Глава 3. Дмитрий Наркисович мамин-сибиряк

(1852-1912)

Накопление жизненных впечатлений. Родился Дмитрий Мамин в Висимо-Шайтанском заводском поселке, в сорока километрах от Нижнего Тагила (в то время вся эта террито­рия входила в состав Верхотурского уезда Пермской губер­нии), в семье священника заводской церкви. В очерках «Из далекого прошлого» автор вспоминает:

«Как сейчас вижу старый деревянный дом, глядевший на площадь пятью большими окнами. Он был замечателен тем, что с одной сторо­ны окно выходило в Европу, а с другой — в Азию. Водораздел Ураль­ских гор находился всего в четырнадцати верстах.

— Вон те горы уже в Азии, — объяснял мне отец, показывая на громоздившиеся силуэты далеких гор. — Мы живем на самой границе.

Семья была, в общем, довольно культурная, — книга была в ней не прихотью и не забавой, предметом первой необходимости, имена Ка­рамзина и Крылова, Аксакова, Пушкина и Гоголя, Кольцова и Некра­сова, Тургенева и Гончарова бьыи здесь близкими и дорогими».

И конечно, природа Урала, влившаяся в душу с детства, в течение всех лет жизни согревала, вдохновляла, помогала не растерять привязанность к родному краю, а на этой основе — к Отечеству: «Когда мне делается грустно, я уношусь мыслью в родные зеленые горы, мне начинает казаться, что и небо там выше и яснее, и люди такие добрые, и сам я делаюсь лучше. Да, я опять хожу по этим горам, поднимаюсь на каменные кручи, спускаюсь в глубокие лога, подолгу сижу около горных ключиков, дышу чудным горным воздухом, напоенным ароматами горных трав и цветов, и без конца слушаю, что шепчет столетний лес».

Слияние с природой не мешало, а усиливало интерес к истории Урала, к социальным, экономическим, политичес­ким и культурологическим проблемам истории. Да и личный жизненный опыт последовательно социализировал личность будущего писателя: встречи с теми, кто помнил Пугачевское движение; зеленый лес не мог спрятать дымящиеся трубы демидовского завода, где жизнь бурлила контрастами, про­тиворечиями («Кругом золото, а в сердце — бедность», — скажет автор в романе «Золото»); горькие впечатления от ат­мосферы, которая царила в Екатеринбургском духовном учи­лище, в Пермской духовной семинарии, где учился будущий писатель.

...Пять лет петербургского периода (1872—1877) — студен­ческая жизнь Д.Н. Мамина-Сибиряка: Медико-хирургическая академия (с 1 сентября 1872 г. до 5 апреля 1876 г.), затем — с 1 сентября 1876 года юридический факультет Петербургского университета (до ноября 1877 г.). Уволился он из универси­тета из-за материальных трудностей, тоски по Уралу, начи­навшегося туберкулеза... Летом 1877 года вернулся в родные места. Петербургский период, несмотря на все сложности бытия, был продуктивен: здесь Д.Н.Мамин-Сибиряк познал радость и «отраву» писательства. Первый же его очерк «Золо­туха», посланный в октябре 1882 года в «Отечественные за­писки», был очень хорошо встречен М.Е.Салтыковым-Щед­риным: «Недавно некто Мамин прислал прекраснейшие очер­ки золотопромышленности на Урале, вроде Брет Гарта», — пишет он критику Елисееву. Автору «Золотухи» великий са­тирик посылает три письма...

На протяжении 60-х годов Д.Н.Мамин-Сибиряк постоян­но выступал как публицист в различных журналах, газетах:

очерки «От Урала до Москвы» («Русские ведомости», 1881— 1882); письма «С Урала» («Новости», 1884); очерки «От За­уралья до Волги» («Волжский вестник», 1885); «По Заура­лью» («Новости», 1887); «Самоцветы» («Русская мысль», 1890)... Это было «время накопления жизненных впечатле­ний и одновременно — время активного непрерывного дейст­вия в сфере общественно-социальной, культурной жизни. Из­вестность, авторитет росли быстро. Эстетические позиции писателя и очеркиста отвечали концепции реалистического искусства. В «Заметках о критике» Мамин-Сибиряк поддер­живает, развивает идеи Н.Г.Чернышевского: «...Если есть ху­дожественность и поэзия, то это сама жизнь...» «Есть целый ряд явлений и вопросов, которым должна быть придана бел-летристико-публицистическая форма...» «Именно так я и пишу». Закономерно внимание М.Горького к творчеству Ма­мина-Сибиряка: «„Ваши книги помогли понять и полюбить русский народ, русский язык», — читаем в письме Горького 1912 года.

