Постман Н.

“А теперь... о другом... ”*

Цель данного раздела состоит в следующем. Я хочу показать, что существенные изменения в метафорическом языке американских ме-диа нашли свое выражение в общественном дискурсе. В значительной своей части дискурс лишился своего изначального содержания, превра­тившись в опасную чепуху. Сначала я постараюсь показать, что в эпоху доминирования печатной прессы дискурс в Америке был отличным от своего нынешнего состояния. Тогда ему были присущи такие чер­ты, как рациональная организация, серьезность и понятность. Затем под влиянием телевидения дискурс приобрел черты бесформенности и абсурда.

Интеллектуальная значимость культуры определяется ее важней­шими формами коммуникации. В эпоху устной культуры интеллекту­альные возможности часто ассоциировались преимущественно с афо­ристическими способностями - умением формулировать краткие вы­сказывания широкого приложения. Как известно, Святой Соломон знал три тысячи пословиц. В эпоху печатной культуры люди с по­добными талантами рассматривались бы, скорее всего, не более, чем помпезно утомительные. (...)

Общие черты печатного интеллекта знакомы каждому. Это станет еще более ясным, если поставить вопрос о том, что необходимо для чтения этой книги. Прежде всего вам необходимо оставаться в более или менее неподвижном состоянии. (...) Печатная пресса предъявляет достаточно жесткие требования к нашему телу, равно как и к нашему сознанию. Однако контроль за положением тела является лишь мини­мальным условием. Вы также должны будете научиться не придавать значения очертанию, “образу” букв на странице. Вы должны смотреть “через них”, т.е. так, чтобы непосредственно обращаться к значе­нию слов. Рассмотрение “образов” букв само по себе не предполагает эффективного чтения. Если вы научитесь извлекать смысл без пере­ключения внимания на эстетические составляющие, то, тем самым, вы познакомитесь с качествами отстраненности и объективности. Бертран Рассел называл это “иммунитетом к убеждению”, т.е. способностью разделения чувственного наслаждения, очарования, интригующего то­на слов, с одной стороны, и логики аргументов - с другой. Вместе с тем, вы должны быть в состоянии определить по тону языка каким

Есо U. Narrative Structure in Fleming. In: Buono £., Eco U. (eds.) The Bond Affair. x)ndon: Macdonald, 1960. P. 52.

* In: Postman N. Amusing Outsells to Death. Penguin Books. 1985. In: Vermeer Jan P. In " Media" Res: Readings in Mass Media and American Politics. N.Y.: McGraw-НШ, Inc. 1995. P. 27-34.

Хрестоматия

Постман Н.

аляется отношение автора к объекту повествования и к читателю. Дру-ши словами, вы должны знать разницу между шуткой и аргументом. Оценивая предложенные аргументы, вам надо уметь делать не-колъко вещей сразу. Вам необходимо отказаться от вынесения итого-ого суждения до тех пор, пока изложение аргумента не будет закон -ено полностью. Вы должны держать в уме вопросы пока не станет сно где, когда и почему на них будут даны ответы в тексте. Кро-ie того, вам придется актуализировать весь свой внутренний опыт ля формирования контраргументов. Все выше сказанное сопряжено отказом от рассмотрения слов как некоторых магических образо-аний. Вы должны будете научиться работать с миром абстракций....} О людях с недостаточными интеллектуальными способностями [ринято говорить, что для облегчения понимания им надо “рисовать: артинки”. Именно так принято говорить в рамках традиций печатной культуры. Вместе с тем, интеллект предполагает, что с концепциями i обобщениями будут оперировать без помощи картинок. (...)

“Типографическое сознание”

В чем состоят следствия использования письменной, печатной метафоры? Каковы при этом особенности содержания общественно­го дискурса? Какие требования это предъявляет к аудитории? Какой характер мышления это предполагает? (...) Поскольку язык является главным средством коммуникации, то именно на него накладыва­ются основные требования, предъявляемые к печати в целом. Идея, факт, заявление являются неизбежным результатом печатной комму­никации. Идея может быть банальной, факт недостоверным, посылка ложной. Тем не менее, если язык является инструментом, направля­ющим мысль, то уйти от наличия мысли как таковой невозможно. Поэтому очень сложно вообще ничего не сказать о смысле напи­санного предложения. (...) Общественный дискурс XVIII-XIX веков в Америке нес на себе очевидные черты подобного использования языка. Следствием этого была ориентация на содержание и серьез­ность, в особенности это становилось очевидным тогда, когда формы дискурса брались непосредственно из печати.

