О. Мандельштам 1 страница. Старинная мудрость, восходящая еще к Гераклиту, гласит: «Судьба человека – это его характер»

Старинная мудрость, восходящая еще к Гераклиту, гласит: «Судьба человека – это его характер». Эта истина остается справедливой и тогда, когда речь идет о судьбе не только отдельных людей, но и целых народов. Историческая судьба греческого народа в очень большой степени была предопределена его этническим характером или его менталитетом. И это в равной мере относится как к эпохе его бурной молодости, его стремительного восхождения к вершинам мировой культуры, так и ко временам его старческого увядания и упадка. До сих пор мы больше говорили о первой части этой блистательной исторической карьеры. Теперь пришла пора внимательно приглядеться и ко второй гораздо более печальной ее половине. Но прежде нам хотелось бы поделиться с читателем некоторыми co соображениями общего порядка, которые должны помочь найти ответ на главный вопрос, стоящий теперь перед нами: «Что было причиной или причинами упадка и вырождения или, может быть, перерождения греческой цивилизации, а стало быть, и самого греческого этноса как основного носителя и творца этой цивилизации?» И здесь весьма полезной может оказаться другая тоже достаточно старая истина «Наши недостатки суть продолжение наших достоинств». И в самом деле, не так уж трудно убедиться в том, что все те черты и особенности менталитета древних греков, которые так резко выделяют этот народ среди других народов древности и которые во многом объясняют бесспорно, выдающиеся достижения в самых различных области культуры, экономики, военного дела и государственного строительства, наряду с положительными имели и свои не менее значимы отрицательные стороны, которые со временем могли привести и, видимо, действительно привели к серьезному истощению и обескровливанию всего организма этноса, а затем и к полному его омертвению. Возьмем лишь несколько наиболее очевидных примеров, подтверждающих эту мысль.

Как было уже сказано (см. Пролог), в сравнении с историей стран Древнего Востока история Греции характеризовалась гораздо большим динамизмом и большей интенсивностью всех участвовавших в ней процессов, что в значительной мере могло быть обусловлено особой энергичностью и подвижностью греческого менталитета или ярко выраженной избыточностью всего комплекса составляющих его духовных сил (сверходаренностью греков). Но если взглянуть на эти же преимущества греческой цивилизации под несколько иным углом зрения, мы увидим, что их оборотной стороной легко могли стать крайняя нестабильность геополитической обстановки в стране, скачкообразность и катастрофичность всего процесса исторического развития общества. Точно так же гораздо бό льшая в сравнении с восточными деспотиями внутренняя пластичность и подвижность основных форм социальной и политической организации, выработанных греками по мере их продвижения от варварства к цивилизации (мы имеем здесь в виду, конечно, в первую очередь, греческий полис), при неблагоприятном стечении обстоятельств могли обернуться и большей неустойчивостью (лабильностью) этих форм и полным их распадом. Достигнутый греками чрезвычайно высокий (по общим меркам Древнего мира) уровень личной свободы и самосознания индивида, несомненно, способствовал развитию его инициативы и предприимчивости в самых различных сферах человеческой деятельности. Но не подкрепленная в достаточной мере обостренным сознанием своей ответственности за судьбу социума эта свобода могла подталкивать человека к рискованным экспериментам в сфере хозяйства и политики, к насилию над другими индивидами и над всем гражданским сообществом полиса, наконец, к разрыву с традиционными формами социального бытия и морали или, говоря иначе, либо к анархии, либо к диктатуре. В сравнении с другими народами древности и средневековья греки, несомненно, могут считаться людьми высоко цивилизованными и просвещенными хотя бы и с той оговоркой, что основные блага цивилизации и просвещения были доступны в их обществе, в первую очередь, тем, кто составлял главное структурное ядро социума – гражданскую общину полиса. Среди других древних обществ греческое общество выделялось благодаря присущим ему более гуманным формам межличностных отношений так же, как и отношений между личностью и государством. Однако, с другой стороны, эта цивилизованность и эта гуманность почти неизбежно должны были привести к тому, что отдельный индивид стал гораздо острее ощущать всякого рода ограничения своей свободы, гораздо более болезненно переживал всевозможные унижения, оскорбленияи житейские тяготы. В то же время для того, чтобы ощущать себя человеком вполне цивилизованным и достойным того высокоразвитого социума, который стал теперь средой его обитания, он вынужден был вести непрерывную и часто очень тяжелую борьбу с самим собой, подавляя унаследованные от предков инстинкты разрушения и агрессии, анархический индивидуализм и т. п. психические комплексы. Все это могло усиливать в нем чувство одиночества и незащищенности, делало его психику более лабильной и склонной неврозам.