Творчество Мамина-Сибиряка утверждало веру в неисчер­паемые силы терпеливого и трудолюбивого народа, что очень импонировало А.П. Чехову. По воспоминаниям писателя И.Н. Потапенко, он говорил: «Там на Урале, должно быть, все та­кие: сколько бы их ни толкли в ступе, а они все — зерно, а не мука. Когда, читая его книги, попадаешь в общество этих кре­пышей — сильных, цепких, устойчивых черноземных людей, — то как-то весело становится». По дороге на Сахалин Чехов убеждается в исключительной популярности Мамина-Сиби­ряка и с удовольствием отмечает это в письмах. «У Мамина слова настоящие», — утверждал А.П.Чехов, как бы укрепляя то, что сказал о русском слове сам Мамин-Сибиряк в этюде «Правильные слова»... «Здесь еще жила вера в слово, в живое и могучее русское слово, которое нельзя бросать на ветер, потому что оно кровно срослось со своим внутренним содержанием».

О детях, лишенных детства. «Воистину русским писате­лем» (А. М. Горький) выступает Д.Н.Мамин-Сибиряк и в ли­тературе для детей, адресуя им рассказы, сказки, очерки. Как и Горький, Чехов, Короленко, Мамин-Сибиряк исследует тему обездоленности ребенка из бедной семьи, ребенка-сироты. И шире — тему лишения ребенка, казалось бы, бесспорного его права иметь детство — рассказы: «Кормилец» (1885), «В ученье» (1892), «Вертел» (1897), «В глуши» (1896), «Богач и Еремка» (1904), «Зимовье на Студеной» (1892), «Емеля-охот-ник» (1884) и др.

В первом из названных рассказов двенадцатилетний маль­чик, единственный кормилец семьи, гибнет, став жертвой тяжелых условий фабрично-заводского труда. Подлинная дра­ма детской жизни раскрывается и в рассказе «В ученье». Де­ревенский мальчик Сережа, оставшийся сиротой, попадает в город в сапожную мастерскую, к чужим неприветливым лю­дям. Убийственное впечатление производит мастерская, по­мещенная в подвале: сыро, могильно холодно. Первая мысль Сережи — убежать в деревню: «Маленькое детское сердце сжалось от страшной тоски по родине. Сережа мысленно видел свою деревенскую церковь, маленькую речку за огородом, бесконечные поля, своих деревенских товарищей». Трагична участь Прошки в рассказе «Вертел». Этот худенький, «похо­жий на галчонка» мальчик работает круглый год в шлифо­вальной мастерской, словно маленький каторжник. Вся его жизнь проходит в этой мастерской, тесной и темной, где в воздухе носится наждачная пыль, куда не попадает солнце. Заветная мечта Прошки — уйти туда, где «трава зеленая-зе­леная, сосны шумят вершинами, из земли сочатся ключики, всякая птица поет по-своему». Он не знает ощущений при­роды, человеческого тепла, но воображение рисует желан­ные картины. Прошка подобен автоматизированному меха­низму. Он словно неотделим от колеса, стал его элементом. Сначала он возненавидел колесо, которое вынужден вертеть целый день: «потому что не будь его, и не нужно бьыо бы его вертеть», — думал ребенок. Потом стал ненавидеть хозяина, Алексея Ивановича, придумавшего это колесо, стал пони­мать роль хозяина. «Когда вырасту большой, — раздумывал Прошка за работой, — тогда отколочу Алексея Ивановича, изрублю топором проклятое колесо и убегу в лес».

Другие рабочие старше возрастом, они хотя бы в разгово­ре между собой пытаются оценивать ситуацию, не без удо­вольствия повторяя, что хозяин мастерской — плут: «— И плут же он, Алексей-то Иванович! — говорит Спирька, под­мигивая Игнатию. — Мы-то чахнем на его работе, а он плу­тует. Целый день только и делает, что ходит по городу да обманывает, кто попроще. Помнишь, дедушка, как он стек­ло продал барыне в проезжающих номерах? И еще говорит:

сам все работаю, своими руками...» Прошка лишен даже воз­можности общения. Он постоянно голоден, «жил только от еды до еды, как маленький голодный зверек...»

Нельзя не почувствовать, что свое положение при очевид­ной его ненормальности Прошка воспринимает как роковое, постепенно перестает оценивать ситуацию, свои возможнос­ти. Но время шло, колесо вертелось и... «ненависть к Алексею Ивановичу тоже прошла...». Равнодушие, инертность, рабское принятие бесправия, ужаса как объективной нормы — в этом истинная смерть еще при кажущейся (якобы) жизни... Про­шка продолжал работать, несмотря даже на то, что Алексей Иванович уговаривал его отдохнуть. Мальчику было совестно есть «чужой хлеб» даром... А колесо делалось с каждым днем все тяжелее и тяжелее... «От натуги у Прошки начинала кру­житься голова, и ему казалось, что вместе о колесом кружится вся мастерская. По ночам он видел во сне целые груды гране­ных драгоценных камней... Хуже всего было, когда эти камни радужным дождем сыпались на него и начинали давить ма­ленькую больную грудь, а в голове начинало что-то тяжелое кружиться, точно там вертелось такое же деревянное колесо, у которого Прошка прожил всю свою маленькую жизнь.

Потом Прошка слег... Через две недели его не стало».

Углубление сознания предрешенности подчеркивается и тем, что параллельно с существованием Прошки читатель наблюдает жизнь его ровесника, мальчика из богатой семьи.

