А. Н. Окара ( к.ю.н., Институт восточноевропейских исследований).

Я не историк и не претендую на виртуозное владение методологией исторических наук. Я занимаюсь историей идей и проблемами социальной философии. Для меня интересен не тот или иной документ как таковой, сколько его интерпретация в современных общественно-политических дискурсивных практиках, а также то, каким образом задаваемый им смысл становится частью государственной идеологии, встраивается в символический ряд и информационное пространство. Наблюдая за ходом дискуссии вашего круглого стола, у меня возник большой вопрос. Я неплохо представляю современную украинскую историческую науку в ее разных проявлениях, в том числе знаю работы С.В. Кульчицкого. Очень многие украинские историки ангажированы, историческая наука Украины ангажирована политическими идеологемами, однако и российская историческая наука ангажирована не в меньшей, если не в большей степени. Как, например, сформулирован главный вопрос вашего семинара? «Голод 1932–1933 гг.: “геноцид украинского народа” или общая трагедия народов СССР?» На мой взгляд, это было сделано некорректно. По названию семинара сразу можно сделать вывод о позиции его организаторов. Первое словосочетание «геноцид украинского народа» заключено в кавычки, в то время как вторая часть «трагедия советского народа» в кавычки не заключено. Таким образом, вы исследуете те вопросы, ответы на которые знаете заранее. Таково мое мнение — мнение человека, который специально не занимается голодом 1932–1933 годов, но знаком с публикацией документов, и их интерпретациями, существующими в России и Украине.

В контексте современной украинской идеологической сферы тема Голодомора рассматривается по аналогии с еврейским Холокостом, однако в ходе недавнего визита Ющенко в Израиль ему дали понять, что Украина не может рассчитывать на приравнивание Голодомора к Холокосту. Вместе с тем, и в украинской исторической памяти, в современном украинском сознании Голодомор не становится идентификационным маркером — по примеру, скажем, того, как это стало с геноцидом армян. И это, наверно, хорошо, поскольку идентичность должна основываться на жизнеутверждающих факторах, а не на памяти о смерти.

Интересно оценить Голодомор и его современные интерпретации в украинском и российском исторических сообществах с точки зрения социальной философии.

1932–1933 годы — это время перелома глобального идеологического и мировоззренческого дискурса, на котором основывалась коммунистическая метафизика. Этот перелом достаточно четко проявился даже в архитектурной семантике — когда заканчивается конструктивизм и появляется «сталинский ампир». Это же проявляется и в литературе и искусстве: заканчивается авангард 1920-х, после первого съезда советских писателей (1934) единственным возможным и легальным стилем искусства становится социалистический реализм, в котором можно увидеть возвращение к эстетике русской классической литературы XIX века, а также к эстетике классицизма. Эсхатологизм в культуре, художественном мировоззрении и идеологии 1930-х годов уже отсутствует. Это в основе культуры 1920-х лежали идеи Троцкого, русского космизма Федорова, Богданова, идеи о преображении в теле и др. В сталинском имперском стиле эсхатологизму места нет. В 1920-е годы в украинской советской культуре также преобладали эсхатологические представления — вспомним хотя бы творчество Михайля Семенко, Павла Тычины и фильмы Дзиги Вертова.

Перелом советского дискурса и отход от эсхатологизма совпадает с откатом в политике украинизации. В 1920-е украинизация находилась в мейнстриме авангардного проекта. Но в начале 1930-х именно этого коммунистическая власть стала больше всего бояться.

Какой был главный итог украинизации, если его оценивать на уровне начала 1930-х?

В качестве итога можно назвать то, что фактически была создана или, по крайней мере, были сделаны предпосылки для возникновения новой политической нации — украинской советской. Ею в той или иной степени являлось все население УССР, а также компактные украинские общины за пределами УССР, в которых проводилась политика украинской национализации. Одной из целей политики украинизации, как ее понимали в Харькове, тогдашней столице УССР, был не только перевод делопроизводства на украинский язык, но и создание украинской советской политической нации. Идеологи великорусского национализма считают, что это было сделано с целью ослабления России. Частью украинской советской политической нации стали украинцы, живущие в Поволжье и Северном Кавказе, в Киргизии и в Казахской АССР. И основные жертвы голодомора за пределами УССР приходятся именно на те места, где жили украинизированные в 1920-х годах украинцы — это Поволжье, Северный Кавказ (Кубанский округ) и т.д. Отдельно пострадали те, кто, по разумению Кремля, представляет серьезную угрозу для политического режима — донские казаки и крестьяне Тамбовской губернии.

Я думаю, причину голодомора можно искать в различиях политической культуры российской и украинской. При всей близости украинского и великорусского народов, политическая культура серьезно различается по многим критериям. Первый критерий – источник власти и происхождение власти, которые в России ведут к сакрализации власти, в Украине — нет.

Еще критерий — отношение к социальному порядку. Очень важно, что в контексте украинской политической культуры социальный хаос не воспринимается как апокалипсис. В украинской политической культуре также развит инстинкт саморегуляции. Неслучайно ключевой фигурой украинской памяти о временах гражданской войны является Нестор Махно. В России политическая культура неоднородна. Есть культура альтернативная украинской, т.е. тяготеющая к централизации власти, есть маргинальная, о которой можно говорить на примере донских, уральских и прочих казаков. Но сущность мейнстрима российской политической культуры, как мне думается, хорошо поясняет концепция «Русской Системы» Фурсова и Пивоварова. Есть Власть как абсолютный и монопольный субъект, есть принципиально несубъектные общественные слои, которые она перемолола, и есть относительно субъектные «лишние люди» (дворянство в XIX веке, казачество, старообрядцы), которых власть недомолола. Голодомор 1932–1933 годов я склонен рассматривать как процесс «домалывания» Властью тех самых субъектных и способных на самостоятельное поведение слоев общества. Тем более в тогдашней властной верхушке собрались люди, у которых в силу разных, в том числе личностных причин, не было никаких особых сантиментов ни по поводу украинских крестьян, ни по поводу интеллигентов, ни по поводу донских казаков. Для них все эти были просто классовыми врагами.