Смысл требует понимания. Этот момент особенно важен в кон­тексте нашего обсуждения. Печатное слово предполагает, что автор говорит о чем-либо, а читатель познает сказанное. Борьба автора и чи­тателя с семантическим смыслом предъявляет серьезные требования к их интеллекту. Это особенно так в случае чтения авторов, которым не всегда доверяют. Авторы лгут, преувеличивают, жестко обходятся с логикой, а порой и со здравым смыслом. Читатель в этой связи должен находиться в состоянии вооруженности и серьезной интеллек­туальной готовности. Это не так просто, поскольку читатель находиться один на один с текстом. При чтении ресурсы каждого изолированы,

интеллект опирается только на свои возможности. Обращение к хо­лодным абстракциям печатного предложения связано с рассмотрением языка как такового. Помочь здесь не могут ни “красивости” текста, ни поддержка других членов сообщества. Таким образом, чтение уже по своей природе является серьезным занятием. И, конечно же, чтение является в значительной степени рациональной деятельностью. (...)

Для понимания той роли, которую печатное слово играло в фор­мировании ранних американских представлений об интеллекте, истине и дискурсе надо иметь в виду следующее. Особенности чтения в Аме­рике в XVIII-XIX века существенно отличались от его нынешнего состояния. (...) Печатное слово имело монополию как на внимание, так и на интеллект. За исключением печати и устной традиции в то вре­мя не было других средств доступа к общественному знанию. Важные общественные лица были известны прежде всего благодаря печатному слову. Очевидно, что рядовые граждане не смогли бы узнать боль­шинство из первых пятнадцати президентов США при встрече с ними на улице. То же относится к известным адвокатам, министрам или ученым той эпохи. Размышлять об этих людях можно было только в контексте того, что ими было написано. Именно печатный мир ко­дифицировал их общественную позицию, их аргументы и знания, что, в свою очередь, давало возможность судить об этих людях.

Показательно, насколько отличается этот тип сознания от совре­менного. Достаточно поразмышлять о каком-либо из недавних пре­зидентов, проповедников, законодателей, ученых - тех, кто является или недавно был общественной фигурой. Подумайте о Ричарде Ник­соне, Джимми Картере, Билле Грэхэме или даже Альберте Эйнштейне. То, что прежде всего придет вам в голову - это образ, картина лица, скорее всего лица на телевизионном экране (в случае с Эйнштейном речь идет о фотографии). Характерно, что вам ничего не придет на ум из области слов. В этом состоит различие между мышлением в пе-чатно-ориентированной культуре и мышлением в культуре образно-ориентированной. (...)

Куда бы не обратился человек XVIII-XIX века всюду он находил то, что было следствием, резонансом печатного слова. В особенности это касалось всех форм связей печатного слова со сферой обществен­ного выражения. Наверное, Чарльз Берд был прав, когда утверждал, что первичная мотивация авторов Конституции Соединенных Шта­тов состояла в защите их экономических интересов. Однако, правдой является и предположение авторов о том, что участие в общественной жизни требует умения работы с печатным словом. Зрелое гражданское сознание неразрывно связано со всесторонней грамотностью. Именно поэтому в большинстве штатов возрастная планка участия в выборах составляла двадцать один год. Не случайно, что именно универсальное образование рассматривалось Джефферсоном в качестве одной из глав-

Хрестоматия

Постман Н.

шх надежд Америки. Именно поэтому, (...) ограничение избиратель­ных прав тех, кто не владел собственностью зачастую не принималось ю внимание. Подобного, однако, не происходило в отношении тех, сто не умел читать. (...)

