист-кам в социологии и исследователям гендерной идентичности в психологии понятие «гендер» стало применяться весьма расширительно. Многие гуманитарии приняли толкование «гендера», предложенное И. Гофманом, увидевшим в нем систему межличностного взаимодействия, посредством которого создается, подтверждается и воспроизводится представление о мужском и женском как категориях социального порядка.³⁶

Отсюда главный вопрос гендерной методологии в истории — вопрос о ресурсах (или источниках) создания гендера. Какие средства способствовали сознательному и бессознательному определению места индивида в обществе и, быть может, получению от этого преимуществ? Чтобы выяснить, как создавалось «мужское» и «женское» во взаимодействии, как поддерживалось, принимая вид чего-то естественного и якобы имплицитно («безусловно и подразумеваемо») присущего индивиду, группе, социуму, имеющуюся информацию принято структурировать по трем группам характеристик: поло-ролевые (или, следовательно, гендерные) стереотипы, поло-ролевые нормы и половое самосознание (идентичность).³⁷ Если можно — полагали сторонницы новой концепции — выяснить, каким образом создаются (конструируются) гендерные отношения в данном обществе (исполнение предписанных обществом ролей в традиционных обществах всегда создает условия для неравенства возможностей: мужчина получает преимущества в публичной сфере, а женщина — вытесняется в сферу домашней жизни, которая была и считается менее престижной и значимой), то, значит, их можно и деконструировать и перестроить по-новому.

Кроме того, феминологи-конструктивистки доказали, что проявления гендера в истории (стереотипы, нормы, идентичность)

психологии и философии морали К. Гиллиган доказала, что мораль, считающаяся общей, общечеловеческой игнорирует отличительные черты женского морального мышления, поскольку женщины «никогда не абстрагируют частную деталь от ситуации», а потому они оправдывают свои моральные решения не через Общее, а через Конкретное, Частное.

³⁶ Уэст К. и Циммерман Д. Создание гендера, пер. Е. А. Здравомысловой //
Труды СПбФ ИС РАН. Гендерные Тетради. Вып. первый. СПб., 1997. С.
97-98.

³⁷ S. Lorber, S. Farrel, eds. The Social Construction of Gender (Cambridge, 1991).

292

не универсальны, а культурно детерминированы: разные широты, разное течение политической истории, разные расы и социальные группы обнаруживают разные традиции «приписывания по полу». Более того, дело состоит в том, что это не только разные традиции, но и разные властные практики отношений между полами. Эти практики, убеждали они, как и сама категоризация, репрезентируются с помощью внешних знаков (маркеров) и показателей (коррелятов), к которым относятся одежда, прическа, украшения, особенности поведения. Без них повседневное взаимодействие затруднено, так как «приписывание к полу» является неосознанным фоном при общении во всех социальных сферах. Отсюда вопросы, задаваемые гендерными историками: какие маркеры и корреляты соответствуют каким культурам и эпохам, что переживает человек в условиях гендерного конфликта (например, в нашей отечественной истории знаменитая «кавалерист-девица» начала 19 в. Надежда Дурова) и т. п. Вычленить подразумевающееся, кажущееся естественным гендерное отношение, определить суть формального конвенционального акта в конкретном историко-культурном контексте — еще одна задача для исследователя-историка.

Еще одной загадкой конструирования гендера стал для фе-минологов вопрос о том, в каком возрасте и как происходит сейчас и происходило раньше рекрутирование (термин И. Гоффма-на) гендерного самосознания, иными словами, как и когда люди начинали ощущать свою половую принадлежность и вытекающие из нее права и обязанности как «естественные и взаимодополняющие». Анализ гендерного дисплея, считают социальные конструктивистки, позволяет выяснить, как отношения власти маскируются под невинные «различия» (якобы природно обусловленные). Поэтому перед историками поставлена задача изучения этой «маскировки» через анализ соотношения приватной и публичной сферы, сферы господства мужчины и господства женщины, изучения того, как функционировала «маскулинность» и «феминность» в разных социальных и исторических контекстах.

