Глава 1. Особенности литературного процесса в 20-30-е годы 2 страница

Эти же нравственные качества, расположенность души В.В.Маяковского к людям, к добру отмечают в своих воспо­минаниях о поэте и люди, близко знавшие его в быту. В конце 1923 года в коммунальную квартиру (№ 12 дома № 3 по Лубян­скому проезду), где жил поэт, «по уплотнению» переселилась с семьей Людмила Татарийская. В ее заметках читаем:

«Соседи никогда не слышали от Маяковского каких-либо замеча­ний, резкого тона, жалоб на то, что ему кто-нибудь мешает. А ведь ему часто не давали работать. Дети затевали шумные игры у его двери. Но он никогда их не выгонял из передней, а выносил им сладости, и они убегали по своим комнатам.

Когда Маяковский узнавал, что у кого-нибудь из соседей неприят­ности, он предлагал свою помощь. Помню, в нашей квартире заболела скарлатиной маленькая девочка. Узнав об этом, Владимир Владимиро­вич с озабоченным лицом подошел к матери девочки и сказал:

— Нина Генриховна, чем я могу вам помочь? Может быть, вам нужны деньги, пожалуйста, возьмите.

Это было в тяжелые двадцатые годы, когда страна переживала боль­шие трудности.

Моя семья тоже была в трудном материальном положении. Я пыта­лась найти работу, но не могла.

Как-то я шла по лестнице, и у меня оторвалась подметка от туфли. Других туфель не было. Как же я пойд/в школу?.. Я громко заплакала и с плачем подошла к парадным дверям. Маяковский, услышав плач, открыл двери с испуганным лицом и спросил:

— Что случилось?

Я пробежала к себе в комнату, Маяковский зашел вслед за мной. Я ему рассказала о своем «непоправимом горе». Помню, как помрачнело его лицо. Он опустил голову, постоял около меня и, ничего не сказав, вышел из комнаты.

Через некоторое время он зашел ко мне в хорошем настроении:

— Товарищ Люся, я бы очень хотел, чтобы вы научились печатать на машинке. Мне это было бы очень удобно.

Позже я поняла, какое большое, глубокое внимание проявил ко мне Маяковский. В те тяжелые для меня минуты он не стал меня уте­шать, он даже не предложил мне денег, а ведь он был человеком широ­кой натуры и многим оказывал денежную помощь. Но он нашел другой выход: очень тактично предложил мне работу. Я стала учиться печатать на машинке, а Владимир Владимирович давал мне перепечатывать свои произведения».

«Когда происходили творческие вечера Маяковского в Политехни­ческом музее, молодежь приходила туда задолго до начала. Толпы на­рода в Лубянском проезде затрудняли движение трамваев. Молодежь заполняла двор, многие заходили даже на лестничную клетку и запол­няли ее до четвертого этажа, где была комната Маяковского, ждали когда он выйдет и направится в музей на свой творческий вечер. И как только Маяковский показывался, молодежь горячо встречала его».

Близки к приведенному многие рассказы-очерки П.И.Лавута[civ], составляющие его удивительную по искренности, бо­гатую ценнейшей информацией книгу «Маяковский едет по Союзу».

Интересно и многозначимо, что приведенные акценты из характеристик родственников, других людей, близко, не офи­циально знавших В.В.Маяковского, по существу повторил Б.Пастернак, раскрывая свое отношение к В.В.Маяковскому в «Охранной грамоте».

Отвечая на самому себе заданный вопрос: «Что же особен­ного в творчестве Маяковского?» — Б. Пастернак рассказыва­ет, как он в группе с другими литераторами участвовал во встрече с В.В.Маяковским, спланированной на скандал, на выражение своего презрения к группе Шершеневича, Боль­шакова, Маяковского. И как он, Б.Пастернак, сразу был пле­нен этим «врагом». О второй встрече, когда Б. Пастернак слу­шал в авторском чтении трагедию «Владимир Маяковский», он пишет: «Я слушал, не помня себя, всем перехваченным сердцем, затая дыхание. Ничего подобного я раньше никогда не слышал.