Барыня Анна Ивановна привела своего сына Володю в мас­терскую, где она покупала драгоценности. Этим визитом ба­рыня надеялась пробудить у инертного сына интерес хоть к какому-то делу. Нет, разумеется, не к работе в мастерской. Пробудить интерес к действию, а дело достойное Володя мог выбрать сам. Чтение, например, усердное учение... Анна Ива­новна из числа так называемых добрых барынь. Она и Про-шке готова помочь: пусть ходит в воскресенье учиться... Она не жалеет для Прошки котлетку, когда тот пришел по про­сьбе барыни развлечь ее сына. «Паучок» из мастерской чув­ствовал себя смущенным, как попавшийся в новую ловушку зверь. «Он молча разглядывал комнату и удивлялся, что бы­вают такие большие и светлые комнаты...» Две контрастные детские судьбы... Одна не изменяет другую, ибо — такова объективная реальность: каждому — свое.

...Анна Ивановна готова помочь «всем бедным детям», только, разумеется, не в ущерб своим привычкам жить в бла­гополучии. Об этом говорят сцены из жизни ее сына, пора­зившие Прошку сильнее сказки: «Неужели это все твои иг­рушки? — спрашивает он барчонка. — Мои, но я уже не иг­раю, потому что большой... А у тебя есть игрушки?» Прошка засмеялся... У него — игрушки!.. Какой смешной этот барчо­нок, решительно ничего не понимает!»

Лишение детства — объективная предопределенность для крестьянских и городских детей, родившихся в бедности, — ведущий мотив и рассказа «В глуши», очень характерного для Мамина-Сибиряка. «Деревня Шалайка засела в страшной лесной глуши, на высоком берегу реки Чусовой. Колесная дорога кончалась в Шалайке, а дальше уже некуда было и ехать. Да никто и не приезжал в Шалайку...» — так спокойно информационно начинается повествование о жизни людей практически обреченных, ибо они не могли никуда поехать, ничего и никого увидеть, кроме тех, кто испокон века жил в этой самой Шалайке — происхождения от одного прадеда:

«Значит, прадед-то наш прозывался Шалаем, вот и вышли все Шалаевы, по прадеду, значит......для чего нам, батюшка,

фамилии? Живем в лесу с испокон веку и друг дружку зна­ем...» Шалаевцы любили свою деревню, как можно любить то, чем ты живешь, то, кроме чего у тебя ничего нет и быть не может...

Жил в этой деревне и мальчик Пимка. Шел ему уже деся­тый год, а значит, пришла пора думать и готовить себя к мужицкой работе, как все до него. И после него, очевидно, будет так: быть готовым ехать в лес, в курень, где проводят зиму шалаевские мужики, выжигают для себя и для продажи уголь... Здесь та же обреченность, что и в судьбе Прошки, та же безысходность, предопределенность и, увы, — выработав­шаяся долгим временем несопротивляемость. Пимке испол­нилось десять лет, когда отец оказал: «— Ну, Пимка, соби­райся в курень... Пора, брат, и тебе мужиком быть». Пимка, конечно, боялся той жизни в курене, в лесу, далеко от дома, студеной зимой... Но так надо было. Так было и будет... «Мать еще с лета заготовила будущему мужику всю необходимую одежду: коротенький полушубок из домашней овчины, соба­чьего меха «ягу», «пимы», собачьи «шубенки», такой же тре­ух-шапку — все как следует настоящему мужику». Мать, ко­нечно, жалела Пимку. Но и она знала одно — так надо, так было всегда... Пимка по-детски испытывал и чувство радо­сти — едет как взрослый, со взрослыми... В первую же ночь в курене Пимка понял, как все тяжело: «Работа бьыа тяжелая у всех, и ее выносили только привычные люди. Дроворубы воз­вращались в балаган, как пьяные, — до того они выматывали в себе руки и спины. Углевозы маялись дорогой, особенно в морозы, когда холодом жгло лицо. А всего хуже бьыо жить в курных, всегда темных балаганах, да и еда бьыа самая пло­хая: черный хлеб да что-нибудь горячее в придачу, большею частью — каша. Где же мужикам стряпню разводить». Уже через несколько дней Пимка ощутил власть холода и тяжело­го труда, неуютность и страх «смышлястого зверя», волка. Но, может быть, самым непреодолимым были не эти страхи, а привычная убежденность неизбежности и неизменности этой такой не по-людски трудной жизни. Уверенность малых и старых, что перемены и новшества, уменьшающие тяготы бытия, якобы безнравственны. Почти девяносто, а может и больше лет, прожил дед Тит, а и он — вместе с другими мужиками, и он убежденно заявляет, что боится изменений:

«...Напьюсь это я твоего чаю, наемся штей да каши, поеду по чугунке али на пароходе, а кто же работать-то будет? Я побе­гу от черной работы, ты побежишь, за нами ударится Пимка и вся Шалайка, ну а кто уголья жечь будет?.....Грешно и слушать-то. Работать не хотят, вот главная причина, а того не знают, что Бог-то труды любит. Какой же я есть человек, ежели не стану работать? Всякая тварь работает по-своему, потому и гнездо надо устроить и своих детенышей выкор­мить».