Свобода личности в ее греческом варианте, как, впрочем, и в новоевропейском, означала и достаточно высокий уровень духовной свободы или свободы индивидуального творчества в различных областях культурной и политической деятельности, предполагая сроди прочего также и свободу критики авторитетов, критики устоявшихся традиций, политических, нравственных, религиозных и т. д. Но оборотной стороной этой свободы очень быстро могли стать чрезмерная подвижность и разбалансированность всей системы духовных ценностей и общественных идеалов. А это, в свою очередь, опять-таки должно было нервировать индивида, лишать его духовной опоры, бросать из крайности в крайность и, следовательно, усиливать напряженность внутри социума. В том же направлении мог действовать и общепризнанный (см. гл. 10) гиперэстетизм или артистизм греков, Присущее им обостренное чувство прекрасного делало их вместе с тем и более чувствительными ко всякого рода безобразиям и тяготам их повседневной жизни. Как и все почти подлинно артистические натуры, они были склонны к определенной психической неустойчивости, к душевным взлетам и падениям (нервным срывам), отличались повышенной возбудимостью, большой переменчивостью нрава. Как прирожденные эстеты, греки при всей трезвости их рассудка были весьма расположены к идеализации действительности и самих себя в ней, всегда готовы были тешить себя всевозможными иллюзиями такими, например, как их любовь ко всему возвышенно героическому или их стремление во всем непременно видеть красоту и гармонию. Но эти иллюзии быстро рассеивались, вступая в соприкосновение с суровыми реалиями их исторического бытия и оставляли в их душе чувство мучительной неудовлетворенности и разочарования. Не могли остаться безнаказанными также и героический отказ греков от верыв бессмертие души, и их сконцентрированность на этой быстротечной земной жизни, единственной наградой за которую может быть только сознание честно выполненного долга перед самим собой, перед своей семьей и своими согражданами. Такая нравственная позиция требовала от человека безжалостного подавления древнейшего из всех егоинстинктов – инстинкта самосохранения и, следовательно, не могла не оказывать разрушительного действия на его психику. Все это вместе взятое опять-таки должно было способствовать нарастанию в греческом обществе невротизма, отчаяния, неуверенности в завтрашнем дне.

Разумеется, распространение социальных неврозов среди населения Греции было процессом далеко неравномерным. Во многом оно зависело от политической обстановки, сложившейся в том или ином полисе, от экономического благосостояния и культурного уровня его граждан и некоторых других факторов. Можно предполагать, что в наибольшей степени недугами этого рода были поражены жители таких крупных хозяйственных и культурных центров, как Афины, Коринф, Сиракузы, Родос и др., в которых психику граждан постоянно травмировали и лихорадочная учащенность пульса экономической жизни, и слишком бросающееся в глаза имущественное неравенство, и крайняя политическая нестабильность. В «сельской глубинке» греческого мира, где вся жизнь была более размеренной и спокойной, а психический склад основной массы населения соответственно более уравновешенным и гармоничным, процессы духовного брожения, сопровождавшиеся вспышками массовых неврозов, по-видимому, и начались позже, чем в Афинах и других крупных городах, и протекали в целом не столь стремительно и катастрофично. Тем не менее, «вирусы» этой опасной болезни, постепенно распространяясь по всей стране из главных «очагов инфекции», охватывали все более и более широкие слои общества.