...В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки зрения, в любом направле­нии, без которой поэзия — одно недоразумение, временно не разъясненное». «Маяковский вырос для меня в какое-то обобщенное существо»... Б.Пастернак, по его словам, был поражен «чертой гениальности, которую нельзя процитиро­вать, которая видна в его жизни, во всем, что он дал, а глав­ное, в том влиянии, которое он на нас оказал».

Размышления, заключения Б. Пастернака, как и многих других крупных поэтов, знатоков творчества В.В.Маяковского, убедительно обнажают намеренную лживость злого утверж­дения Л.Авербаха о том, что жизнь В.Маяковского — пример того, «как надо перестраиваться». Оно приведено в начале разговора о Маяковском. Чрезвычайно актуальна в этой связи мысль Б.Пастернака, что еще в дореволюционное время, помимо биографии открыто революционной, Маяковский был «как живая полнокровнейшая клеточка этой человеческой культуры, что уже означало собою будущее. В этом смысле его революционность совершенно самостоятельная, порож­денная не только историческими событиями, а его типом, складом, мыслью, голосом...

Устремленность в будущее: «...Слушайте, товарищи по­томки, / агитатора, / горлана, / главаря./ Заглуша/ поэзии по­токи, / я шагну через лирические томики, / как живой/ с жи­выми говоря». Устремленность в будущее, чувство веры, ок-рыленность работой-созиданием, образ жизни в счастливом, хотя и очень трудном движении — это и есть сердце стиля Маяковского. И конечно — связь с днем сегодняшним: «Того позабудет завтрашний день, кто о сегодняшнем дне позабу­дет», — диктовал и диктует древний афоризм....Мы

вспоминаем

любую из минут. С каждой

минутой

шагали в ногу, — писал Маяковский в 1927 году., Нашим учащимся уже в на­чальной шкале полезно понять и почувствовать его поэзию:

«Я — поэт. Этим и интересен./ Об этом пишу. Об остальном — только/ если это отстоялось словом» («Я сам»). Поэт удив­ляет и увлекает читателя, если удивляется и увлекается сам. Интеллектуальная радость возвышенна, как и возвышенное эстетическое чувство:

«Это — рабочий. Рабочий — тот,

кто работать охочий. Все на свете

сделано им. Подрастешь —

будешь таким.

(«Гуляем»)

И как пульс всего творчества: «Радуюсь я, /это мой труд/ вливается/ в труд/ моей/республики!» Здесь каждое слово — неотъемлемо от целого по мысли и одновременно — ценное звено спаянной формы. И новое искусство нужно было, «что­бы выволочь республику из грязи». Этому служили и его один­надцать сценариев фильмов, адресованных детям, например сценарий «Дети» (1926 год), «Трое» (1928 год); и работа в «Пионерской правде», где были напечатаны многие стихи для детей, песни для пионеров. Маяковский с удовольствием именовал себя «деткором», изучал письма, приходившие в газету от читателей.

Классикой отечественной и мировой литературы стало все, что подарил нашим детям еще в 30-е годы Константин Геор­гиевич Паустовский (1892—1968). Высокий вкус, слившийся с высокой нравственностью, гражданственностью, как осущест­вляющейся в делах и образе жизни совестливостью, — все это позволяет говорить, что в личности К.Г.Паустовского про­явилась гармония, которая издавна признается идеальной: эс- тетика стала жизненной этикой. Критерии, личностные нор­мативы, отвечающие смыслу такой этики, постоянны в глав­ном — неделимости правды и красоты. Автобиографическая «Повесть о жизни», да и все творчество К.Паустовского — прекрасное, глубинное раскрытие названной гармонии. Этим оно значимо для читателей всех возрастов, особенно для раз­вития личности активно растущего человека.