Если сторонники традиционной теории социализации рискуют настаивать на тезисе о существовании социально-половых ролей (как и современные этнографы, историки, а порой и социологи), то конструктивистки-гендеристки подвергают подобную позицию резкой критике, видя в «привычности» и «приня-

тости»³⁸ традиционного распределения ролей («якобы взаимодополнительных») механизм подавления слабых.

6. От «истории женщин» к «гендерной истории»

В начале 80-х годов гендерная концепция, отвоевав свое место под солнцем в социологии, встретилась с «женскими исследованиями» в истории. Результат этой встречи иллюстрирует творчество американки Джоан Скотт,, Начинавшая как типичный историк-феминолог, но обладавшая широтой исследовательского видения, Дж. Скотт предложила положить конец противопоставлению «мужской» и «женской» истории. Свой призыв она обратила к самым признанным и известным представителям своего профессионального цеха, выступив в декабре 1985 года с докладом на собрании Американской исторической ассоциации. Она говорила о спорах вокруг историзма и эмпиризма, о смене парадигм (переходе от содержательно-событийного подхода к освещению прошлого к текстуально-интерпретирующему), размышляла о будущем науки (которая «несомненно должна найти основания для союза 'событийности' и 'текстуальности'»).

Местом встречи ею и была предложена «гендерная история», и под «гендером» она понимала прежде всего систему властных отношений.³⁹ В своей статье «Тендер: полезная катего-

³⁸ «Утомленный мужчина современного капитализма всегда и везде найдет
женщину, выполняющую функцию заботы и обеспечивающую уход — жен
щину, которая является " обслуживающим персоналом" по призванию» (Ch.
Lemert and A. Branaman, eds., The Goffman Reader (New York, 1997), p. 203.

³⁹ В «гендере» Дж. Скотт видела именно не столько систему межличностных
отношений, сколько «сетку социальных связей». И потому одно из совре
менных определений гендера — как раз акценирует внимание на этой
составляющей. «Гендер — это система отношений и взаимодействий (об
разующих фундаментальную составляющую социальных связей), которая
является основой стратификации и иерархизации общества по признаку
пола. Именно эта система отношений, укоренившись в культуре, позволяет
создавать, подтверждать и воспроизводить представление о " мужском" и
" женском" как о категориях социального порядка, наделять властью од
них (как правило, мужчин) и субординировать других (женщин, так назы
ваемые сексуальные меньшинства и т. д.)» (Пушкарева Н.Л.).

294

рия исторического анализа»⁴⁰ (текст ее и был переработанным вариантом вышеупомянутого доклада), она предложила подвергать «гендерной экспертизе» четыре группы социально-исторических «подсистем»: 1) комплекс символов и образов, характеризующих мужчину и женщину в культуре; 2) комплекс норм — религиозных, педагогических, научных, правовых, политических; 3) социальные отношения и институты, которые их формируют (семья, система родства, домохозяйство, рынок рабочей силы, система образования, государственное устройство) и 4) проблему самовыражения, субъективного самовосприятия и самоосознания личности, то есть проблему половой идентичности, ибо «гендер — это особое поле, на котором артикулируются властные отношения и коллективные иллюзии».

Публикации Дж. Скотт способствовали преодолению раскола между традиционной и новой (в том числе «женской») историей. Они показали, что центральным пунктом нового метода реконструкции прошлого может и должно стать дихото-мичное мышление, предполагающее умение взглянуть на одно и то же событие или явление и «глазами мужчины», и «глазами женщины», найти в этих разных ракурсах видения и сходства, и различия. Перед феминологами встали новые задачи. И хотя к применению новых подходов (к тому же выработанных пограничной наукой — социологией) и отказу от привычного «собирания фактов» и «написания истории с помощью ножниц и клея» (Р. Коллинвуд) поначалу оказались готовы не все, все же гендерная концепция, хотя бы в виде обновленного тезауруса (гендер-ные роли, гендерный конфликт и т. п.) стала постепенно проникать в исследования прошлого.

Авторы первых работ по «гендерной истории» — из тех, что можно назвать действительно удачными и новыми — пытались, например, сравнивать отношение мужчин и женщин к одному и тому же вопросу (скажем, к возрасту вступления в брак или повторной женитьбе/замужеству со вдовыми).⁴¹ В работах, анализировавших контроль над собственностью, среди прочих

⁴⁰ J. Scott, «Gender: a Useful Category of Historical Analysis», American
Historical Review, N 5, V. 91, 1986, pp. 1053-1075.