Я не собираюсь оспаривать ни одно из имеющихся объяснений (ситуации в Америке той исторической эпохи). Для меня является оче-видным то, что общественный дискурс того времени черпал свои форм ы из материалов печатной прессы. В течение двух столетий Америка заявляла о своих намерениях, выражала свою идеологию, разрабаты-

вала свои законы, продавала свои товары, создавала свою литературу, обращалась к своим богам с помощью черных линий на белой бумаге. Период, в течение которого американское сознание подчинило себя суверенитету печатной прессы, я буду называть эрой экспозиции. Экспозиция представляет собой тип мышления, метод науче­ния и средство выражения. Практически все характеристики, которые иы связываем со зрелым дискурсом были усилены книгопечатанием. Это предполагало акцент на сложном концептуальном, дедуктивном “ последовательном мышлении; высокую значимость причинности

и порядка; непринятие противоречивости; большие возможности для отстраненности и объективности; а также терпимость к отложенному ответу. К концу XIX столетия стали появляться первые знаки того, что эра экспозиции будет сходить на нет. На смену ей пришла эра шоу бизнеса.

“А теперь... о другом”

(...) Приведенная выше фраза, если ее только можно назвать таковой, 1ривносит в нашу грамматику новую часть речи. Она представляет юбой сочетание, которое ничего ни с чем не соединяет, а лишь делает эбратное, т. е. все разъединяет. Как таковая, эта фраза выполняет роль компактной метафоры разрывов. Причем это характерно для широкого фуга проявлений общественного дискурса в Америке наших дней.

Фраза “А теперь... о другом” обычно используется в передачах геле- или радио новостей для обозначения следующего обстоятельства. Го, что было только что услышано или просмотрено не имеет отноше­ние к тому, что слушают или смотрят в настоящий момент и, скорее всего, не будет иметь отношения к тому, что услышат или увидят з будущем. Посредством этой фразы признается, что мир нарисован­ный высокоскоростными электронными медиа не имеет порядка или смысла. Соответственно, этот мир не должен рассматриваться всерьез.

При этом имеется в виду, что нет убийства столь ужасного, нет

землетрясения столь разрушительного, нет политической ошибки столь дорогостоящей, счета спортивного матча столь обескураживающего, или прогноза погоды столь угрожающего, которые применительно к данному конкретному случаю не могли бы быть “стертыми” из

нашего сознания посредством произнесения диктором фразы - “А те­перь... о другом”. Тем самым диктор указывает на то, что вы думали уже достаточно долго относительно предыдущего сюжета (приблизи­тельно сорок пять секунд). Кроме того, вам не следует так долго задерживаться на безрадостных вещах (например, девяносто секунд), и что пора обратить ваше внимание на следующий фрагмент новостей или рекламы.

Телевидение не само разработало “А теперь... о другом” миро­воззрение. Однако с помощью телевидения подобное мировоззрение формировалось и достигло нынешнего развитого и всеобъемлющего по влиянию состояния. Для телевидения характерно то, что приблизитель­но каждые полчаса оно освещает дискретное событие, разграниченное в содержательном, контекстуальном и эмоциональном плане от пред­шествующего и последующего материала. Структурирование програм­мы телевидения строится так, что практически каждый восьмиминут­ный сегмент может рассматриваться как законченное самостоятельное событие. Отчасти это связано с тем, что телевидение продает свое время в секундах и минутах; отчасти потому, что телевидение должно оперировать образами, а не словами. Частично это определяется и тем, что аудитория свободна в своем движении в отношении телевизора. От зрителей редко требуется, чтобы они сохраняли и проносили какую-либо мысль или чувство от одного временного блока к другому.

В трансляциях телевизионных новостей “А теперь... о другом” тип дискурса проявляется в его наиболее явной и удручающей форме. Предлагаемые нам новости страдают не только фрагментарностью. Это - новости вне контекста, без последовательности, вне ценности и, таким образом, без необходимой серьезности. Можно сказать, что новости становятся чистым развлечением. (...)