Паустовский родился в семье железнодорожного служа­щего. С ранних лет увлекался сказками, легендами, которы­ми с внуком охотно делились дед и бабушка. Учился в Киеве, в классической гимназии. Здесь укрепился интерес к литера­туре. Особенно близки гимназисту были Тургенев, Чехов, Бунин, Грин. Уже в отроческие годы К. Паустовский обнару­жил склонность к лирическому и романтическому началам в отечественной классике, к произведениям, в которых иссле­дование сознания и подсознания, анализ психологических мотивов поведения составляют основной смысл, определяют интонацию, ритм, их пафос. Закономерен для К. Паустов­ского интерес к творчеству поэтов, художников, что позднее отразилось в его очерках о И.Левитане (1937), О.Кипрен­ском (1937), Т.Шевченко (1939).

«Живопись, — говорил К. Г. Паустовский, — важна для про­заика не только тем, что помогает ему полюбить краски и свет. Живопись важна еще и тем, что художник замечает то, чего мы совсем не видим. Только после его картин мы тоже начинаем видеть и удивляться, что не замечали этого раньше». Это же можем сказать мы, читатели К.Г.Паустовского, о цен­ности его произведений для нас: читая их, мы видим то, что до этого не замечали в природе, в людях и шире — в жизни; про­читав их, мы открываем обыденное заново и удивляемся ра­достно тому, что прекрасное — рядом, что мир вокруг нас много­звучен и многокрасочен в своем непрерывном изменении.

Паустовский утверждал, что созерцание прекрасного вы­зывает тревогу, которая «предшествует нашему внутреннему очищению. Будто вся свежесть дождей, ветров, дыхания цве­тущей земли, полуночного неба и слез, пролитых любовью, проникает в наше благородное сердце и навсегда овладевает им». Вспомним мысль М.Горького, приведенную в главе, посвященной его раннему творчеству. Писатель вспоминает, как он, десятилетний мальчик, читал поэмы А.С.Пушкина:

«...стихи звучали как благовест новой жизни... Какое это счас­тье быть грамотным...» И Горький, и Паустовский раскрыва­ют жизненную силу эстетической грамотности, эстетическо­го очищающего чувства. Силой этого чувства и значимы для нас произведения Паустовского. Постичь это можно лишь медленно читая и перечитывая их, как бы включая себя в наблюдения писателя: представляя, что находимся с ним ря­дом, видим все то, что увидел писатель, слышим все то, что услышал он. В лабораторию же мастерства, в климат литера­турно-художественного творчества нас в немалой степени вводит «Золотая роза» — «книга заметок о писательском тру­де», над которой автор работал в течение 1955—1964 годов.

Отдельные исследователи не без основания выделяют три периода в творчестве К. Г. Паустовского. Первый: «Минето-зы» (1927), «Романтика» (написано у 1916—1923 гг.; опубли­ковано в 1935 г.)', «Блистающие облака» (1923); второй: «Кара-Бугаз», «Колхида» (1932—1934); третий: «Мещёрская сторо­на», «Летние дни», «Повесть о жизни», «Золотая роза». В этом перечне далеко не полное перечисление написанного и опуб­ликованного К. Г. Паустовским. Да и периодизация заметно условна. Для нас важно заметить и другое: ценностные эсте­тические, нравственные ориентации писателя, достаточно четко выраженные в начале творчества, были постоянными на протяжении всего творческого пути. Автор не изменял себе. Верный традициям классического романтизма, он был «бо­лен» болезнями, которые переживала его родина, счастлив ее созидательными успехами. Изменялись объекты пристально­го внимания писателя, ракурс осмысления явлений. Но об­щечеловечески ценностное — гуманизм, желание умножить добро и красоту — оставалось в центре изучения и изображе­ния картин жизни, людей в их связях с внешним миром, во взаимоотношениях друг с другом, в их недоразумениях и кон­фликтах с собой.