Итак, мы едва ли сильно погрешим против истины, если осмелимся утверждать, что греки в самих себе, в своем этническом характере несли основной источник погубившего их смертельного недуга и что предпосылки упадка и гибели их цивилизации следует искать в сфере не столько экономики или политики, сколько этнопсихологии. Факторы внешнего, объективного характера могли лишь ускорить или замедлить спонтанное развитие тех или иных психических состояний или процессов, типичных для греческого менталитета и заложенных в него самой природой, т. е. на чисто генетическом уровне. Стремительный рост греческой цивилизации, потребовавший крайнего напряжения всех духовных сил этноса или, если использовать известный термин Л. Н. Гумилева, «пассионарного подъема», уже сам по себе был чреват катастрофой или, опять-таки по Гумилеву, «надломом». И именно те черты психического склада греков, которые этот рост обеспечивали и способствовали их возвышению над всеми другими народами Древнего мира, в конце концов против них же и обернулись, став источником их духовной деградации. Как проницательно заметил Ф. X. Кессиди, «в генетически и социально обусловленном национальном характере древних греков – первопричина как „греческого чуда", так и падения созданного ими мира». Добавим лишь, что дело здесь не просто в самом по себе характере этноса, а в особой интенсивности и полноте его самораскрытия или в том, что заложенные в нем природой многообразные потенции и дарования были реализованы с какой-то необыкновенной, можно сказать, почти безрассудной щедростью в едином порыве, длившемся несколько столетий подряд. Весь отпущенный грекам запас духовной энергии был израсходован ими очень быстро и нерасчетливо, и в результате созданная ими высочайшая цивилизация тяжелым бременем легла на их же собственные плечи. Об этом хорошо сказал в свое время В. В. Вересаев: «Великую ношу поднял на свои плечи маленький эллинский народ. В колоссальном, с тех пор невиданном напряжении сил он создал во всех областях духа в течение нескольких веков ценности, из которых тысячелетия не перестают черпать полными пригоршнями. Эта чудовищная работа не прошла даром для эллинского духа. Она глубоко подточила его здоровье и быстро истощила ту жизненную почву, которая его питала. Величайшее здоровье духа эпохи гомерово-аполлоновской быстрым размахом перешло в величайшую хворость эпохи трагически-дионисовской, чтобы затем умереть в плоском александрийстве».

Комментарием к этому высказыванию русского писателя может служить интересное и в целом, несомненно, справедливое наблюдение современного американского историка Э. Биккермана. Размышляя о том, почему после нескольких столетий своего триумфального шествия почти по всему пространству тогдашнего Древнего мира греческая цивилизация была вынуждена уступить свое место гораздо более архаичным и отсталым цивилизациям Востока и постепенно сама, все более и более в них растворяясь, ориентализировалась, он приходит к парадоксальному, на первый взгляд, выводу о сравнительной легкости и простоте вживания человека в цивилизацию именно восточного типа: «Легче повиноваться одному правителю, чем участвовать в демократическом управлении государством; легче подкупить судью, чем убедить в своей правоте суд присяжных; легче оплачивать содержание армии, чем самому служить в ней; легче предаваться приятной праздности в бане, чем тренироваться в гимнасии; легче наблюдать за спортивными состязаниями, чем самому в них участвовать; легче понадеяться на какой-нибудь магический способ лечения, чем соблюдать разумный режим; легче посмеяться над каким-нибудь фарсом, чем следить и, тем более, размышлять над сюжетом трагедии; легче уверовать в свое спасение, чем анализировать философскую аргументацию и затем действовать, сообразуясь с результатами этого анализа. Отнюдь не только эпидемии чумы, истощение почв, лесов и рудников, социальные конфликты, упадок военной дисциплины и нашествия варваров погубили классическую культуру: за всем этим стояли лень и глупость. Политическая и интеллектуальная свобода требовала ума и тяжелой работы». Иначе говори, уже само по себе приобщение человека к созданной греками высокой цивилизации и активное участие в ее жизнедеятельности требовали и от него, как, впрочем, и в наше время приобщение к западной цивилизации, величайшей духовной собранности, реализации и раскрытия всех заложенных в нем природой ресурсов, а стало быть, чрезвычайного умственного и эмоционального напряжения. Ясно, что выдержать этот непрерывный стресс было дано далеко не каждому. История и природа подвергли греков тяжелому искусу. За все свои эпохальные достижения в различных областях культурного созидания им пришлось расплачиваться весьма дорогой ценой тяжелого нервного истощения и духовной опустошенности.

