Характер «пост-розового» развития отношений и фактор лидеров

Соблазн достигнутого Звиадом Гамсахурдия и Мерабом Костава на рубеже 90-ых годов эффекта мобилизации масс с целью «освобождения от империи» реализовывался после 2003-го года в новой форме харизматического правления лидеров «прямой демократии». Все понимали, что оздоровление коррумпированного госаппарата требовало экстраординарных мер и срочного нахождения средств для пополнения давно прохудившейся казны. Радикальный метод решения проблемы был найден в оригинальной форме «экспроприации экспроприаторов», т.е. в постановке ультиматума т.н. олигархам – лицам, разбогатевшим во время правления Шеварднадзе: либо ты отдаёшь крупную часть своего состояния, либо будешь в тюрьме.

После «революции роз», сопровождавшейся периодом эйфории и практически беспредельным лимитом доверия, которым народ наделил новые власти для осуществления реформ и модернизации страны, в истеблишменте Грузии сформировался идеал дерзости, вседозволенности и непобедимости. Ещё бы, ведь нас поддерживает самая большая сила, которая существует в мире – США. Осуществление в кратчайшие сроки серии социально-экономических экспериментов, большей частью непродуманных и рискованных, шло на фоне беспрецедентного легковерия со стороны населения страны, не среагировавшего даже на введение суперпрезидентской формы правления. С другой стороны, все понимали, что выполнение главного обещания «розовой революции» - восстановления территориальной целостности страны – вряд ли осуществимо в рамках политической жизни «розовой команды» без активного содействия этому со стороны России. Весной 2004 года делались шаги по сближению в виде официальных визитов, бизнес-форумов и приглашения к инвестициям. Перед этим Путин назначил послом в Грузию Владимира Чхиквишвили, что также воспринималось в общем контексте наведения мостов. Но сближение с Россией могло вызвать отчуждение Вашингтона, у которого в то время были свои планы на развитие ситуации в пост-советском пространстве, и здесь надо было делать выбор. Выбор был сделан, и как оказалось, окончательно, к лету 2004 года.

Россия дважды в период до лета 2004 года продемонстрировала поддержку реформаторов: и согласие Шеварднадзе уйти в отставку в ноябре 2003-го и срочный отъезд в Москву Аслана Абашидзе в мае 2004-го связывались тогда с миссией Игоря Иванова, в целом положительно воспринимавшегося в Грузии, не в последнюю очередь из-за его грузинских семейных связей. Уже потом появились соображения, что Россия постфактум старается приписать своему влиянию развитие событий и зафиксировать свою конструктивную роль. Но сама ситуация, когда завершение любых политических процессов в Грузии требовало российской «резолюции», уже воспринималась среди молодых рефоматоров с раздражением: похоже было, что мавру, который сделал своё дело, пора уходить. Форма, в которую вылился резкий поворот в отношениях, шокировал в то время многих

Во время разыгравшегося летом 2004 года обострения грузино-осетинского конфликта впервые проявилась нелогичность, впоследствии рекуррентно проявлявшаяся в грузинской политике: возникало впечатление, что молодые лидеры-демократы бархатной революции и адвокаты либеральных ценностей почему-то предпочитают не предотвращать кризисы и регулировать конфликты, а самоутверждаться путём их эскалации и доведения до кульминации, с последующим восстановлением порядка силовыми методами. Это даже не укладывалось в обычные представления о рациональности способа мышления лидеров, объявляющих своей целью построение современного демократического государства европейского типа.

Только в течение последующих лет стал выясняться стратегический план, стоящий за с виду нерациональными и контрпродуктивными движениями. Главным механизмом консолидации внутриполитической ситуации было создание имиджа вечной угрозы извне и маргинализация политической оппозиции путём постоянных поисков «руки Москвы» как источника любой её материальной поддержки и любой протестной активности в массах. Задача обеспечения полного внутригосударственного контроля просто требовала вечного, иррационального и агрессивного источника внешней угрозы, и Москва прекрасно – похоже, даже с радостью с её стороны - вписывалась в эту роль.

Рациональное зерно в способе мышления грузинских стратегов нередко усматривали в том, что небольшому, получившему юридическую и теперь утверждающему свою фактическую независимость государству, да ещё с недавним связанным с эпохой тоталитарного доминирования прошлым, необходимо разорвать все связи с бывшей метрополией, которые существовали не только в политике и экономике, но и в мышлении и психологии людей, и которые мешают осознать себя отдельным и состоявшимся субъектом. Тем более, если бывшая метрополия рядом и даже назначена медиатором в разрешении внутренних споров малого государства и использует это право явно не в пользу последнего4.

Противоречивой особенностью поведения лидеров выглядели публичные насмешливые и оскорбительные оценки тех, с кем предстояло решать важные вопросы за столом переговоров. Обсуждение этого феномена в прессе и в обществе часто сводилось к тому, кто первый начал и кто кого сильнее поддел, и в тени оставался более существенный аспект – как то или иное поведение влияет на шансы прийти к соглашению и способствовать разрешению межгосударственных проблем. Российская и грузинская пресса вместе с интернет-изданиями с упоением обсуждали заочные словесные дуели Путина и Саакашвили. Грузинское телевидение создавало сатирические этюды на тему «Кокойты – фандараст5» и регулярно передавало записи антигрузинских выступлений в российской Думе и проникнутые ненавистью и угрозами выпады Владимира Жириновского.

Главным жупелом для антигрузинской пропаганды в России было стремление Грузии интегрироваться в НАТО, что воспринималось в Москве в контексте стремления нового руководства Грузии завоевать доверие «западных хозяев» путём создания зон напряжённости и военных баз НАТО у южных границ России. В ослабленной конфликтами и синдромом собственной уязвимости Грузии вопрос интеграции в Европейское сообщество, по которому в обществе существовал и существует консенсус, напрямую связывался с вопросом вхождения в ту же систему коллективной безопасности, в которую входит объединённая Европа, т.е. НАТО, поэтому и возник в грузинском внешнеполитическом дискурсе объединяющий термин «евро-атлантическая интеграция». Тем более, при виде того, что подобным же образом в ЕС были приняты балтийские и восточно-европейские государства. Антинатовская политика России могла оказаться тормозом для евроинтеграции Грузии. Особенно в силу того недоверия, которое сложилось в грузинском обществе по отношению к СНГ как механизму, способному обеспечить безопасность страны и способствовать разрешению конфликтов. Лишь немногочисленные группы в грузинском обществе и Лейбористская партия открыто говорили о предпочтительности политики нейтралитета как средства урегулирования вопроса с Россией. В то же время ажиотаж, поднятый вокруг Бухарестского саммита НАТО в марте 2008 года, на котором якобы Грузии должен был быть присуждён т.н. МАП (план действий для подготовки к членству, считающийся последним этапом перед получением членства), несмотря на негативный результат саммита для Грузии, подстегнул российских руководителей весной 2008 года к проактивным действиям в зонах конфликта, служащим манифестацией того, что российская позиция, в том числе и по вопросу НАТО, приобрела характер ультиматума.

Условия для радикального решения вопроса, сложившиеся летом 2008 года, были реализованы в результате цхинвальской операции Саакашвили и последующей карательной операции со стороны российских войск, известных под названием августовской войны.