Что из написанного Паустовским — для детей? Как и в ответе на аналогичный вопрос, обращенный к творчеству В.В.Маяковского, скажем так: конечно, не все написанное К.Г.Паустовским доступно детям начальной школы. Но и не только то, что писатель сам адресовал детям. Например, от­рывки из «Мещёрской стороны» (1938), которая не раз изда­валась для юных читателей, вполне доступны и интересны уже и для восьми-десятилетнего читателя.

Полезно познакомить детей и с отдельными главами «Зо­лотой розы». Уже первый ее очерк «Драгоценная пыль» не может не вызвать у детей самых желанных чувств: искреннего соучастия с переживаниями великодушного бедняка и бедня­ги старика Шамета; интереса к легенде о фантастической силе красивого золотого цветка; уважения и восхищения трудом и трудолюбием, целеустремленностью, преданностью человека своему замыслу — одарить счастьем страдающую Сюзанну.

Сам писатель говорил не раз, что наиболее счастливым и плодотворным было его знакомство со средней полосой Рос­сии, где и Мещёрский край: «Произошло оно довольно позд­но, когда мне было уже под тридцать лет... Самое большое, простое и бесхитростное счастье я нашел в лесном Мещёр­ском крае. Счастье близости к своей земле, сосредоточен­ности и внутренней свободы, любимых дум и напряженного труда. Средней России — и только ей я обязан большинст­вом написанных вещей». В этом признании — наша установ­ка чтения произведений К.Г.Паустовского. По его мысли, писательство — прежде всего призвание. Следовательно, для писателя всегда личностно ценна и значима возможность щедро, наиболее полно выразить себя. Это и дает основание говорить о «счастье близости к своей земле, сосредоточен­ности и внутренней свободы...». Открыть, ощутить это счас­тье близости писателя к родной земле означает впитать в себя его мироощущение. Обогатить себя чувством близости к тому, что ему близко.

К.Г.Паустовскому близко, небезразлично и то, что было обращено на благо литературы для детей, развития культуры. Это подтверждает его выступление на научном совещании 1936 года, где взволнованно, заинтересованно обсуждались состояние и задачи развития литературы для детей; его друж­ба с Р. И. Фраерманом, А.П.Гайдаром, М.М.Пришвиным; его очерки «Отважное сердце Гайдара», «Михаил Михайлович Пришвин». О большой любви к детям говорят и его выступ­ления в журналах «Мурзилка», «Пионер», в газете «Пионер­ская правда». В детское чтение неизменно, начиная с 30-х годов, входят рассказы: «Ленька с Малого озера» (1937), «Ре­зиновая лодка» (1936), «Золотой линь» (1936), «Кот-ворюга» (1936), «Барсучий нос» (1936), «Сивый мерин» (1936), «Зая­чьи лапы» (1936), «Последний черт» (1936). Большая часть этих рассказов составляет цикл, публиковавшийся не раз сбор­ником с простым и теплым названием — «Летние дни». Ин­тонации, нравственные установки, эстетика творчества, оп­ределившиеся в этот период, обусловили смысл сказок, на­писанных позднее: «Похождение жука-носорога» (1945), «Дремучий медведь» (1947), «Растрепанный воробей» (1948), «Заботливый цветок» (1953), «Квакша» (1954).

Даже когда в сказку включается материал из времени Ве­ликой Отечественной войны, то есть мотивы отнюдь не без­заботные, добро, светлая интонация остаются доминирую­щими, например в сказке «Похождение жука-носорога». Фа­була произведения предельно незамысловата. Петр Терентьев уходит из деревни на войну. Маленький сын его Степа не знает, что подарить отцу. Придумал: подарил старого жука-носорога, которого поймал на огороде. Так, посаженный в коробок из-под спичек, жук-носорог попал вместе с солда­том Терентьевым на фронт. Петр Терентьев берег подарок сына как драгоценную реликвию. Воевал, был ранен, лечил­ся в лазарете, снова воевал... После Победы пришел домой. Вернулся с ним и жук-носорог. Это краткий перечень фактов из фабулы. Но суть, смысл художественного произведения составляет не фабула. О чем же.сказка? Содержание ее неис­черпаемо. Подумаем, какими чувствами определяются взаи­моотношения мальчика Степы и жука, маленького сына и его отца — мужественного солдата, отношения Петра Терентьева и других солдат к их удивительному фронтовому спутнику. Во всем этом и проявляется поэтический замысел сказки.