Даже в пору высочайшего расцвета их цивилизации (VI – V ни до н. э.) духовный мир греков не был однозначно светлым и радостным. Художественная гармония, так сильно пленяющая нас в классическом греческом искусстве, архитектуре, поэзии и философии, конечно, не может считаться абсолютно точным слепком душевного состояния создателей всех эти бессмертных творений человеческого духа. Если не во всех, то, вероятно, в очень многих случаях она, как раз напротив, могла служить прикрытием и своего рода компенсацией той глубокой внутренней дисгармонии, которая таилась в душе эллина даже и в самые блестящие периоды истории Греции. По всей видимости, эллинский дух никогда не был таким спокойным, безмятежно ясным и величавым, каким склонны были его себе представлять почитатели классической древности во времена Винкельмана, Шиллера и Гете, судившие о нем главным образом по известным в ту пору творениям великих греческих ваятелей и зодчих. В действительности его постоянно раздирали жестокие внутренние противоречия, порождаемые противоборством разнонаправленных страстей, эмоций и инстинктов. Эта внутренняя борьба непрерывно будоражила греческую душу, то наполняя ее беспечной радостью бытия и восторгом перед красотой окружающего мира, то повергая в бездны глубочайшего отчаяния и пессимизма.

Для того чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить искусство архаической эпохи, насквозь пронизанное светом и радостью и благодаря этому воспринимаемое как какой-то непрерывный праздник жизни, как наглядное воплощение естественного оптимизма и душевного здоровья только что пробудившегося от вековой спячки молодого этноса, с целым хором стонов и проклятий, жалоб на быстротечность и тягостность жизни, на несправедливость судьбы и богов, который доносится до нас из уцелевших произведений поэтов-современников той же эпохи стремительного подъема и расцвета греческой цивилизации. Их общее настроение прекрасно выразил Феогнид Мегарский в такой щемящей душу элегии:

«Вовсе на свет не родиться – для смертного лучшая доля,
Яркого солнца лучей лучше не видеть совсем.
Если ж родился, спеши к вожделенным воротам Аида:
Сладко в могиле лежать, черной укрывшись землей».

Любопытно, что по мере приближения к периоду так называемого «пятидесятилетия» (между изгнанием персов из Греции и началом Пелопоннесской войны), обычно считающемуся кульминацией всей греческой истории, эта скорбная мелодия не только не утихает, а наоборот, становится все громче и достигает своего крещендо в потрясающих силой вложенного в них отчаяния трагических хорах Эсхила, Софокла и Еврипида.

Итак, мы стоим перед удивительным парадоксом: молодой, полный сил, стремительно развивающийся и неустанно расширяющий свое жизненное пространство этнос почему-то то и дело погружается в самую черную меланхолию и устами своих лучших поэтов оплакивает свою горькую участь [+1]. Впервые на эту странную двойственность греческого духа и греческой культуры обратил внимание и серьезно ею заинтересовался один из самых замечательных европейских философов второй половины XIX в. Фр. Ницше. Свои представления о главных движущих силах, участвовавших в процессе духовного развития греческой цивилизации, он воплотил в грандиозных символических образах Диониса и Аполлона. Между двумя этими полюсами: дионисийским безумием и хаосом и аполлонической просветленностью и гармонией, по мысли Ницше, проходила не только вся жизнь древнего эллина, но и вся история греческого народа. Из века в век его, как качающийся маятник, бросало из одной крайности в другую – от Аполлона к Дионису и от Диониса к Аполлону. По словам самого Ницше, которые мы находим в его известной книге «Рождение трагедии из духа музыки», он хотел показать своему читателю, «как дионисическое и аполлоническое начало во все новых и новых последовательных порождениях, взаимно побуждая друг друга, властвовали над эллинством; как из бронзового века с его битвами титанов и его суровой народной философией под властью аполлонического стремления к красоте развился гомеровский мир, как это «наивное» великолепие вновь было поглощено ворвавшимся потоком дионисизма и как в противовес этой новой власти поднялся аполлонизм, замкнувшись в непоколебимом величии дорического искусства и миропонимания».

