Подполковник Поляков. Он начал в Гродно с доджа и заканчивал день доджем.

Он начал в Гродно с " доджа" и заканчивал день " доджем".

Старший лейтенант вернулся из Заболотья вечером. Судя по его усталому

виду, по измятому, перепачканному обмундированию, он старался на совесть,

однако никаких следов или улик в рощице, где была найдена машина, обнаружить

не удалось. Опрос местных жителей тоже ничего не дал - ни появления машины,

ни приехавших на ней никто не видел.

Отпечатки протектора угнанного " доджа" сфотографировали с опозданием, и

пакет со снимками Поляков получил, когда уже смеркалось. В полутьме он не

стал их рассматривать, решив сделать это на продпункте после обеда, который

по времени оказывался поздним ужином.

День был насыщенный, и с чувством удовлетворения он отметил, что успел

почти все. Снятие копии с медицинского заключения о смерти шофера (чтобы

уяснить, чем его убили и как) можно было поручить и кому-либо из

подчиненных.

Под вечер он разговаривал по " ВЧ" с начальником Управления генералом

Егоровым - тот просил " по возможности не задерживаться". Егоров вообще не

любил, когда начальник розыскного отдела отлучался более чем на сутки, но

Поляков сказал, что должен заехать в Лиду и сможет вернуться только завтра,

очевидно, к вечеру. Генерал, недовольный, положил трубку.

Рано утром Поляков так торопился, что не мог уделить Алехину и

нескольких минут, отчего ощущал себя перед ним словно бы в долгу.

Теперь, когда все самое важное в этой поездке было уже сделано, на

первое место в его мыслях выдвинулось дело " Неман".

Вчера сразу же после получения текста дешифровки он запросил через

ВОСО* данные о движении эшелонов в период с 9 по 13 августа по шести

железнодорожным узлам в оперативных тылах фронта. Сведения уже подготовили,

надо было сесть спокойно и, отстранясь от всего, проанализировать их.

Поляков решил сделать это в Лиде, обсудив все с Алехиным и уделив делу

" Неман" часть ночи, а если понадобится, и всю первую половину дня. После

разговора с генералом он соединился со своим заместителем и приказал немедля

отправить в Лиду, в отдел контрразведки авиакорпуса, сведения, полученные из

ВОСО.

----------------------------------------

* ВОСО (военные сообщения) - органы тыла, занимающиеся перевозками

войск, военной техники и грузов.

---------------------------------------------------------------

Было ровно девять часов вечера, когда, покончив с делами в Гродно, он

приехал на станцию. В продпункте, получив по талону две мокрые алюминиевые

миски с лапшой и кашей, сдобренной тушенкой - это называлось " гуляш", - он

уселся за длинным пустым столом в зале для рядового и сержантского состава -

там было светлее.

Он не ел ничего с утра, но прежде, чем начать, полез в планшет за

газетой. Дурную привычку непременно читать за столом он приобрел еще в

довоенную журналистскую пору. С годами это стало потребностью: за едой

обязательно получать новую информацию и осмысливать ее.

В газете - он мельком просмотрел ее днем - был напечатан большой очерк

Кости Струнникова, в прошлом ученика и сослуживца подполковника. Костя

пришел со студенческой скамьи, работал у Полякова в отраслевой газете

литературным сотрудником, подавал надежды, но не больше. В войну же, став

фронтовым корреспондентом, как-то сразу вырос, писал все лучше, и Поляков

радовался каждой его публикации.

Доставая из планшета газету, Поляков увидел пакет со снимками, вынул,

разложил фотографии рядом с мисками и сразу же полез за контрольной.

Память его не подвела, он не ошибся: отпечатки протектора угнанного

" доджа" были идентичны со следами шин, обнаруженными группой Алехина в лесу

под Столбцами.

Словно все еще не веря, он некоторое время рассматривал фотографии,

затем убрал и, раскрыв газету, принялся за еду, однако сосредоточиться на

очерке не мог.