Характерно, что все программы телевизионных новостей начина­ются, заканчиваются, а зачастую и соединяются в последовательность сюжетов или блоков с помощью музыки. Я нашел, что очень немногие американцы рассматривают это обстоятельство как нечто особенное. Однако, по моему мнению, здесь проявляется очевидное размывание границ между серьезным общественным дискурсом и развлечением. Как музыка соотносится с новостями? Почему она здесь присутствует? Можно предположить, что в данном случае музыка используется в тех же целях, что и в театре и кино. Т. е. в связи с необходимостью созда­ния настроя и обеспечения лейтмотива для развлечения. Если музыка будет отсутствовать, как это бывает, когда какая-нибудь телевизионная программа прерывается для экстренных новостей, то зрители будут ожидать чего-то действительно тревожного, возможно, опасного для жизни. Однако, до тех пор пока музыка является некоторым обрам­лением программы зрителю предлагается поверить, что беспокоиться

Постман Н.

Хрестоматия

особенно не о чем; что по сути своей события, о которых сообщается, имеют такое же отношение к реальности как сцены в пьесе.

Восприятие новостей как некоторого стилизованного драматичес­кого представления, содержание которого выстроено с целью развле­чения, усиливается и другими обстоятельствами. В частности, средняя длина любого сообщения составляет сорок пять секунд. Хотя крат­кость и не всегда предполагает тривиальность, но в данном случае это именно так. Попросту невозможно серьезно рассказать о собы­тии, когда весь его контекст должен быть раскрыт в течение менее одной минуты. В телевизионных новостях обычно не предполагается, что сообщение имеет какие-либо следствия или приложения. Это по­требует от зрителя продолжить размышления на тему о которой шла речь, в то время как его уже ожидает следующее сообщение. В любом случае, зрители не имеют больших возможностей для отстранения от следующего сообщения, по крайней мере в случае, если оно будет состоять из некоторого видео сюжета. “Картинка” имеет мало проблем по сравнению со всеохватывающим потоком слов {...}. Телевизионные продюсеры определенно отдадут приоритет любому событию, которое так или иначе визуально документировано. Доставленный в полицей­ский участок подозреваемый в убийстве; раздраженное лицо обману­того покупателя; контейнер, преодолевающий Ниагарский водопад (и человек, который должен быть внутри него); президент, спускающий­ся с вертолета на лужайку Белого дома - это всегда очаровательно или весело. Это с легкостью отвечает требованиям развлекательного шоу. Вовсе не обязательно, чтобы видеосюжеты документировали суть сообщения. Не требует также объяснений и то, почему именно эти образы предлагаются массовому сознанию. Видео сюжет узаконивает себя сам. Это известно каждому телевизионному продюсеру.

Поддержанию высокой степени нереальности происходящего спо­собствует специфическая мимика ведущих новостей. Особенно это проявляется во время их вводок или эпилогов к видео сюжетам. На самом деле многие ведущие даже не стараются понять смысл того, о чем говорят. Некоторые дикторы постоянно проявляют непонятный энтузиазм в ходе сообщений о землетрясениях, массовых убийствах и других событиях подобного рода. Зрители придут в замешательство, обнаружив озабоченность ведущего.

Помимо всего прочего, зрители и ведущие новостей являются партнерами в рамках культуры “А теперь... о другом”. Ведущие будут играть свою роль так, чтобы оставаться ясными для сложившегося типа понимания. Зрители, со своей стороны, не будут особенно со­относить свои реакции с чувством реальности. Здесь напрашиваются параллели с теми театралами, которые срочно стали звонить домой, поскольку в ходе пьесы выяснилось, что убийца скрывается в районе их проживания.

Зрители также знают, что сам факт появления того или иного ужасного сюжета не играет какой-либо существенной роли. (Напри­мер, в один из дней, когда я писал эту книгу, генерал Военно-морских сил объявил, что ядерная война между США и Россией неизбежна.) Дело в том, что через очень короткое время последует ряд рекламных роликов, которые мгновенно привнесут спокойствие и нейтрализуют влияние новостей, трансформировав их в банальность. Этот ключевой элемент в структуре программ новостей уже сам по себе отрицает аргу­мент о том, что телевизионные новости разрабатываются как серьезная форма общественного дискурса.