С годами Ницше все более склонялся к мысли, что самыми блестящими своими достижениями греки были обязаны торжеству именно дионисийского начала, погрузившего их в пучину безумия и безысходного пессимизма. Выход из этого состояния и утверждение более разумного и оптимистичного взгляда на мир он парадоксальным образом связывал как раз с общим упадком греческой культуры. В своем послесловии к «Рождению трагедии», написанном много лет спустя после его выхода в свет, он ставил перед самим собой вопрос: «А что если греки именно в богатстве своей юности обладали волей к трагическому и были пессимистами? Что если именно безумие, употребляя слово Платона, принесло Элладе наибольшие благословения? И что если, с другой стороны и наоборот, греки именно во времена их распада и слабости становились все оптимистичнее, поверхностнее, все более заражались актерством, а также все пламеннее стремились к логике и логизированию мира, т. е. были в одно и то же время и «радостнее» и «научнее»? А что если назло всем «современным идеям и предрассудкам демократического вкуса победа оптимизма, выступившее вперед господство разумности, практический и теоретический утилитаризм, да и сама демократия, современная ему, – представляют, пожалуй, только симптом никнущей силы, приближающейся старости, физиологического утомления?» Разумеется, многое в этой серии риторических вопросов, на которые, по мысли автора, может быть дан только утвердительный ответ, вызывает протест и так или иначе может быть оспорено. Как было уя«замечено (см. гл. 11), закоренелые пессимисты, да к тому же еще и склонные к безумию, какими Ницше представлял себе греков в самые лучшие времена их исторического существования, едва ли смогли бы выстоять в выпавшей на их долю тяжелой жизненной борьбе и создать ту высочайшую цивилизацию, которая навсегда обеспечила им одно из самых почетных мест в исторической «табели о рангах». Если попробовать найти наиболее адекватное словесное определение греческого мировосприятия в той его форме, которая может считаться наиболее характерной для всей первой половины пройденного греками исторического пути – от Гомера до Сократа, то это будет, вероятно, скорее трагический оптимизм, чем пессимизм в точном значении этого слова. Тем не менее темпераментно гиперболизированным суждениям великого немецкого философа нельзя отказать и в очень глубоком проникновении в самую суть греческой культуры, уже вступившей в фазу своего старческого упадка. Некоторые важные симптомы постигшего ее тяжелого недуга были подмечены им в высшей степени точно.

Мысль Ницше о своего рода «физиологическом утомлении» как главной причине постигшей греков «национальной катастрофы» не может считаться плодом чисто умозрительного доктринерства. Нечто подобное этой идее мы можем встретить и в сочинениях греческих философов, в особенности у Платона, имя которого, видимо, не случайно промелькнуло в только что цитированном отрывке. Своеобразным итогом долгих раздумий величайшего греческого философа о судьбах своей страны и, прежде всего, о судьбах своего родного полиса Афин стала грандиозная мифопоэтическая метафора, воплотившаяся в знаменитом предании о загадочной Атлантиде и о той подлинно титанической борьбе, которую пришлось вести древним афинянам с обитателями этого некогда лежавшего в океане за столпами Геракла то ли острова, то ли целого материка. Рассказ о войне афинян с атлантами вошел в один из двух так называемых «атлантических диалогов» Платона «Тимей». Подробное описание древнейших Афин и Атлантиды составляет основное содержание второго из этих диалогов «Крития». Оба диалога написаны в последние годы жизни Платона (60-е – 50-е гг. IV в. до н. э.), причем «Критий» по какой-то неизвестной нам причине остался незавершенным, и, таким образом, философ унес с собой в могилу тайну гибели сказочной страны, созданной его же могучим воображением [+2]. Этот любопытнейший образчик новой философской мифологии уже давно стал объектом самого внимательного изучения и за несколько веков породил колоссальную научную и псевдонаучную литературу, едва ли не превосходящую по объему все написанное о других сочинениях Платона и о всей его философской системе. Независимо от того, будет ли когда-либо решен роковой вопрос об исторической реальности и подлинном местонахождении Атлантиды (а именно он был и остается главным предметом сомнений и споров во всей обширной атлантологической литературе) [+3], уже сейчас очевидно, что миф этот заключает в себе глубокий философский или, скорее, историософский смысл, и его ни в коем случае нельзя считать просто литературной игрой и мистификацией доверчивого читателя, а самого Платона всего лишь отдаленным предшественником современных сочинителей фантастических романов. В чем же заключается смысл всей этой странной истории? Почему не избалованные судьбой и природой афиняне сумели одолеть в неравной борьбе такого колосса, как держава атлантов, и освободить от ее владычества не только Грецию, но и все западное Средиземноморье вплоть до Гибралтарского пролива (столпов Геракла), как об этом рассказывается в «Тимее»?