Заметим, что, попав в коробок из-под спичек, «носорог сердился, стучал, требовал, чтобы его выпустили. Но Степа его не выпускал, а подсовывал ему в коробок травинки, что­бы жук не умер от голода. Носорог травинки сгрызал, но все равно продолжал стучать и браниться.

«Степа прорезал в коробке маленькое оконце для притока свежего воздуха. Жук высовывал в оконце лохматую лапу и старался поцарапать от злости. Но Степа пальца не давал. Тогда жук начинал с досады так жужжать, что мать Степы кричала: — Выпусти ты его, лешего! Весь день и жундит и жундит, голова от него распухла!

Петр Терентьев усмехнулся на Степин подарок, погладил Степу по голове шершавой рукой и спрятал коробок с жуком в сумку от противогаза».

На редкость лаконична картина. Даже скупа по использо­ванию «украшающих» прилагательных или громких, звонких, острых, динамичных слов. Миролюбивая, тихая, без внеш­них эффектов домашняя ситуация. Но в ней уже четко обо­значено эмоциональное состояние, сила духа, стойкость каж­дого из персонажей. Степа не может отпустить отца на войну без своего личного подарка. Он придумал, что подарить. Пой­мал жука и молча, терпеливо выносил борьбу насекомого за вырванную у него свободу: кормил травинками, окошко для свежего воздуха вырезал в коробке! Ни единого звука не про­изнес в ответ на выходки оскорбленного пленника... Матери, конечно, не до жука. Она глубже, реалистичнее смотрит на солдатскую службу. Перебирает, возможно, в воображении допустимые драматические и даже трагические картины. Но и она не проявляет своего состояния в формах, в словах, уни­жающих маленького сына. Все понимающий Петр Терентьев тоже весьма сдержан. Он лишь погладил сына по голове «шер­шавой рукой», что само по себе говорит: из дома уходит ра­ботник. Улыбнулся и спрятал жука во фронтовую свою сумку из-под противогаза. Ему тяжелее всех. И он скупее всех во внешних проявлениях, в чем сказывается его сила, мудрость и любовь к своим родным — к жене и сыну. Видны в приве­денном скупом начале сказки и чувства писателя: симпатич­ны ему герои. Нравятся они ему именно такими, без при­крас. Этим и определяются интонация, выбор средств, кото­рые использованы автором.

В зачине сказки ощутимо, однако, что без приключений не обойтись. Шутка ли: солдат на фронт везет живой пода­рок, дав слово уберечь его. Необычности, как и положено в сказке, начинаются сразу же, как только жук-носорог ока­зался в среде фронтовиков. Те удивляются и самому факту:

жук-носорог — подарок сына. И тому, что «жук, видать, бое­вой. Прямо ефрейтор, а не жук». Обсуждают его возможнос­ти пребывания во фронтовой обстановке. Здесь уже иная, не домашняя сцена. Преобладают юмористические интонации. Иной язык: «...долго ли жук протянет и как у него обстоит дело с довольствием — чем его Петр будет кормить и поить. Без воды он, хотя и жук, а прожить не может».