⁴¹ См., например: В. Todd, «The Remarrying Widow: a Stereotype Reconsidered»,
in M. Prior, ed., Women in English Society 1500-1800 (London, 1985), pp. 54-92.

рассматривался и идеологический фактор, например, понятие «цехового единства» (и в связи с этим — «мужской солидарности»), вытеснившего женщин из цехового производства в ранее Новое время.⁴² Не меньшей удачей (при почти полном отсутствии трудов по юридическому аспекту гендерной идеологии) следует признать работы, в которых рассматривалось разное содержание понятия «честь»: для женщин оно имело всецело гендерное звучание («девичья честь», «честь супруги и матери»), а для мужчин определялось храбростью, верностью, добросовестностью, профессиональным мастерством.⁴³

Однако до разгадывания загадок конструирования гендера в разные эпохи дело практически не доходило.⁴⁴ Так или иначе историки-феминологи, поспешившие назвать себя специалистами по «гендерной истории», все еще находились под обаянием концепции о «сепаратных сферах» или доменах — «сферы господства мужчины» и «сферы господства женщины», которая была актуальна для 70-х годов, для времени становления «женских исследований» и исторической феминологии. Но к началу 90-х тезис о «сепаратных» (хотя и соединяющихся) сферах стал препятствием на пути развития дихотомичного мышления, о котором мечтала и которое ставилось ею как методическая задача Дж. Скотт. Перед гендеристами встала задача преодолеть старую «риторику женских исследований».⁴⁵

Положение изменилось лишь к началу-середине 90-х годов. В системе гуманитарного знания произошла очередная смена парадигм: модернистские теории сменились постмодернистскими, а социальный конструктивизм оказался окончательно побежден постструктурализмом.

⁴² М. Wiesner, Women and Gender in Early Modern Europe (Cambridge, 1993),
pp. 82-104.

⁴³ N. S. Kollmann, Kinship and Politics: The Making of the Muscovite Political
System. 1345-1347. (Stanford, 1987).

⁴⁴ См. об этом подробнее: G. Pomata, «Histoire des femmes et «gender history»
(note critique), Annates E.S.C. N 4, V. 48, 1993, pp. 1019-1026.

⁴⁵ L. Kerber, «Separate Spheres, Female Worlds, Woman's Place: The Rhetoric of
Women's History», The Journal of American History, N. 6 (June), V. 75, 1988,
pp. 9-39.

296

7. Постструктурализм и «другие истории». От пола к «поли-»

В отличие от советских ученых, в большинстве своем мирно творивших в русле марксистской парадигмы, в западной науке 70-х-80-х годов множились дискуссии о кризисе «историзма» и связанных с ним методов и подходов к реконструкции прошлого.⁴⁶ Попытки достичь объективного знания об ушедших веках сменились к 80-м годам сомнениями в достижимости оного и критикой гегелевского тезиса о том, что «все действительное разумно», а история есть «резервуар» этой разумности и смысла. Осознание относительности знаний и представлений о прошлом, о результатах и путях его реконструкции оказалось основой для исторической рецепции ряда философских теорий, объединяемых общим термином «постструктурализм».⁴⁷

Знаковых фигур в современном постструктурализме-несколько, и все они связаны с Францией. Это психоаналитик Жак Лакан (1901-1981), поставивший проблему «языка бессознательного» и определивший пол как «маскарад» практик и знаков; это культуролог Мишель Фуко (1926-1984), прославившийся рядом новых концепций, в том числе концепцией власти, и введший в науку понятие практик речевого поведения (дискурсов) и, наконец, ныне здравствующий философ Жак Деррида (р. 1930) — автор теории деконструкции и феномена «инаковости» («другости») в культурологии.⁴⁸^)

Если до них — и в течение почти столетия — реальность как бы уподоблялась «дому» с фундаментом и надстройкой (К. Маркс) или «конструкции из кубиков», которые можно переставлять и тем самым что-то улучшать (Т. Парсонс), то для постструктуралистов основным изменением, связанным с новым

⁴⁶ J. Scott, «History in Crisis? The Others' Side of the Story», American Historical
Review, N 3, V. 94, 1989, pp. 681-692.