Д.Н.Мамин-Сибиряк был обеспокоен необразованностью, непросвещенностью народа. Темнота сознания — самый страшный бич. Он и сам работал учителем, и отца своего ценил за его предрасположенность к всеобщему просвети­тельству. «...Его образ жизни стоит перед моими глазами и навсегда останется лучшим примером для всех нас... Папа так любил всех бедных, несчастных и обделенных судьбой;

папа так хорошо, таким чистым сердцем любил науку и лю­дей науки; папа так понимал человеческую душу даже в ее заблуждениях; наконец, папа так был чист душой и совер­шенно чужд стяжательских интересов и привычек к ненуж­ной роскоши...» — рассказывает писатель в очерках «О себе самом». С особой тщательностью при этом он рисует карти­ны домашних чтений художественной литературы, периоди­ческих изданий, в частности журнала «Современник», что само по себе говорит о направленности чтения и бесед в семье автора очерков. Может быть, с этим в известной мере связа­на некоторая поэтизация патриархальной, точнее, почти язы­ческой близости многих героев Мамина-Сибиряка с приро­дой. Нарушение этой близости писатель рассматривает как серьезную причину сознания роковой обреченности, что яв­ляется одним из ведущих мотивов сборника рассказов «Дет­ские тени» (1894). Это сборник произведений о положении детей городской бедноты. Бледные, худенькие, жалкие на вид, они напоминают цветы, выросшие в подвале без солнца. Кар­тины убогого детства нарисованы на фоне серого, тусклого, жалкого городского пейзажа.

Герои ряда рассказов — бедные крестьяне-рыбаки, охот­ники, обитатели зимовок, заброшенных в глухих местах, — в суровой природе Урала находят несравнимый источник ду­шевной устойчивости. Так, деревня Емели-охотника («Еме-ля-охотник») находится среди непроходимых лесов. Ее окру­жают топи и лесные трущобы. В деревне нет даже улицы. Ее заменяет тропа, которая вьется между избами. Да улица и не нужна, так как ни у кого из жителей нет телеги. Избушка Емели «совсем вросла в землю», глядит на свет всего одним оконцем. Крыша на избушке давно прогнила; от трубы оста­лись только обвалившиеся кирпичи. Лишь крайняя нужда заставляет деда Елеску («Зимовье на Студеной») пойти в сто­рожа на зимовье, «от которого верст на сто жилья нет». Он терпит холод и голод, не получает обещанной помощи от богатых купцов, обманувших его. Но терпит! Не ропщет. В прошлом у Елески была семья. Она вымерла в холерный год вместе с половиной деревни. Трагична гибель Елески, за­мерзшего во время зимней стужи на пути в деревню, куда он шел, потеряв-растратив силы, необходимые, чтобы выносить одиночество. Трагична, но как бы закономерно естественна.

Герои этих и других рассказов овеяны глубокой симпа­тией автора. Он поэтизирует их привлекательность: доброду­шие, трудолюбие, отзывчивость на чужие страдания. Елеска ухаживает за тяжело больным охотником-вогулом, оказавшим­ся в глухом лесу без всякой помощи. Сердечная доброта Еме­ли проявляется и в случае на охоте: он не решился стрелять в маленького олененка, зная, с каким самоотвержением любая мать защищает свое дитя. Емеля вспомнил во время встречи с олененком, как мать его внука Гришутки пожертвовала со­бой ради спасения сына: прикрыла его своим телом, когда хищники грызли ее ноги... Люди, о которых пишет Мамин-Сибиряк, отличаются каждый своим особым пониманием природы, хотя все они чувствуют ее краски, голоса, запахи. Все внутренне как бы слиты с дыханием леса, реки, неба... Рассказ о любви старика Тараса («Приемыш») к спасенному лебедю подобен лирической песне. Тарас не просто знает все места вокруг своего жилья верст на пятьдесят. Он душой по­стиг «всякий обычай лесной птицы и лесного зверя». Он любуется птицей, счастлив в общении с природой, ценит ее открытость, непостижимое богатство ее красок, ее способ­ность успокоить, насладить голодающую по ласке душу: «Та­рас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, а Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам.

— Не скучно тебе, дедушка? — спросил я, когда мы воз­вращались с рыбной ловли. — Жутко одинокому-то в лесу...

— Одному? Тоже и скажет барин... Я тут князь князем живу. Все у меня есть. И птица всякая, и рыба, и трава. Ко­нечно, говорить не умеют, да я-то понимаю все. Сердце ра­дуется в другой раз смотреть на божью тварь... У всякой свой порядок и свой ум...»

Старик был доволен своим Приемышем, и все разговоры в конце концов сводились к нему:

«— Гордая, настоящая царская птица, — объяснил он. — Помани его кормом, да не дай, в другой раз и не пойдет, свой характер тоже имеет, даром что птица...»