Что бы вы подумали обо мне и об этой работе, если бы далее вме­сто собственно текста книги последовали бы строки от имени Юнайтед Эирлайнз или Чейз Манхэтгэн Банк. Вы бы справедливо предположи­ли, что я не уважаю ни вас, ни обсуждаемый предмет. Если бы это повторялось в одной главе несколько раз вы бы подумали, что подоб­ная вещь в целом не стоит вашего внимания. Почему же мы не думаем так относительно передач новостей? Причина этого в следующем. Для нас привычно, что книги и даже некоторые другие медиа (такие как кинематограф) поддерживают постоянство тона и последовательности содержания. Мы не ждем этого от телевидения, в особенности от телевизионных новостей. Для нас стала привычной беспорядочность сообщаемого. Нас никак не озадачит тот факт, что ведущий только сообщивший о неизбежности ядерной войны продолжит информацией о Бургер Кинг. Тем самым будет сказано - “Атеперь... о другом”.

Трудно переоценить то разрушительное воздействие, которое прив­носится подобными построениями в наши представления о мире, как об области серьезного. Негативное воздействие особенно касается мо­лодых зрителей, чье поведение в реальном мире в значительной степе­ни зависит от телевидения. При просмотре программ новостей в этой группе, пожалуй, как в никакой другой части аудитории, распро­страненной является посылка о существенно преувеличенной степени показа жестокостей и смерти на телеэкране или, по крайней мере, того, что не стоит на это реагировать серьезным образом. (...)

Результатом всего этого является то, что американцы оказывают­ся наиболее хорошо развлекаемыми и наименее информированными людьми в Западном мире. Я говорю это в связи с распространенным заблуждением о том, что телевидение, будучи окном в мир, обес­печивает адекватное информационное обеспечение людей. Многое, конечно, зависит от того, что означает “быть информированным”. Не будем останавливаться здесь на ставших уже банальными данных опро­сов, в соответствии с которыми 70 процентов граждан не знает, кто является Государственным секретарем или Председателем Верховного суда.

Хрестоматия

Рассмотрим несколько подробнее событие, известное как “кризис

заложников в Иране”. Я не думаю, что есть другое событие, которое

освещалось бы нашим телевидением столь последовательно. Можно

было бы предположить, что американцы знают максимум возможного об

этой печальной истории. Однако, зададимся такими вопросами. Бу-

дет ли преувеличением сказать, что ни один американец из ста не знает

на каком языке говорят иранцы? Или, что означает слово “Аятолла”?

Или, какова суть отдельных составляющих религиозных представлений

населения? Или, каково содержание основных моментов политической

истории страны? Или, кто такой Шах и какова его история?

Тем не менее, каждый у нас имеет мнение по поводу этого события. В Америке каждый обязан иметь мнение, и, конечно, полезно иметь несколько, когда есть перспектива поучаствовать в опросе. Современные мнения являются существенно отличными от мнений, на-людавшихся в XVIII-XIX столетиях. Будет более точным определять нынешние мнения как эмоции. Это связано с тем, что такие мнения меняются от недели к неделе - именно об этом свидетельствуют опросы. В данном случае происходит то, что телевидение трансформирует само понятие “быть информированным”, создавая особый вид инфор­мации, которая определенно может быть назван “дезинформацией”. Данный термин используется здесь в своем изначальном смысле, так как это делается в ЦРУ или КГБ. Дезинформация не означает ложную информацию. Это скорее искажающая информация, т. е. сдвинутая во времени, фрагментарная и искусственная. Такая информация создает иллюзию обладания знаниями, хотя на самом деле она лишь уводит от знания. Причем, я отнюдь не утверждаю, что передачи телевизион­ных новостей имеют своей целью лишить американцев возможности когерентного и контекстуального понимания своей жизни. Я лишь утверждаю, что форматирование новостей под развлечение с неиз­бежностью предполагает определенный результат. Говоря о том, что телевизионные шоу - новости развлекают, а не информируют, я на­стаиваю на более серьезных моментах, нежели чем просто на том, что мы лишены аутентичной информации. Мы теряем чувство того, что значит быть хорошо информированным. Невежество всегда может быть исправлено. Однако как быть в том случае, если невежество будет рассматриваться в качестве знания? (...)