⁴⁷ Постмодернизм 80-90-х был типичной «авангардной реакцией» на мо
дернистские теории эпохи студенческих революций — конструктивизм в
социологии, структурализм в этнологии и фольклористике, неофрейдизм
в психологии.

⁴⁸ Самое ясное изложение постмодернистских концепций можно найти у
Ж.-Ф.Лиотара: J.-Fr. Lyotard. Le postmoderne expligue aux enfants (Paris,
1986).

представлением о реальности (в том числе — прошедшей или утраченной), вызвавшим смену парадигм, был отказ от механистического, конструктивистского (или — структуралистского) видения мира. На смену ему пришел принцип тонкой взаимоважной связанности, которую нельзя упростить до схемы; он и лежит в основе практически всех постструктуралистских теорий.

Столь популярная всего 20 лет назад конструкция под названием «социальная структура», требовавшая умения обобщать и подверстывать, видеть похожее и тождественное, неожиданно оказалась «сеткой» со слишком крупными ячейками. Жизнь отдельного человека не «схватывалась» ею, «просачивалась» сквозь нее.⁴⁹ Поэтому вместо идеи обобщения и тождества, постструктурализм поставил во главу угла идею различия и множественности, проблему неструктурного в структуре, нетипичного и единичного. Антропология — в том числе историческая антропология — оказалась переориентированной на изучение не общих для всех, а индивидуальных практик, в том числе телесных, интимных, через которые и было предложено анализировать специфику той или иной культуры.

История стала сближаться с литературой и философией, отказавшись от чистого функционализма, и историки заговорили о «синтезе искусств», о движении от текста — к контексту, то есть о внимании к тому, что опосредует и окружает событие (от физической реальности окружающей среды, то есть ландшафта — до имплицитно присущих тому или иному человеку страстей или предпочтений как представителей элиты, так и простых людей).

Другим ощутимым изменением в науках о прошлом, которое произошло в прямой связи с распространением постмодернистских концепций и феминистской критики историзма и эмпиризма, стал£ ликвидация иерархии «важности» исследова-

⁴⁹ Реакцией на изучение науками о прошлом крупных структурных изменений, мощных политических движений и планетарных процессов стало рождение микроистории — истории отдельных людей, неименитых и незнатных и локальной истории, схожей с обновленным краеведением. Приверженцы последней, как и микроисторики поставили перед собой задачу создать «разновидность паутины с очень узкими ячейками», которая бы давала исследователю «изображение сетки социальных связей, в которых находится человек» (С. Ginsburg, С. Poni, «Was ist Mikrogeschichte»?, Geschichtswerkstatt, Jg. 6, 1985, S. 50).

298

тельских проблем. Пойдя вслед за французским постструктуралистом Ж. Лиотаром с его концепцией «культуры многообразия», основанной на идее отсутствия всеобщей иерархии или «вертикали ценностей» (какими бы проверенными веками, культурами и конфессиями они ни были), гендеристки первыми стали настаивать на существовании не «вертикали», а «горизонтали ценностей» (у каждого — своя) и, следовательно, «горизонтали» и равнозначности исследовательских проблем, в том числе, считавшихся ранее «не очень научными» (история либидо, например), не близкими и не понятными в мужском дискурсе (дефлорация, беременность, изнасилование, менструации, климакс, роды) либо непопулярными в нем (душевные терзания, зависть, страх, боль).⁵⁰

Сторонники постструктуралистских теорий в истории заставили научное сообщество признать факт полицентричности окружающего мира, плюрализовав и субъект, и объект исторического знания. Они убедились сами и смогли убедить других в факте существования не одной (и к тому же всеобщей), а множества «историй». Вместе с дефиницией «другие истории» (other histories) в историческом знании стали быстро множиться новые направления, в том числе — возникла так называемая «устная история» (oral history), не похожая на историю «записанную» и не сводимая к ней.

Не удивительно, что при смене парадигм особое значение было придано темам, рисовавшим историю «другими глазами» — истории глазами ребенка, старика, гомосексуалиста и, конечно же, женщины. Тем более, что феминологи не уставали повторять, что восстанавливают не некую общую картину прошлого, а именно действительность, увиденную женщинами, пережитую женщинами и записанную ими.