Ответ на этот вопрос мы найдем, сравнив между собой оба эти государства. Впрочем, сравнение это уже было мастерски и с огромной художественной силой выполнено самим Платоном в его «Критии», и нам остается лишь еще раз внимательно вчитаться в текст диалога. Поражение государства атлантов в борьбе с афинянами должно было стать, согласно замыслу философа, достойной расплатой за непомерную титаническую гордыню этого народа, за то, что он ни в чем не знал и не хотел знать меры. Проявления этой гордыни Платон видит в невероятной роскоши, окружающей атлантов в их повседневной жизни (он сам с упоением повествует о неслыханном обилии драгоценных металлов, редких пород дерева и камня, которыми были отделаны их дома, дворцы и храмы, о чрезвычайно высоком, по греческим понятиям, уровне бытового комфорта, отличающем их цивилизацию), и в грандиозности и великолепии их построек и сооружений, в которых они явно стремились соперничать с самой природой, и в их тайных магических и научных знаниях, которые ставили их чуть ли не вровень с самими богами, и в их огромных воинских силах, и, наконец, в их ясно выраженных претензиях на мировое господство. За все это атланты должны были рано или поздно жестоко поплатиться, и, конечно, далеко не случайно, что орудием божественного возмездия за их прегрешения стало государство, во всех отношениях противоположное их собственному, не знающее того обилия земных плодов, которым боги так коварно наградили Атлантиду, живущее в добром согласии с природой, не ведающее ни роскоши, ни тайных знаний, не стремящееся к захвату чужих земель. Разительное неравенство сил обеих противоборствующих сторон (всего 20 тысяч афинян, которым к тому же в решающий момент изменили их союзники, против несметных полчищ атлантов), очевидно, должно было еще сильнее и резче подчеркнуть главную мысль Платона: поражение и гибель Атлантиды были неизбежны. Можно даже сказать, что она сама несла в себе свой конец. Страшная судьба Атлантиды должна была, по мысли Платона, стать грозным предупреждением для всех поборников идей технического и вообще материального прогресса, который, в понимании философа, не мог принести человечеству ничего иного, кроме глубокой нравственной порчи со всеми вытекающими из нее последствиями. В этом смысле платоновский миф явно перекликается с известным библейским сказанием о Вавилонском столпотворении. Подобно строителям Вавилонской башни, обитатели Атлантиды поглощены лихорадочной созидательной деятельностью. В «Критии» Платон увлеченно, со множеством подробностей, и даже используя точные цифры, рассказывает об удивительных сооружениях атлантов: огромных судоходных каналах с перекинутыми через них мостами, крепостных стенах, святилищах, дворцах, ипподромах, гаванях, верфях и т. д. Как бы с высоты птичьего полета мы, следуя за его описанием, видим огромный многолюдный город – столицу государства атлантов, расположившуюся на кольцеобразных островах, разделенных широкими водными протоками, слышим говор, стук и шум, доносящиеся из заполненных кораблями гаваней, куда стекаются купцы и товары со всех концов земли. В ином идейном контексте эта великолепная картина, вероятно, была бы воспринята как настоящий апофеоз человеческого трудолюбия, воли и разума наподобие знаменитого «Гимна человеку» в «Антигоне» Софокла. Читатель, конечно, помнит эти прекрасные строки:

«Много есть чудес на свете,
Человек – их всех чудесней...»