Торопливо съев " гуляш", он поехал в госпиталь.

X x x

В толстой папке с медицинскими заключениями о смерти-к каждому был

приложен акт патологоанатома - документов Гусева Николая Кузьмича не

оказалось: Поляков по листику просмотрел все дважды.

Госпитальное начальство и писаря с книгой регистрации поступлений

находились на станции: там принимали раненых из двух санитарных эшелонов.

Поляков обратился к дежурному врачу.

- Сержант Гусев, шофер?.. Это мой больной, - сказала она и, не скрывая

недоумения, заметила: - Какие могут быть документы о смерти, если он жив...

Минуты две спустя они шли по широкому коридору мимо стоящих по обеим

сторонам коек с ранеными. Полякову тоже пришлось надеть белый халат, который

оказался ему велик, на ходу он подворачивал рукава. Остро пахло йодоформом и

карболкой - враждебный, проклятый запах, напомнивший ему первый год войны и

госпиталя в Москве и в Горьком, где после тяжелого ранения он провалялся

около пяти месяцев.

- Его оглушили сильнейшим ударом сзади по голове, - рассказывала

женщина-врач, - у него перелом основания черепа и сотрясение мозга. Затем

ему нанесли две ножевые раны сзади в область сердца, по счастью, неточно.

Им навстречу на каталке с носилками санитарка, девчушка лет пятнадцати,

везла раненого.

- Но сейчас его жизнь вне опасности? - посторонясь, справился Поляков.

- В таких случаях трудно утверждать что-либо определенно. И разговор с

ним безусловно нежелателен. Коль это необходимо, я вынуждена разрешить, но

вообще-то... Вы его не утомляйте, - вдруг совсем неофициально попросила она,

улыбнулась, и Поляков отметил, что она еще молода и хороша собой. - До войны

он возил какого-то профессора и сейчас просит об одном: чтобы его

обязательно показали профессору... Сюда...

В маленькой, на четверых, палате для тяжелораненых она указала на койку

у окна и тотчас ушла. Под одеялом лежал мужчина с худым измученным лицом,

перебинтованными головой и грудью. Безжизненным, отрешенным взглядом он

смотрел перед собой.

- Добрый вечер, Николай Кузьмич, - поздоровался подполковник. - Как вы

себя чувствуете?

Гусев, словно не понимая, где он и что с ним, молча глядел на Полякова.

- Николай Кузьмич, я спрашиваю, как ваше самочувствие?.. Вы меня

слышите?

- Да, - шепотом, не сразу ответил Гусев и осведомился: - Вы профессор?

- Нет, я не профессор. Я офицер контрразведки... Мы должны найти тех,

кто напал на вас. Как это все произошло?.. Вы можете рассказать?..

Постарайтесь - это очень важно.

Гусев молчал.

- Давайте по порядку, - присаживаясь на край кровати, сказал Поляков. -

Неделю тому назад вы выехали на своей машине из Гродно в Вильнюс... Они что,

остановили вас на дороге?

Он смотрел на Гусева, но тот молчал.

- Где вы с ними встретились?

Гусев молчал.

- Николай Кузьмич, - громко и подчеркнуто внятно сказал Поляков. - Как

они попали к вам в машину?

- На контрольном пункте, - прошептал Гусев.

- Они сели на контрольном пункте, - с живостью подхватил Поляков. - При

выезде из Гродно?

- Да...

- Их было трое? - Поляков показал на пальцах. - Или двое?

- Двое...

АЛЕХИН

Прежде всего я потребовал от Окулича предъявить все имеющиеся у него

документы.

Став нетвердыми ногами на лавку, он достал с божницы из-за иконы и

протянул мне два запыленных паспорта - свой и жены, - выданные в 1940 году

Быховским районным отделением милиции.

- А другие документы?! Фотографии?.. Ваша партизанская медаль?