⁵⁰ Первыми о «женскости» этих тем заговорили психологи десятилетие назад. См.: N. Belenky, В. Clinchy, M. Coldberger, J. Tarule, Women's Way of Knowing (New York, 1986).

8. Лингвистический поворот и проблема «женского письма»

Желание написать «другие истории», в том числе и «другую историю» мужчин, женщин, взаимоотношений полов или гомосексуалистов, вывело на авансцену исторического анализа проблему того, кем и каким образом была запечатлена эта картина прошлого. Во главу угла был поставлен вопрос о главном «инструменте» гуманитария — языке. Впрочем, для историка важной стороной стал не только вопрос о составителе или авторе источника, но также и об аудитории, для которой писался тот или иной текст.⁵¹ Подобные трансформации и стали основой для так называемого лингвистического поворота в общественных науках.

Его стремительная рецепция науками о прошлом привела к тому, что История неожиданно предстала не формой объективного знания, не чем-то «действительно пережитым человечеством», а способом описания, интерпретации и репрезентации тех или иных событий или явлений, то есть неким «текстом», рассказом или нарративом.⁵² Причем внимание историков оказалось обращенным не только к языку как таковому, но и деко-дировке «невыразимого», выявления символов его и системы его проявлений. Не удивительно — в свете сказанного — что в гуманитарных науках заговорили о двух практиках (речевого или вербального и неречевого, невербального) поведения или двух видах дискурсов (латинск. discursus — рассуждение). Вместе с понятием невербального дискурса в гуманитарном, в том числе историческом знании, появилось и понятие внеязыковой (недискурсивной) реальности. К ней были отнесены тело, действие и власть. Эти понятия стали решающими для современных философских концепций, в том числе феминистских и гендерист-ских.

⁵¹ M. S. Roth, «Introduction», New Literary History, N. 2, V. 21, 1990, pp. 239-
251; B. Hey, Women's History and Poststructuralismus. Zum Wandel der
Frauen- and Geschlechtergeschichte in den USA (Wien, 1995), S. 36.

⁵² C. Levi-Strauss, Das wilde Denken. Frankfurt am Main, 1989, S. 295. Подробнее
о концепции леви-строссовской «истории как интерпретации» см.: Н. White,
Auch Klio dichtet oder Die Fiktion des Faktischen. Studien zur Tropologie des
historischen Diskurses (Stuttgart, 1991), S. 70-73.

Чтобы тот или иной статус человека (в том числе и половой) стал очевидным, полагал М. Фуко, нужна система знаков как средств самовыражения. Она формирует практики и речевого, и неречевого поведения. Философы-феминистки продолжили эту мысль: по их мнению, система знаков и власть взаимосвязаны, а социальный дискурс — всегда «гендерно пораженный», так как создает и воспроизводит дискриминацию женщин.⁵³

Тут уже понадобилась помощь историков-гендеристов, перед которыми был поставлен вопрос: всегда ли, во всех ли случаях и во всех ли культурах система знаков (включая язык) подавляла и дискриминировала женщин или, скажем, гомосексуалистов? Ответ на этот вопрос исследователи попытались найти, обратившись к источникам личного происхождения или, как их стали именовать, ego-документам (автобиографиям, письмам, литературно-художественному творчеству) и развернув на их основе «технологии раскапывания» (термин М. Фуко) социально-половой (или гендерной) аутентичности. Исключительное значение в этом контексте приобрели новые подходы к изучению биографических и автобиографических текстов: историки начали искать в них не за-текстовую реальность, а внутри-текстовую единичность видения мира и словоупотребления конкретным индивидом.

В результате этого «раскапывания» индивидуальных иден-тичностей философы-феминистки Элен Сиксу и Люси Иригарэ ввели понятие женского письма (l'ecriture feminine) — особенностей женской саморепрезентации. «Женское письмо» было объявлено «местом, в котором женщина обретает себя» — как в настоящем, так и в прошлом. Историки-феминологи, работающие со свидетельствами утраченной реальности, подтвердили, что через язык женщина была «изгнана» из текстов, составлявшихся мужчинами. Сторонницы «гендерной истории» призвали вернуть ее обратно — опять же через язык — изучая особенности «женского письма» (более аффектированного, «нескрываемо субъективного», с обозначенным и выраженным «телесным желанием») и сравнивая его с «письмом мужским» (выражаю-

⁵³ P. Fishman, «What do Couples Talk About When They are Alone», in D. Butteroff, E.L. Epstein, Women's Language and Style. Acron (OH), 1978, pp. 64-75. «Язык в такой же степени использует нас, в какой мы используем его» (R. Lakoff, Language and Woman's Place (N.Y. 1975), p. 3).