Рассказ старика о том, как лебедь, его Приемыш, тяжело расставался, улетая со стаей своих сородичей, открывает тре­петное, противоречивое состояние души человека, способ­ного к большой любви: «Мой-то Приемыш сначала сторо­нился от диких лебедей: подплывет к ним и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой... Дескать, у меня свой дом есть. Так три дня это у них было. Все, значит, переговаривались по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой При­емыш затосковал... Вот все равно как человек тоскует. Вый­дет это на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь как жалобно кричит... На меня тоску нагонял, а Собель-ко, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась...» Улетел лебедь, издав по-своему крик прощаль­ный. Старик и собака его Собелько страдают, но оба пони­мают: каждому живому существу свое предназначение.

Близок к рассказу «Приемыш» интонационно и по замыс­лу рассказ «Богач и Еремка». Здесь как бы в роли выхожен-ного лебедя — зайчишка с переломленной лапкой: его не стал брать зубами охотничий умный пес Еремка; в него не смог выстрелить старый опытный охотник Богач, хотя жил он именно тем, что продавал заячьи шкурки. Победа истинного великодушия над всеми другими прагматическими расчетами — основная мысль рассказа, его пафос — в способности чело­века и собаки любить слабого, нуждающегося в защите...

Писатель передает природную предрасположенность че­ловека к защите слабых. Это состояние души, эта особен­ность человеческого отношения к природе и ко всему окру­жающему в названных произведениях передается прежде всего через чувства и конкретные действия стариков и детей, про­диктованные этими чувствами. Так подчеркивается природ-ность, естественность человеческой предрасположенности: в детстве и старости человек открытое, естественнее в чувствах и мыслях, в действиях. Вот и маленькая деревенская девочка Ксюша («Богач и Еремка») не может удержать свой восторг при виде пойманного Богачом зайца: «Ах, какой хорошень­кий зайчик, дедушка! — восклицает она. — Беленький весь, а только ушки точно оторочены черным». Она тут же приду­мывает ему имя «Черное ушко» и затем любовно и радостно ухаживает за ним. Весть о хромом зайце облетает всю дерев­ню, и подле избушки Богача собирается толпа ребят, кото­рые просят: «Дедушка, покажи зайчика!» А главное — все стараются покормить, укрепить силы зайца; кто несет мор­ковку, кто молоко...

Заметим, что в роли главного врачевателя зайчонка вы­ступает человек, сам определивший себя защитником сада от зайцев: «Богач считал себя чем-то вроде чиновника над все­ми зверями, птицами и насекомыми, нападающими на сады». Ох, как он и его верный друг собака Еремка ждали дня, когда можно начать охоту, погнать и поймать зайцев: «Любишь зай­чика-кубаря поймать?» — дразнил охотник собаку, когда они вышли охотиться. Собака понимала своего хозяина, как и другие «друзья человека» в иных произведениях Мамина-Си­биряка. Здесь собака, как птица в рассказе «Приемыш», полу­чает идущую от сердца языческую характеристику: «Пес ум­ный и прегордый, хоть и пес. Как-то Богач побил его совсем напрасно, так тот потом едва помирился...» И вот перед Ерем-кой долгожданный заяц. «— Бери его!.. Кусь!.. — закричал Богач. Еремка не двигался. Подбежав близко, Богач понял, в чем дело: молоденький зайчонок лежал с перешибленной пе­редней лапкой. Богач остановился, снял шапку и проговорил:

— Вот так штука, Еремка!»

Да, ни охотник, ни собака не смогли бить, ловить, хва­тать, убивать лежачего. Раненый заяц нуждался в помощи. Охотники — человек и собака — дают прекрасный урок чи­тателю. Актуальный урок... И далее развитие событий поко­ряет не остротой, а теплотой, лаской, добротой. Собака, как и ее хозяин, полны заботы о зайце. Оба ласковы с ним, не выпускают на улицу, чтобы там его не поймали, не убили. А когда заяц убежал в первый раз, Еремка помчался спасать его. Не найдя, «вернулся домой усталый, виноватый, с опу­щенным хвостом... лег у самой двери и прислушивался к каж­дому шороху. Он тоже ждал. Обыкновенно Богач разговари­вал с собакой, а тут молчал. Они понимали друг друга...».

История закончилась более грустно, чем в «Приемыше». Черное ушко сбежал. Богач надеялся, что с наступлением зимы зайчишке станет холодно, голодно, страшно, и он вер­нется. «Но выпал первый снег, а Черное ушко не показывал­ся... „Что же это в самом деле: уж нынче и зайцу нельзя пове­рить, не то что людям...» Пошли было охотник и собака на охоту. Но Еремка сидел под горой на своем месте, не реаги­руя на зверушек: «Еремка не мог различить зайцев... Каждый заяц ему казался Черным ушком...» Богач оставляет люби­мую работу: «Не могу больше... — коротко объяснил он».