Он посмотрел на меня, как кролик на удава, потом, вяло переставляя

ноги, проследовал в сенцы. Там он снял старое деревянное корыто и какие-то

доски с темного полусгнившего Ящика, до краев наполненного золой, не без

усилия сунул в середку руку и вытащил с низа большую жестяную коробку.

В хате я открыл ее и разложил содержимое на столе. В коробке оказались:

медаль " Партизану Отечественной войны" второй степени и удостоверение к

ней, полученные Окуличем неделю назад, о чем я знал;

немецкие оккупационные марки - пачка, перевязанная тесемкой;

десяток довоенных квитанций на сдачу молока, мяса и шерсти;

стопка фотографий Окулича, его жены и их родственников, в том числе

двух его младших братьев в красноармейской форме;

четыре медицинские справки;

несколько облигаций государственных займов;

тоненькая пачка польских денег, ассигнации по сто злотых каждая;

две почетные грамоты, полученные Окуличем до войны за хорошую работу в

Быховском райпромкомбинате.

Под грамотами на дне коробки я увидел знакомый мне листок плотной

желтоватой бумаги, так называемый аусвайс, немецкое удостоверение личности,

выданное Окуличу в октябре 1942 года начальником лидской городской полиции

Бруттом.

- Зачем вы это храните? - указывая на пачку оккупационных марок и

аусвайс, строго спросил я. - Думаете, немцы вернутся?

- Не.

- А тогда зачем?.. Я не потерплю от вас и слова неправды! Если соврете

мне хоть в мелочи - пеняйте на себя!.. Прежде всего расскажите о тех двух

офицерах, что позавчера заходили к вам. Кто они? Откуда вы их знаете?

Он посмотрел на меня с мученической покорностью и начал говорить.

Эти офицеры впервые появились у него позавчера, сказали, что выменивают

продукты для своей части. Интересовали их овцы, копченое сало,

мука-крупчатка и, в меньшей степени, свиньи. В обмен они предложили керосин,

соль и новое немецкое обмундирование.

Окулич маялся с освещением все годы оккупации, пробавлялся различными

коптилками и потому, поговорив с офицерами, решил запастись керосином.

Сегодня рано утром они приехали на машине, сбросили бочонок у стодолы и,

взяв его, Окулича, отправились в Шиловичи, где в одном из дворов содержалась

вся его животина. Там он вывел им овцу, яловую, постарше, но капитан не

согласился и, пристыдив его, взял молоденькую, самую крупную.

В закрытом тентом кузове машины, когда туда грузили ярку, он видел на

сене несколько связанных овец и годовалого большого кабана, там же у самой

кабины стоял еще десяток точно таких бочонков, какой сбросили ему, а под

скамейками вдоль бортов лежало несколько мешков, что в них было, не знает,

не разглядывал.

Офицеры торопились и, забрав ярку, сразу уехали. Номер машины он не

помнил, просто не обратил внимания.

Я спросил: такого рода обмен эти офицеры произвели только с ним или с

кем-нибудь еще? Он помялся и назвал двух соседей-хуторян - Колчицкого и

Тарасовича.

Без наводящих вопросов он сам мне сообщил, что Николаев и Сенцов

позавчера оставили у него в погребе на

холоду плотно набитый вещмешок, в котором был, как они сказали,

копченый окорок, очевидно, разрезанный на части. Чтобы ветчину не попортили

крысы, они положили вещмешок в пустую кадушку и придавили сверху крышку

тяжелым камнем. Все это проделал собственноручно младший из офицеров, он же

сегодня утром достал оттуда вещмешок - Окулич и в руках его не держал.

Я спустился в погреб и внимательно осмотрел эту кадушку, но никаких

следов нахождения там вещмешка с окороком, как и следовало ожидать, не

обнаружил и запаха ветчины при всем старании не уловил. По моей просьбе в

погреб спустили кошку; она обошла кадушку, втягивая ноздрями воздух, потом

прыгнула внутрь и принялась обнюхивать дно и боковые клепки. И я подумал,

что в вещмешке, очевидно, действительно был окорок или что-нибудь съестное.