Однако цель Платона явно была иной. Необыкновенная энергия и предприимчивость атлантов вызывают у него скорее осуждение, чем восторг. В его понимании, они были сродни тому качеству человеческой натуры, которое греки обычно не без доли сарказма, определяли словом «π ο λ υ π ρ α γ μ ο σ ύ ν η», что означает буквально «хлопотливость», «суетливость», «беспокойный нрав» и стоит в том же смысловом ряду, что и библейская «суета сует». Как и многие другие греческие писатели V – IV вв. до н. э., Платон считал такую чрезмерную, почти патологическую деловитость чертой, недостойной истинно калокагатийного, т. е. во всех отношениях добродетельного человека [+4]. Воплощением подлинной калокагатии были, в его представлении, граждане древнейшего афинского государства, а точнее, их верхний, элитарный слой – сословие воинов, которых он поселил на самой вершине тогдашнего акрополя вдали от мирской суеты, полностью избавив от роскоши (им было запрещено пользоваться золотом и серебром) и от необходимости заниматься физическим трудом или торговлей (все нужное для жизни они получали от людей из низших сословий – землепашцев и ремесленников, селившихся у подножия их цитадели). Влияние спартанской модели государственного устройства здесь, как и в других утопических проектах Платона, кажется совершенно очевидным [+5].

Почти аскетическая, явно подражающая лаконским и, может быть, критским образцам простота жизни древних афинян была, в понимании философа, необходимым условием сохранения присущей им силы духа и мужества и в конечном счете главной предпосылкой их победы над грозным и могучим врагом. И наоборот, за внешним блеском и великолепием цивилизации атлантов, ее невероятной, по греческим понятиям, технической изощренностью и избыточной обеспеченностью природными ресурсами скрывалась глубокая духовная опустошенность и нравственная ущербность, которые в конце концов и привели к гибели эту гордую расу. Сам Платон так объяснял причину постигшей ее катастрофы, рассуждая в своей обычной полумистической манере: «В продолжении многих поколений, пока не истощилась унаследованная от бога природа, правители Атлантиды повиновались законам и жили в дружбе со сродным им божественным началом [+6]... Но когда унаследованная от бога доля ослабела, многократно растворяясь в смертной примеси, и возобладал человеческий нрав, тогда они оказались не в состоянии далее выносить свое богатство и утратили благопристойность. Для того, кто умеет видеть, они являли собой постыдное зрелище, ибо промотали самую прекрасную из своих ценностей; но неспособным усмотреть, в чем состоит истинно счастливая жизнь, они казались прекраснее и счастливее всего как раз тогда, когда в них кипела безудержная жадность и сила».

Итак, цивилизация атлантов рухнула под своей собственной тяжестью, безрассудно истратив на свои грандиозные предприятия весь отпущенный ей богами запас духовной энергии. Осталась одна только «безудержная жадность» и неодухотворенная, слепая сила, направленная на приобретение все новых и новых богатств и владычество над другими народами. У нас нет оснований сомневаться в том, что этот свой суровый приговор великий философ адресовал не столько давно исчезнувшему с лица земли загадочному племени, сколько своим современникам и соотечественникам, которые, в его понимании, также сильно превысили установленную для них богами меру богатства и счастья и теперь должны были жестоко поплатиться за это. В той конкретной исторической ситуации, которая сложилась в Греции около середины IV в. до н. э., когда, по всей видимости, и была написана атлантическая дилогия, платоновский миф должен был звучать как грозное предостережение, призыв остановиться, пока не поздно. В этом смысле Платон может быть признан основоположником двух прямо противоположных литературных жанров: утопии и антиутопии. Их характерные черты причудливо переплелись в сочиненной им истории государства атлантов. Можно предполагать, что своеобразный эмоциональный настрой, пронизывающий платоновское описание Атлантиды и парадоксально соединяющий в себе восхищение мощью человеческого разума и сознание бесплодности и обреченности его смелых дерзаний, должен был найти самый живой отклик в сердцах современников философа, озабоченных в сущности теми же проблемами, что и его атланты.