К рассмотренным рассказам близки многие очерки Ма­мина-Сибиряка. Очерк «На шихане» до 1917 года издавался не раз под названием «Савка». Здесь нарисован образ «воль­ного человека» — охотника, отбившегося от крестьянской работы. В прошлом Савка был несправедливо осужден, по­пал в тюрьму, откуда бежал, ушел в «разбойники» и был гро­зой целой округи. Трудно было узнать недавнего «разбойни­ка» в «небольшого роста, худеньком, сутуловатом... мужичон­ке, подпоясанном каким-то оборванным ремешком». В очерке раскрывается его душевное превосходство над представите­лем власти во время охоты, в которой участвует Савка. Не­мец, управляющий заводом, убивает дорогую собаку, которая, погнавшись за зайцем, не смогла его поймать. Савка в негодовании бросается на немца, приговаривая: «...пса гу­бить, живодеры, мошенники!» Избитый до крови немцем, он так изливает чувство возмущения: «Зачем он ее порешил без вины? Не могу я этого самого зверства видеть, потому что во мне все нутро закипает... Ох, везде неправда, везде... это са­мое зверство». Савка тоже любит природу, ценит, видит ее красоту. «Ты бы весной послушал, что в лесу делается», —-обращается он к рассказчику: «Стоишь этак, стоишь, при­слушиваешься, а лес кругом тебя точно весь живой: тут пти­ца поет, там козявка в траве стрекочет, там зверь бежит».

Очевидно, что автору хотелось бы увидеть своих любимых героев более просвещенными, более цивилизованными, но при сохранении их устойчивой природной нравственности, совестливости, готовности к соучастию. Этому во всех про­изведениях служит тщательная передача не только красок, голосов природы, но и ее одухотворенности. Природа — не фон для раскрытия чувств, душевных состояний, порывов человека. Природа — полноправный, полнокровный герой произведений, выразитель авторской позиции и эстетичес­кой, нравственной и социальной.

Вспомним, у Елески («Зимовье на студеной») с наступле­нием зимы возникают сложные душевные переживания. По­явление первых кружащихся в воздухе снежинок радует его. Радость сменяется тоскливым чувством. Охваченный воспо­минаниями, он долго смотрит «на почерневшую реку, на глу­хой лес, зеленой стеной уходящий на сотни верст туда, к студеному морю, и думает свою тяжелую стариковскую думу». Пейзаж, как и портрет героев, живописен, изменчив, краски в движении — переходы одного оттенка к другому гармонич­ны изменению душевного состояния. Вот картина дождливо­го летнего дня в лесу. Под ногами ковер из прошлогодней палой листвы. Деревья покрыты дождевыми каплями, кото­рые сыплются при каждом движении. Но выглянуло солнце, и лес загорелся алмазными искрами: «Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом праздни­ке желанным, дорогим гостем» («Приемыш»).

Выше приведено замечание А.М. Горького о том, что язык произведений Мамина-Сибиряка — народный, живописный, меткий, образный, богат пословицами, поговорками. «Ищи ветра в поле!» — говорит Богач об убежавшем зайчике. «Вместе тесно, а врозь скучно», — замечает он, наблюдая поведение собаки, подружившейся с зайцем. Дед Адриан в рассказе «Де­душкино золото» дает исключительно меткую характеристику Митрию, человеку хвастливому и легкомысленному, поговор­кой: «Пустой колос голову высоко несет». Близка к народной и авторская речь: «Ах, горе какое лютое привалилось» («Зимо­вье на Студеной»); синонимы «Плачет, убивается старик, а помочь нечем» (там же); инверсии («Ходит ветер по Студеной, наметает сугробы снега, завывает в лесу, точно голодный волк»). Выразителен диалог, о чем можно судить и по вышеприведен­ным цитатам. Диалог проявляет черты характера человека, его мироощущение. Например, лживо-ласковая речь хозяина мас­терской в «Вертеле», обращенная к барыне, раскрывает его угодничество. Разговор Прошки с барчуком показывает их душевную, эмоциональную несовместимость.

Здесь, пожалуй, самое время сказать, что таким образом Д.Н.Мамин-Сибиряк полемизировал с тем направлением в литературе для детей, которое вытекало из эстетики народ­ничества, теории «малых дел». Его представляли В.И.Дмит­риева, А.Н.Анненская, П.В.Засодимский...

Про свои «Аленушкины сказки» Д.Н. Мамин-Сибиряк го­ворил: «Это моя любимая книжка — ее писала сама любовь, и потому она переживет все остальное». В 1892 году умерла любимая жена писателя. Осталась больная дочь. Сказками любящий отец утешал ее, стараясь облегчить страдания. «Але­нушкины сказки» впервые появились в журнале «Детское чте­ние». В 1894 году здесь была помещена «Сказка про храброго зайца», в следующем «Сказка про Комара Комаровича» и «Сказка про воронушку». В 1896 в журнале «Всходы» — сказ­ка «Про Воробья Воробеича...». Сказки неравнозначны худо­жественно. Широко известны «Серая Шейка», «Старый во­робей». Их нередко причисляют к рассказам, хотя есть осно­вания отнести их к жанру сказки.

Сказки Д.Н.Мамина-Сибиряка, подобно сказкам К.Д. Ушинского и Л.Н.Толстого, стилистически и по объекту ана­лиза реалистичны. Они существенно отличаются от сказок Кл.Лукашевич («О двух хлебных зернышках»), В.Авенариуса («О Пчеле-Мохнатке» и «О Муравье-Богатыре»). Желая дать детям понятие о жизни насекомых, Авенариус не считается с естественнонаучными данными, приписывает пчелам и му­равьям несвойственное им поведение, образ жизни, нередко впадает в слащавый тон. Будущие пчелки спят «крепко-креп­ко» в своих личинках-«колыбельках», они делают «тю-тю», т.е. окукливаются, хотят «баиньки» и т.п. Основное внима­ние автор сосредоточивает на развлекательности.