щим, как считают феминистки, имманентно присущее мужчине — в силу того, что оно ему «дается» обществом — право на привилегии и на выбор). J

Место текстологии в литературоведении и лингвистике заняла нарратология, а в науках о прошлом вместо истории общественного сознания стала разрабатываться так называемая «интеллектуальная история». Заметную роль в ее появлении сыграли французские ученые, в особенности Р. Барт.⁵⁴ Развитие «интеллектуальной истории» происходило в тесной связи с преодолением прежнего представления о необходимости поиска некой «средней оси», вокруг которой якобы вращаются — так или иначе — интересы всех индивидов.⁵⁵ Вместо этого стало изучаться многообразие способов, посредством которых индивиды и группы выражают или блокируют свои представления о том, что их окружает, создавая и преображая «свой» мир. Очевидно, что способы эти оказались различными у людей разного пола.

Гендеристы 90-х годов призвали проанализировать подлинные мужские и женские «я», какими они запечатлевались в ego- документах, а не только те «я», которые отражались в действующей культуре. Эти подлинные «я» (мужские и женские идентичности), подчеркивалось ими, всегда нуждаются в сопоставлении с представлениями (выраженными в книгах, фильмах, масс-медиа и т. п.) о тех чувствах и ощущениях, которые якобы должны испытывать в те или иные жизненные моменты женщины или мужчины (то есть в сопоставлении с гендерными экспекта-циями). В связи с новым подходом к биографическим текстам, американская феминистка-философ Дж. Батлер предложила новое определение пола: пол — это репрезентация (то есть отображение образа жизни, который демонстрируется окружающим).⁵⁶ Легко понять, что гендерная концепция (стереотипы, нормы, идентичность) как раз и позволила историкам поставить

⁵⁴ U. Raulf, «Vom Umschreiben der Geschichte», U. Raulf, ed., Vom Umschreiben
der Geschichte (Berlin, 1986), S. 7-16 (esp. 9).

⁵⁵ Термин «средняя ось» был введен Ф. Энгельсом. См.: Энгельс Ф. «Письмо
В. Боргиусу от 25 января 1894 г.», Маркс К., Энегльс Ф. Соч. 2-е изд., Т.39.
М., 1956. С. 176.

⁵⁶ Подробнее см.: Ушакин С. После модерна: язык власти или власть языка
// Общественные науки и современность. N 5, 1996.

302

вопрос о том, как репрезентировалась принадлежность к тому или иному полу в разные эпохи, причем репрезентировалась не только в языке, но и в недискурсивных практиках.

Помимо языка, огромным исследовательским полем для историков-феминологов является изучение скрытых за языком стратегий власти. Основы здесь опять же заложил М. Фуко с его теорией «власти говорящего». Он показал, что современная наука сделала видимыми различные типы и виды властных отношений, не сводимых к вопросу о простом участии (или неучастии) женщин в работе политических структур. «Власть — это не некий институт, не некая сила, которой кто-то был наделен, — полагал М. Фуко. — Власть — это имя, которым называют стратегическую ситуацию в данном обществе».⁵⁷ Философы-феминистки продолжили эту мысль М. Фуко, доказав, что эффективнее всего воздействие власти именно на микроуровне («вездесущей не потому, что она охватывает все, но потому, что она исходит ото всюду», в том числе от нас самих — считал М. Фуко). На микроуровне оно не замечается, не переживается нами и предстает как некое «определенное природой» господство. Исторически поведение женщин всегда контролировалось больше, чем поведение мужчин (от контроля за сексуальностью до политических и гражданских прав), поэтому история принуждения женщин (дабы они следовали тем или иным культурным нормам) предстала особой страницей истории насилия.