Проблема состоит в том, что мы чрезвычайно глубоко включе­ны в мир новостей, созданный по принципу “А теперь... о другом”. В условиях фрагментарности, когда события существуют сами по себе, вне какой-либо связи с прошлым, будущим, или с другими событи­ями все предположения о формировании когерентной картины мира напрасны. Причем это предполагает противоречие. В контексте отсут­ствия контекста событие исчезает. В этих условиях каким может быть интерес к тому, что говорит президент сейчас и что он сказал по-

том? Это не более чем переделка старых новостей. Ничего интересного или развлекательного в этом нет. Единственно, что удивляет, так это неспособность понимания репортерами безразличия общества. (...)

Я не считаю, что усиление тривиальности в общественной инфор­мации имеет место исключительно на телевидении. Я лишь утверждаю, что телевидение является парадигмой для современной концепции об­щественной информации. Аналогично тому, как раньше это делалось печатью, теперь телевидение стало определять форму подачи новостей. Телевидение стало определять и то, как необходимо воспринимать эти новости. Представляя нам новости, упакованные как водевиль, телевидение, тем самым, принуждает другие средства массовой комму­никации поступать подобным образом. Таким образом, общее инфор­мационное окружение становится зеркалом телевидения. (...)

Итак, мы быстро движемся в направлении такого информаци­онного состояния, которое может быть определено как погоня за тривиальным. Причем использование фактов в качестве первопри­чины развлечения оказывается присущим самим нашим источникам новостей. Не раз было продемонстрировано, что культура может спо­собствовать выживанию дезинформации и ложных мнений. Однако до конца не ясно сможет ли культура выжить, если она станет мерой мира за двадцать минут. Или, если ценность новостей будет определяться уровнем аплодисментов, которые они обеспечивают.

Гидденс А. Опосредование опыта"

В сущности, весь человеческий опыт является опосредованным. Происходит это через социализацию и в особенности в процессе ис­пользования языка. Язык и память являются внутренне связанными, как на уровне индивидуальной памяти, так и на уровне институ-ализации коллективного опыта⁸. В жизни человека язык является главным и первичным средством пространственно-временного раз­несения, расширяя горизонты человеческой деятельности за сферу непосредственного опыта, присущего животным⁹. Язык, по мысли Леви-Стросса, является машиной времени, позволяющей передавать социальные практики от поколения к поколению, а также обеспечи­вающей возможность разделения прошлого, настоящего и будущего¹⁰.

* In: Guldens A. Modernity and Self-identity. Oxford: Polity, 1991.

⁸ Connerton P. How Societies Remember. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

⁹ Giddens A. Central Problems in Social Theory. London: Macmillan, 1979.

¹⁰ Levi-Strauss C. Structural Antropology. London: ' Alien Lane, 1968.

Хрестоматия

Гидденс А.

(...) Устная речь (разговорный язык) и традиция оказываются тес­но связанными между собой. В своем исследовании речи и письма Вальтер Онг писал, что устные культуры “имеют тяжелое облачение прошлого. Это проявляется в их консервативных атрибутах, устных представлениях, поэтических процессах. Все они архаичны, относи­тельно стабильны, ориентированы на сохранение знаний, почерпнутых в прошлом”¹¹.

Леви-Стросс и другие авторы тщательно исследовали отношения между письмом и возникновением “горячих”, динамичных социальных систем. Однако только Иннес, а затем Маклюэн провели фундиро­ванный теоретический анализ влияния массовой коммуникации на социальное развитие, особенно в контексте появления того, что мы называем современностью. Оба автора делали акцент на связи доми­нирующих в определенный исторический период средствах массовой коммуникации и трансформациях во времени и пространстве. Степень того, как средство изменяло пространственно-временные отношения зависит не столько от собственно содержания “сообщений”, сколько от их формы и возможностей воспроизведения. Иннес, например, пока­зал, что использование для письма папируса существенно расширило возможности административных систем. Это было связано с тем, что папирус значительно облегчил транспортировку, накопление и воспро­изведение материалов, которые уже были в работе.