Д.Н.Мамин-Сибиряк следует традиции народной сказки о животных. Герои его произведений — обыкновенные звери, птицы, насекомые, которых ребенок, как правило, знает в жизни. В них нет ничего редкостного, исключительного. Медведь, зайчик, воробей, воронушка, комар, даже комнат­ная муха — живут в сказках своей, свойственной им жизнью. Отличительные приметы внешнего облика сказочных героев легко распознаются ребенком: у зайца «длинные уши, корот­кий хвост», у комара — «длинный нос», у воронушки — «чер­ная головушка». Животные, птицы, насекомые — носители качеств, которые отличает в них и народная сказка: заяц тру­слив; медведь силен, но неуклюж; воробей прожорлив, наха­лен; комар назойлив.

Животные очеловечены. Хвастун заяц рассказывает собрав­шимся вокруг него старым зайцам и молодым зайчатам о своей поразительной храбрости, слушатели реагируют на это каж­дый по-своему: «хихикнули молодые зайчата», прикрыв мор­дочки передними лапками; засмеялись добрые старушки-зай­чихи; улыбнулись даже старые зайцы, побывавшие в лапах у лисы и «отведавшие волчьих зубов». Комар Комарович угро­жает расправой Мишке, забравшемуся в болото, и зовет це­лую рать своих товарищей для совместного нападения. Воро­бей Воробеич беседует с Ершом о разных житейских делах. Серая Шейка трогательно прощается со своими родителями перед их отлетом в дальний путь. Действие в сказках, сюже­ты, как правило, строятся на веселых, забавных происшест­виях. Например, столкновение хвастливого зайца с волком или комара — с медведем. Забавна сцена, в которой трубо­чист Яша пытается справедливо рассудить спор между Воро­бьем и Ершом. В то время как он произносит свою речь, его обворовывают. Некоторые сказки захватывают читателя сво­им драматизмом, трагической участью героев. Например, очень волнует происходящее со старым Воробьем. Он стал жертвой собственного легкомыслия и неосторожности. Ма­ленькие читатели беспокойно наблюдают за судьбой уточки Серой Шейки, одинокой и беззащитной перед нападением лисы. Автор достигает здесь большой силы эмоционального влияния на читателя. Серая Шейка тяжело переживает мо­мент разлуки с родителями: «— Ведь вы весной вернетесь? — спрашивает она мать.

— Да, да, вернемся, моя дорогая, и опять будем жить все вместе».

Не радует Серую Шейку красота природы, как будто чу­дом преобразившейся зимой. Она трепещет при мысли, что «полынья вот-вот замерзнет и ей некуда будет деться». У нее «замирает сердце» при виде того, как лиса осторожно ползет по льду к самой полынье. В журнальном тексте сказки («Дет­ское чтение» за 1893 г.) не было 4-й главы, рассказывающей о спасении Серой Шейки старым охотником; 3-я глава окан­чивалась словами: «Раз утром, когда было особенно холодно, заяц прибежал напиться к полынье, но она уже замерзла, и от бедной Серой Шейки осталась на льду куча перьев». Пи­сатель счел этот конец слишком печальным и в следующей редакции изменил его. В сказках, в отличие от рассказов, пейзаж занимает незначительное место. Здесь видно влияние фольклорной традиции, не знающей развернутого пейзажа. Его зарисовки кратки, хотя и очень выразительны: «Солнце сделалось точно холоднее, а день короче. Начались дожди, подул холодный ветер» — вот и вся зарисовка поздней осени («Сказка про воронушку»). Исключение составляет поэти­ческий сон Аленушки: «Солнышко светит, и песочек желте­ет, и цветы улыбаются», окружая кроватку девочки пестрой гирляндой, и «ласково шепчет, склонившись над ней, зеле­ная березка» («Пора спать»).

Народно-поэтическая сказочная традиция, которой сле­дует Мамин-Сибиряк, выражается во всех приемах повество­вания и, конечно, в языке. «Аленушкиным сказкам» предше­ствует оригинальная присказка, в которой все герои окружа­ют Аленушку и вместе с ней нетерпеливо ждут начала сказки. Синтаксический строй речи в сказках характеризуется поста­новкой глагола в начале предложения, что придает повество­ванию особый ритм, динамику: «Родился зайчик в лесу и все боялся»; «рассердился окончательно Мишка». Обычны тра­диционные сказочные формулы вроде: «долго ли, коротко ли», «стали жить да поживать»; повторы: «боялся зайчик день, боялся два, боялся неделю...», или: «ходил он ходил по своим волчьим делам»... В речах персонажей немало разговорной лексики: «Ой, беда, братцы!» — кричит комар, завидев не­прошеного гостя Мишку. «Ничего, живем помаленьку», — говорит Ерш Ершович Воробью. Автор искусен в использо­вании уменьшительных и увеличительных суффиксов: «во­ронушка», «Мишка», «комаришка», «носище»... «Аленушки-ны сказки», как и народные, конечно, содержат мораль: ос­меяние трусости, хвастовства, легкомыслия, неумения оценить силы противника. Мораль вытекает из характеров и поступ­ков героев, из логики событий, из смысла столкновений.