«Жук полез на куст бузины на краю окопа, чтобы получ­ше осмотреться. Такой грозы он еще не видал. Молний было слишком много. Звезды не висели неподвижно на небе, как у жука на родине, в Петровой деревне, а взлетали с земли, ос­вещали вокруг все ярким светом, дымились и гасли. Гром гремел непрерывно». Конечно, и читатель-первоклассник, не говоря о тех, кто старше его на год-два, понимает, что жук по-своему, «по-насекомовски» увидел сражение на фронте: «Он высокомерно представил, что горящие и жужжащие ракеты похожи на него. Будто это большие жуки». Но главное — жук не испугался: «Он понял, что с такими жуками лучше не свя­зываться. Уж очень много их свистело вокруг». Писатель тоже по-своему делает скидку на «насекомовское» восприятие боя. Он не иронизирует, а добродушно подшучивает над жуком и разделяет радость, что после огненной ночи наступило сол­нечное тихое утро. Проснувшийся жук увидел «синее, теп­лое» небо: «такого неба не было в его деревне».

Нельзя не почувствовать тревогу Петра, когда тот обнару­жил пропажу жука. Заметим, что здесь писатель открыто оп­ределяет его переживание: «Дело не в пользе, — возразил он другому солдату, — а в памяти. Сынишка мне его подарил напоследок». Выносливый, терпеливый мужчина не скрыва­ет тревоги, выходящей за рамки пропажи жука. Главное, что тот был подарен сыном «напоследок». Слово это в контексте имеет не один смысл...

Дальше события, внешне для войны обычные, раскрыва­ются с позиции жука-носорога. Сказочно. Но читатель все ближе «роднится» с самим Петром... Как-то раз жук про­снулся от сильной тряски — «сумку метало. Она подскакива­ла...». Жук проснулся, когда Петр и другие бойцы бросились в атаку. Они кричали «ура»... И вот, чтобы «е выпасть из сумки, жук «раскрыл крылья и полетел рядом с Петром и загудел, будто подбадривал Петра». А затем... Жук заметил, что какой-то человек «в грязном зеленом мундире прицелил­ся в Петра из винтовки, но жук с налета ударил этого челове­ка в глаз. Человек пошатнулся, выронил винтовку и побежал.

Жук полетел следом за Петром, вцепился ему в плечи и влез в сумку только тогда, когда Петр упал на землю и крик­нул кому-то: «Вот незадача! В ногу меня задело!»

Так жук-носорог в наших глазах вырастает в истинного героя. Теперь мы, читатели, уже не только заинтересованы его действиями, а и сочувственно относимся к нему — к его отнюдь не «насекомовской» сообразительности. Тем более что в каждом из нас, пожалуй, генетически заложены инте­рес и симпатии к пушкинскому комару и шмелю, в которых превращала царевна Лебедь князя Гвидона («Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем князе Гвидоне Салта-новиче и о прекрасной царевне Лебеди»).

Петр и жук-носорог догнали свою часть, после месячного лечения в лазарете, уже на территории противника: «Дым от тяжелых боев был такой, будто горела сама земля и выбрасы­вала из каждой лощинки громадные черные тучи. Солнце меркло в небе. Жук, должно быть, оглох от грома пушек и сидел и сумке тихо, не шевелясь». Но как-то утром жук-носорог по­чувствовал, что теплый ветер далеко уносил последние тучи дыма. Он вылез из сумки. Увидел чистое, высокое небо, свер­кающее солнце... «Было так тихо, что жук слышал шелест лис­та на дереве над собой. Все листья висели неподвижно, и только один трепетал и шумел. Будто радовался чему-то и хотел рас сказать об этом всем остальным листьям...» «Победа!» — это сказал засмеявшийся Петр. «Победа!» — отозвались бойцы...

Одинокий лист «трепетал». «На касках бойцов блестела роса», когда они с криком «ура» утром бросались в атаку. В этой именно атаке жук ужалил немецкого солдата в глаз... Это не только детали, нюансирующие лаконичный язык сказ­ки. Это ее сквозная лирическая тональность. Она придает повествованию эмоциональную пронзительность. Предопре­деляет ответный отклик читателя, если тот включается в ав­торскую интонацию, то есть в личное отношение писателя к героям сказки. Так о чем же сказка «Похождение жука-носо­рога»? Точнее, что она значит для читателя? Очевидно, что смысл произведения не в приключениях жука.