Современность неотделима от своих носителей - печатных тек­стов, а затем электронных сигналов. Развитие и расширение совре­менных институтов непосредственно связано с огромным ростом про­цессов опосредования опыта, которые были привнесены этими фор, -мами коммуникации. Когда книги производились вручную их чтение было последовательным: книга передавалась от одного человека дру­гому. Книги и тексты цивилизаций, предшествующих современной, были в значительной степени приспособлены к передаче традиции и практически всегда оставались “классическими” по своему характе­ру. Печатные материалы пересекали пространство так же легко, как и время, поскольку их доставка множеству читателей могла происхо­дить более или менее одновременно. Было достаточно полувека с того момента, как появилась печатная библия Гутенберга, чтобы книжные магазины появились в городах по всей Европе¹². Сегодня печатное слово остается ядром современности и ее глобальных сетей. Прак­тически все известные человечеству языки имеют печатную форму. Даже в обществах с невысокой грамотностью печатные материалы, а также способность производить и интерпретировать их является не­заменимым средством административной и социальной координации.

Подсчитано, что на глобальном уровне количество печатных матери­алов увеличивается в два раза за каждые пятнадцать лет со времен Гутенберга¹³.

Печать оказалась одним из важных факторов, которые привели к подъему государства и других институтов современности. Однако если взглянуть на то, что называют высокой современностью важ­ным оказывается нарастающее переплетение и взаимосвязь печатных и электронных средств коммуникации. Появление массовых печатных материалов обычно связывается по времени с эрой, предшествующей использованию электронных сообщений. В особенности этот подход разделял Маклюэн, радикально противопоставлявший одно другому. В терминах точной временной последовательности будет правильным говорить о появлении первых примеров массовых печатных матери­алов - газет - на сто лет раньше изобретения телевидения. Одна­ко будет ошибочным рассматривать одно как фазу, предшествующую возникновению другого. С самого начала электронная коммуникация была необходимой для развития массовой печати. Несмотря на то, что изобретение телеграфа, произошло несколько раньше первого бума ежедневных газет и другой периодики, это изобретение имеет фунда­ментальное значение для современных газет и феномена “новостей” как такового. Телефон и радиосвязь привели к дальнейшему усилению этой связи.

Газеты на этапе своего становления (и в целом совокупность журналов и периодических изданий) играли важнейшую роль в окон­чательном разделении времени и пространства. Однако только недавно этот процесс стал глобальным в связи с интеграцией печатных и элек­тронных средств массовой коммуникации. Это можно легко видеть, если обратиться к истории развития газет.

Так, Сюзан Брукер-Гросс исследовала изменения в простран­ственно временном охвате газет. Было обнаружено, что типичные разделы новостей в американских газетах середины ХГХ века, пе­ред распространением телеграфа, были отличными от аналогичных материалов начала XIX века. Новости о событиях в отдаленных го­родах Соединенных Штатов публиковались здесь в форме расска­зов, что не имело непосредственности, присущей современным газе­там.

Также было показано, что перед появлением телеграфа в рассказах новостей описывали события, которые были недалекими в простран­стве и недавними по времени. Чем более далеким был предмет случив­шегося, тем более вероятным оказывалось более позднее оповещение о нем. Новости издалека приводились в форме, которую Брукер-Гросс

¹¹ Ong W. J. Interfaces of the World. Ithaca: Cornell University Press, 1977.

¹² Small C. The Printed World. Aberdeen: Aberdeen University Press, 1982.

Strawson J. M. Future Methods and Techniques. In: Hills Ph. (ed.) The Future of the Printed World. London: Printer, 1980. P. 15.

Гидденс А.

Хрестоматия

называет “географическим увязыванием”. Материалы из Европы по-тупали буквально в форме упаковок с кораблей. Представляли их так, как они были получены: “Корабль прибыл из Лондона, а это новости им доставленные”. Другими словами, каналы коммуникации и про-сгранственно-временные различия оказали непосредственное влияние нa форму представления печатных новостей. Затем последовательно происходило внедрение телеграфа, телефона и других электронных средств. Теперь собственно событие, его значимость, а отнюдь не место, где оно произошло становится фактором, определяющим по­явление о нем информации. Большинство средств массовой коммуни­кации отдают предпочтение местным новостям - но только в случае важности события¹⁴.