Сказки познавательны. Очеловечение персонажей помо­гает живее и ярче представить читателю-ребенку характер­ные свойства животных, их жизнь. Знакомя с тем, как и в чем проявляется трусость зайца, сила и неуклюжесть медведя, его свирепость, как трудно приходится воробью в зим­нюю пору, в какой суровой обстановке проводит свою жизнь воробей и как эта обстановка трагически складывается для «желтой птички-канарейки», писатель активизирует ассоциа­ции, воображение ребенка, обогащая и мысль и чувство. Так, в сказке «Про Воробья Воробеича, Ерша Ершовича и веселого трубочиста Яшу» мораль отступает на второй план, почти сту­шевывается, как бы поднимая, усиливая изображение борьбы за существование в животном мире. В основе сюжета лежит взаимное столкновение различных персонажей, раскрытое изящно, юмористично. Из-за краюшки хлеба, украденной Во­робьем у трубочиста, происходит «свалка». Сначала в ней уча­ствуют птицы, затем и рыбы: «Все так и рвут, только крошки летят в реку, а потом и краюшка полетела тоже в реку. Тут уже схватились за нее рыбы. Началась настоящая драка между ры­бами и птицами. В крошки растрепали всю краюшку и все крошки съели». Жизнь животных протекает органично в ок­ружающей их среде, во взаимосвязи с природными условия­ми, к которым они приспособлены. Все это раскрыто живо, часто через диалог. Ерш приглашает Воробья: «Иди ко мне в гости. У меня, брат, хорошо в глубоких местах... Вода стоит тихо, всякой водяной травы сколько хочешь. Угощу тебя ля­гушачьей икрой, червячками, водяными козявками». В «Сказке про воронушку. Черную Головушку и желтую птичку канарей­ку» канарейка, вылетевшая из клетки на свободу, погибает от зимних холодов, тогда как ворона чувствует себя прекрасно в этой обстановке. Неумение или невозможность приспособить­ся к окружающей среде грозит смертельной опасностью. В таком положении оказываются Серая Шейка, которая не смог­ла с другими утками улететь на юг, и старый Воробей, не сумевший подготовиться к наступлению зимы. Острые си­туации в сказках, таким образом, реалистичны, обусловлены художественным замыслом. Раскрывая законы, которыми уп­равляется животный и растительный мир, Мамин-Сибиряк расширяет познавательные возможности литературной сказ­ки и ее границы как научно-художественного жанра.

Особое место занимает сказка о царе Горохе, появившая­ся впервые в журнале «Детский отдых» в 1897 году. Она от­личается от остальных более сложным содержанием и раз­вернутым приключенческим сюжетом. Сказка сатирична и юмористична. Автор выступает как талантливый продолжа­тель пушкинских традиций литературной сказки. Полное за­главие произведения «Сказка про славного царя Гороха и его прекрасных дочерей — царевну Кутафью и царевну Горошину». В образе царя Гороха высмеиваются чванливость, жад­ность, презрительное отношение правящих верхов к про­стым людям из народа. Правдивы некоторые черты старорусского быта. Например, царевна Кутафья находится в беспрекословном послушании родителям; она не смеет даже заикнуться о выборе суженого: «Не девичье это дело — женихов разбирать!» Сказка соединяет различные фольклорные мотивы:

о крохотном ребенке (например, в сказке «Мальчик с паль­чик»), о волшебных превращениях (Горошина превращается в муху, мышку, маленькую птичку); мотив о Золушке, кото­рая подвергается всевозможным издевательствам со стороны окружающих (образ Босоножки)... Под влиянием любви пре­красного царевича Босоножка освобождается от колдовства и из некрасивой превращается в писаную красавицу. Идея о великой, возвышающей силе любви встречается в ряде рус­ских народных сказок, например в сказке «Заклятый царе­вич». Один из ее вариантов получил литературную обработку в сказе С.Т.Аксакова «Аленький цветочек».

Сказки Мамина-Сибиряка — значительное явление в ли­тературе конца XIX века. В них освоены и развиваются луч­шие реалистические традиции народной и литературной сказ­ки. В изображении природы, животного мира, в характере сказочной морали нет фальши. Сказки интересны детям и в наше время. Часть их вошла в учебные книги для чтения в начальной школе.

С острова Капри М.Горький писал Д.Н.Мамину-Сибиря­ку: «Уважаемый Дмитрий Наркисович! В день сорокалетия великого труда Вашего, люди, которым Ваши книги помогли понять и полюбить русский народ, русский язык, — почти­тельно и благодарно кланяются Вам, писателю воистину рус­скому. Когда писатель глубоко чувствует свою кровную связь с народом, это дает красоту и силу ему. Вы всю жизнь чувст­вовали творческую связь эту и прекрасно показали Вашими книгами, открыв целую область русской жизни, до Вас не знакомой нам».