Сказочная история — лишь условие, лишь «предмет», с помощью которого талантливый писатель побуждает нас, чи­тателей, заинтересованно отнестись к тому, что его волнует, что он сам не устает осмыслять: о возможностях проявления добросердечия, любви; о ценности взаимопонимания, взаи­моуважения; о чувстве неотделимости своей от родных мест, милее которых ничего нет на земле; об ответственности. Вспомним конец сказки. Солдат «вытер рукавом глаза» и за­ключил: «Стосковалась по нашим рукам родная земля. Мы теперь из нее сделаем сад и заживем, братцы, вольные и счас­тливые». А Петр на вопрос сына, жив ли жук, отвечает:

«— Живой он, мой товарищ... Не тронула его война... — Петр вынул жука из сумки и положил на ладонь.

Жук долго сидел, озирался, поводил усами, потом при­поднялся на задние лапки, раскрыл крылья, снова сложил их, подумал и вдруг взлетел с громким жужжанием — узнал родные места! Он сделал круг над колодцем, над грядкой ук­ропа в огороде и полетел через речку в лес, где аукались ре­бята, собирали грибы и дикую малину. Степа долго бежал за ним, махал картузом».

К.Г.Паустовский не раз говорил о миссии писателя—«про­водника по прекрасному», который представляет лучшее бу­дущее, видит путь к нему. Литературу - искусство слова он называл одним «из краеугольных камней великолепного мира свободы, справедливости и культуры». Будущее толковал как «совершенно новый и высокий строй человеческих чувств и отношений». Утверждал, что его черты «щедро рассеяны уже в нашей сегодняшней жизни». Этот новый строй отношений частично запечатлен в новеллах «Доблесть», «Поводырь», «Дорожные разговоры», «Грач в троллейбусе», «Толпа на на­бережной», «Ценный груз», «Подарок», «Заячьи лапы». В сущ­ности, это утверждает все творчество К.Г.Паустовского. Чи­тать и перечитывать его произведения приятно человеку лю­бого возраста. Ценностное всего это занятие именно в детские и юношеские годы.

Родствен стилистически К.Г.Паустовскому Михаил Ми­хайлович Пришвин (1873—1954). Характеризуя Пришвина-ху­дожника, Паустовский писал: «Пришвин пишет о человеке, как бы чуть прищурившись от своей проницательности. Его не интересует наносное. Его занимает та мечта, что живет у каждого в сердце, будь он лесоруб, сапожник, охотник или знаменитый ученый».

Проникнуть в творчество Пришвина и означает — понять, пусть частично, его мечту. Достичь этого, конечно, можно только при неравнодушии читательского отношения к богат­ству, которое оставил писатель.

В литературу М.М.Пришвин пришей не рано. Предста­вим: родился он почти сто тридцать лет назад. Всего лишь через двенадцать лет после отмены крепостного права, в ку­печеской семье. Отец — фантазер и поэт в душе,, разбитый параличом, умер, оставив жене расстроенное хозяйство, боль­шие долги и пять человек детей. Мише, младшему, — его звали домашние Курымушкой — шел восьмой год. В авто­биографическом романе «Кощеева цепь» М.М. Пришвин вспо­минает, что позвал его перед смертью отец и вмиг единст­венной действующей рукой нарисовал на листе бумаги не­обыкновенных животных, подписал: «Голубые бобры». «Голубые бобры» — романтический символ и того, что после него остается семье, и своей нереализованной мечты. Сын унаследовал поэтическое мироощущение от отца. От мате­ри — деловитость в достижении цели, умение управлять со­бой. «Через мать я природе своей получил запрет, и это со­знательное усилие принесло мне потом счастье», — запишет писатель в дневнике уже в зрелые годы. Он не переставал восхищаться ее практической сметкой, помнил и ее призна­ние: «Я не знаю, какая может быть у помещика с мужиком идиллия. Мы все живем, выколачивая копейку у мужика». Но в душе всегда нес образ «голубых бобров».