Визуальные образы, которые принесли с собой телевидение, ки­но, видео без сомнения формируют такие структуры опосредованного опыта, создание которых было невозможным в печатном мире. Од­нако, в той же мере как газеты, журналы, и другие печатные сред­ства, они являются проявлением как расчленяющей, глобализирующей тенденции современности, так и являются инструментами этих тен­денций. При формировании современных институтов сходство между печатными и электронными средствами (их возможности в плане ре­организации времени и пространства) оказываются более важными чем различия. Это является таковым в отношении двух важнейших характеристик опосредованного опыта в условиях современности.

Первой является эффект коллажа. Как только событие становит­ся более или менее доминирующим над его положением, материалы средств массовой коммуникации приобретают форму наложения исто­рий и сообщений, которые не объединены ничем кроме их “свое­временности” и последовательности. Страница газеты и программа телевидения в равной мере важны как примеры коллажа. Является ли этот эффект индикатором исчезновения нарративов т. е. повество­ваний, сюжетно-тематических образований и, может быть, отделения знака от их референта, как полагают некоторые¹⁵. Конечно нет. Кол­лаж по определению не является повествовательным. Однако сосуще­ствование различных сообщений в средствах массовой коммуникации не является хаотическим беспорядком знаков. Более того, отдель­ные разворачивающиеся одна за другой “истории” выражают порядки последовательности типичные для преобразованной пространственно-временной среды. При этом описание места как такового в боль­шинстве случаев отсутствует. Это не дополняет, конечно, единичные

¹⁴ Relph Е. Place and Placelessness. London: Pion, 1976.; Meyrowitz J. No Sense of Place. Oxford: Oxford University Press, 1985.

¹⁵ Poster M. Jean Baudrillard. Cambridge: Polity, 1989.

повествования. Однако является зависимым и в ряде случаев выражает единство мысли и сознания.

Проникновение информации об отдаленных событиях в повсе­дневное сознание является второй важнейшей характеристикой опо­средованного опыта в наши дни. Причем организация сознания в от­дельных его частях отражает факт информированности об этих со­бытиях. Ко многим событиям, о которых сообщается в новостях индивид может относится как к внешним и далеким. (...) Знаком­ство, произведенное опосредованным опытом, может зачастую при­водить к чувству “инверсии реальности”. Реальная вещь или со­бытие, при их рассмотрении, кажутся имеющими меньше конкрет­ной значимости, нежели то, как они оказываются представленными в средствах массовой коммуникации. Более того, опыт отношения с явлениями, которые оказываются редкими в повседневной жиз­ни (такими как непосредственный контакт со смертью) становит­ся текущей практикой в материалах массовой коммуникации. Са­мостоятельные сопоставления с реальными феноменами становят­ся психологически проблематичными. В целом, в условиях совре­менности средства массовой коммуникации не отражают реально­сти, а в некоторой части формируют ее. Однако из этого не сле­дует делать вывод, что средства массовой коммуникации образуют автономную сферу “гиперреальности”, где знак или образ является всем.

Стало общим местом утверждение о том, что современность фраг-ментирует, расчленяет. Некоторые даже полагают, что фрагментация знаменует собой возникновение новой фазы социального развития, которая следует после современности - эры постсовременности или постмодерна. Однако до сих пор объединяющие черты современных институтов имеют такое же центральное значение - особенно в фазе высокой современности - как и черты разъединяющие. “Потеря”, т. е. исчезновение измерения времени и пространства запускает процес­сы, которые формируют единый “мир”, где никто не существовал до того. В большинстве культур до-современных эпох, включая средне­вековую Европу, время и пространство было объединено со сферами богов и духов, а также с “привилегией места”¹⁶. Если говорить в це­лом, то много различных типов культур и характеристик сознания до-современных “мировых систем” сформировали исключительно фраг­ментарные совокупности социальных сообществ человека. В проти­воположность этому, поздняя современность сформировала ситуацию, в которой человечество в некоторых отношениях трансформировалось в “мы”, сталкиваясь с проблемами и возможностями при которых нет “других”.

' Sack D. R. Conceptions of Space in Social Thought. London: Macmillan, 1980,

Хрестоматия

Фиск Дж.