В углу стодолы лежал немецкий металлический бочонок емкостью в

пятьдесят литров. Свинтив пробку, я опустил в отверстие палку, вынув,

обнюхал ее и по запаху убедился, что это керосин, причем немецкий

синтетический. Возле стодолы на земле виднелись свежие следы протектора

" студебеккера", а перед воротцами - вмятина от ребра бочонка на том месте,

где его сбросили из кузова.

Рассказ Окулича подтверждался фактами и представлялся мне

правдоподобным. Теперь стал понятен и его страх, и почему он попытался

скрыть от меня свои отношения с Николаевым и Сенцовым.

Он сознавал незаконность совершенного обмена и не без оснований

страшился ответственности. Рассуждал он, наверно, так: овцу увезли, а

теперь, если узнают, и керосин отберут, и самого его посадят за участие в

расхищении государственного армейского имущества - по законам военного

времени это пахло трибуналом. И потому во избежание неприятностей сделку с

Николаевым и Сенцовым, по его разумению, безусловно, следовало утаивать.

Он не сообразил, не учел только того обстоятельства, что керосин был

трофейный. В последние полтора месяца немцы при отступлении бросали сотни

складов и эшелонов с различным военным имуществом и горючим. Все это

полагалось приходовать, однако на использование некоторого количества

трофеев для нужд личного состава частей Действующей армии смотрели сквозь

пальцы.

Жизнь на хуторах вынуждала людей всячески приспосабливаться, и Окулич

не представлял собою исключения, просто он был трусливее и осторожнее многих

других.

Немцев отогнали за Вислу, но он продолжал хранить оккупационные марки и

аусвайс - а вдруг они еще вернутся?.. Было несомненным фактом, что около

месяца, рискуя жизнью, он укрывал у себя комиссара бригады, однако делал он

это, думается, опять же из инстинкта самосохранения: немцы могли и не

пронюхать, а если бы не захотел, не стал укрывать, ему бы не поздоровилось

от партизан. И я был убежден, что, как это ни парадоксально, но спас он

комиссара в основном из страха, заботясь прежде всего о своей шкуре.

Относительно Окулича для меня все вроде бы прояснилось, и, уходя с ним

от хутора к машине, я сказал его жене:

- Он вернется до вечера. Не беспокойтесь, и никаких разговоров с

соседями. Поняли?

Она утвердительно кивнула головой.

В Шиловичах старик и старуха Божовские подтвердили, что действительно

сегодня утром приезжала большая крытая машина и Окулич помог погрузить в нее

ярку из числа тех семи его овец, что содержатся у них. Они в деталях

повторили то, что он мне говорил, и довольно точно обрисовали внешность

Николаева и Сенцова.

Выехав за деревню, я отпустил Окулича, строго предупредив, чтобы о

нашем разговоре не сболтнул ни слова. Когда спустя минуту я обернулся, он

быстро шел, почти бежал к своей хате.

В невеселом раздумье я возвращался в Лиду. Хижняк, успевший обнаружить

в одной из рессор лопнувший лист, тоже был молчалив и мрачен.

В поведении Николаева и Сенцова было немало весьма подозрительного и

для нас пока совершенно необъяснимого, не говоря уже о целлофановых обертках

для стограммовых порций сала - специальной расфасовке, предназначенной у

немцев для десантников и агентов-парашютистов.

Но после разговора с Окуличем, со стариками Божовскими и хуторянином

Колчицким (Тарасовича не оказалось дома) у меня появились серьезные сомнения

относительно версии с Николаевым и Сенцовым.

Я не мог утверждать что-либо определенно, но почувствовал, выражаясь

словами Таманцева, - пустышку тянем...