Учился М.Пришвин в Елецкой гимназии, затем в реаль­ном училище в городе Тюмени, потом в политехникуме в Риге, затем в Германии, в университете города Лейпцига. В 29 лет сдал там экзамен по агрономическому отделу фило­софского факультета. В Россию вернулся агрономом с широ­ким общекультурным гуманитарным образованием. Служил молодой агроном в земстве в Клину. Занимался с известным профессором Прянишниковым в Сельскохозяйственной ака­демии в Москве. Работал исследователем на опытной стан­ции в городе Луге. Выступал в агрономических журналах... И все это время зрело, звучало в нем призвание к словесному творчеству, интерес к языку, к фольклору, к писательству. Знакомство с этнографами Н.Ончуковым, Шахматовым ра­зожгло дарованное природой призвание.

Он поехал на Север в экспедиции языковедов-этногра­фов. Народные песни, сказы, пословицы, поговорки Оло­нецкой губернии решили судьбу Пришвина: соревнование образования и призвания разрешилось в пользу художествен­ного творчества. Самосознание писателя формировалось в конце прошлого и в начале нашего века, когда интенсивно развивалась национальная художественная культура в стра­не. Вспомним об открытии и расцвете Малого и Художест­венного театров, о возрастающем интересе к Достоевскому, Льву Толстому, Чехову, Бунину, Куприну, Горькому и Бло­ку... К Чайковскому, Бородину, Римскому-Корсакову, Ру­бинштейну, Скрябину и Рахманинову... Возвышались имена Верещагина, Сурикова, Васнецова, Левитана, Репина, Серо­ва, Кустодиева, Бенуа, Рериха, Нестерова. Завоевывали умы студенческой молодежи Тимирязев, Менделеев. Посылает первую радиоволну Попов. Поют Шаляпин и Собинов... Со­бирает национальную галерею живописи Третьяков. В этой социокультурной ситуации и деятельность по изучению на­ционального фольклора рассматривается как неотделимая от общего культурного процесса.

Закономерно, что такой очарованный странник, каким был Пришвин, не только собирает, анализирует народное твор­чество, но и впитывает его в свою поэтическую душу. Неуди­вительно, что его книга «В краю непуганых птиц» (1907) при­влекла широкие круги читателей. Исследователь северного фольклора выступил как большой художник слова. В 1908 году выходит книга «За волшебным колобком», успешно под­тверждая писательский талант автора.

Это были уже не первые его произведения. Пришвину было 33 года, когда в журнале для детей «Родник» напечатали его первый рассказ «Сашок». Это как раз 1906 год, когда по при­глашению Н.Ончукова он уехал в Олонецкий край. В 1910 году М.М.Пришвина избирают действительным членом Рос­сийского географического общества, что побуждало к путе­шествиям. Так два призвания — художественное творчество и страсть к путешествиям, пребывание в природе, проникно­вение в ее жизнь — сливаются.

В исследовании «Пришвин и современность» В.В.Кожинов обоснованно пишет, что М.М.Пришвин рисует в своих про­изведениях обручение человека с природой, которое «необхо­димо не только потому, что человек едва ли сможет без нее выжить». В этом обручении Пришвин видит и «необходимое условие осуществления высшего смысла жизни человека».

Подсознательное обручение с природой осуществилось для самого Пришвина в детстве, когда он еще был Курьшушкой. Об этом прекрасно рассказано в «Кощеевой цепи». Очерк-рассказ «Золотой луг» — об этом же. А в очерке «Моя роди­на» (из воспоминаний детства) писатель говорит об этом от­крытым текстом:

«Хозяйство мое было большое, тропы бесчисленные.

Мои молодые друзья! Мы хозяева нашей природы, и она для нас кладовая солнца с великими сокровищами жизни. Мало того, чтобы сокровища эти охранять — их надо открывать и показывать.