Подполковник Поляков. В гродно у него было несколько дел, и главным среди них - вовсе не

В Гродно у него было несколько дел, и главным среди них - вовсе не

случай с угоном " доджа" и убийством водителя, однако начал Поляков именно с

него. Отчасти потому, что автобат размещался на окраине, при въезде в город.

О том, что машина найдена, он узнал рано утром перед выездом из Лиды,

когда по " ВЧ" позвонил в Управление и ему перечислили все основные

происшествия минувших суток в районе передовой и в тылах фронта.

Конечно, можно было все это поручить кому-либо из подчиненных, но уже

шестые сутки, с того момента, как в лесу под Столбцами группа Алехина

обнаружила отпечатки

протектора " доджа", все, что касалось автомобилей этого типа, особенно

интересовало Полякова.

Рыжий полноватый майор, чем-то похожий на Бонапарта, - командир

батальона и бравый, подтянутый капитан в кавалерийской кубанке - командир

автороты, несколько удивленные неожиданным визитом подполковника из

Управления контрразведки фронта, провели его к стоящей отдельно, как бы в

ожидании проверки автомашине. Сюда же тотчас подоспели уже вызванные

старшина-механик с изуродованным шрамами лицом и старший лейтенант,

уполномоченный контрразведки, выбритый, аккуратный, пахнувший одеколоном или

духами.

--... Машина оказалась на ходу, в баках было около тридцати литров

бензина, - рассказывал командир роты Полякову.

- Кто и когда ее обнаружил?

- Местные жители... Очевидно, они и сообщили в Лиду... А нам вчера

позвонили из комендатуры.

- Кто за ней ездил? - заглядывая под скамейки, прикрепленные к бортам,

справился Поляков; разговаривая, он последовательно осматривал машину.

- Вот... старшина.

Поляков повернулся к старшине - тот вытянулся перед ним.

- Вольно... Расскажите, пожалуйста, как и что.

- Это отсюда километров сорок... - напрягаясь, произнес старшина; у

него не хватало передних зубов и, очевидно, был поврежден язык, он говорил

шепеляво, с трудом, весь побагровев от волнения. - Там, значит, за

деревней... рощица... Ну, нашли ее, - старшина указал на машину, -

мальчишки... Я сел - она в исправности. Так и пригнал...

- А шофер убит? - Чтобы старшине было легче, Поляков перевел взгляд на

капитана.

- Да, - сказал тот. - Его подобрали на обочине шоссе - машина из другой

части. Нам сообщили уже из госпиталя. Я поехал туда, но меня к нему не

пустили. Врач сказала, что он без сознания, надежды никакой, а справку они

вышлют.

- Какую справку?

- О смерти.

- Справка справкой, а кто же его хоронил? - Поляков поднял в кузове

промасленные тряпки и рассматривал их.

- Они сами хоронят.

- И никто из батальона больше туда не ездил? - обводя глазами офицеров,

удивился Поляков.

- Нет, - виновато сказал капитан.

- Да-а, помер Максим - и хрен с ним...

- У нас запарка была дикая... - нерешительно вступился майор. -

Выполняли срочный приказ командующего.

- Приказы, конечно, надо выполнять... - еще раз оглядывая сиденье

машины, раздумчиво сказал Поляков.

Он знал, что со своей невзрачной нестроевой внешностью, мягким картавым

голосом и злополучным, непреодолимым пошмыгиванием выглядит весьма

непредставительно, не имеет ни выправки, ни должного воинского вида. Это его

не огорчало, даже наоборот. Не только с младшими офицерами, но и с бойцами,

сержантами он держался без панибратства, но как бы на равных, словно они

были не в армии, а где-нибудь на гражданке, и люди в разговорах с ним вели

себя обычно непринужденно, доверительно.

Однако эти майор и бравый капитан явно его боялись, ожидая, видимо,

неприятностей. Заслуживал же в этой истории неприятных слов и, более того,

взыскания только уполномоченный контрразведки, но он-то как раз был

совершенно невозмутим.

- Ни капли крови, никаких следов... - обратился к нему Поляков. - Какие

все-таки у Гусева были ранения? Как его убили? Кто?.. Ведь вы должны были

если не выяснить это, то хотя бы поинтересоваться. А вы даже в госпиталь не

выбрались.

- Я съезжу туда сейчас же, - с готовностью предложил старший лейтенант.

- Это надо было сделать неделю тому назад, - неприязненно сказал

Поляков.

Его удручало, что здесь, во фронтовом автомобильном батальоне, где люди

не спят ночами, по суткам не вылезают из-за руля, где не только командиры

взводов, но и ротные, и сам комбат не чураются возиться с машинами (о чем

свидетельствовали руки и обмундирование обоих офицеров), ходит чистенький,

благоухающий наблюдатель, и этот невозмутимый сторонний наблюдатель, к

сожалению, - коллега, представитель контрразведки. Причем от него ничуть не

требовалось копаться в моторах, но и свое непосредственное дело он толком не

знал и ничего не сделал.

На земле, метрах в трех от машины, Поляков заметил скомканный листок

целлофана, подойдя, поднял и, поворачиваясь, спросил:

- А это что?

Все посмотрели, и старшина сказал:

- Это, значит, из кузова... Я выбросил... Мусор.

- Из этой машины?! - живо воскликнул Поляков.

- Да.

Поляков уже развернул листок, осмотрел, потер о ладонь - кожа

засалилась - и, обращаясь в основном к старшему лейтенанту, спросил:

- Что это?

- Целлофан? - рассматривая листок, не совсем уверенно сказал старший

лейтенант.

- Да... сто шестьдесят миллиметров на сто девяносто два... Что еще вы

можете о нем сказать? Старший лейтенант молча пожал плечами.

- Обычно салом в такой упаковке - стограммовая порция - немцы снабжают

своих агентов-парашютистов, - пояснил Поляков.

Обступив подполковника, все с интересом разглядывали листок целлофана.

- Впрочем, иногда сало в такой упаковке попадает и в части германской

армии: воздушным и морским десантникам, - добавил Поляков и, пряча находку в

свой вместительный авиационный планшет, спросил старшину: - Вы из этой

машины еще что-нибудь выбрасывали?

- Никак нет. Ничего.

- Накатайте протектор и сфотографируйте, - поворачиваясь к старшему

лейтенанту, приказал Поляков. - Необходимо не менее шести снимков

восемнадцать на двадцать четыре.

- У нас нет фотографа, - спокойно и вроде даже с облегчением доложил

старший лейтенант.

- Это меня не интересует, - жестким, неожиданным для его

добродушно-интеллигентской внешности тоном отрезал Поляков, - организуйте!

Снимки должны быть готовы к восемнадцати часам... Второе: возьмите десяток

толковых бойцов и вместе со старшиной немедля отправляйтесь в Заболотье.

Осмотрите место, где была обнаружена машина. Подступы и окрестность.

Тщательно - каждый кустик, каждую травинку! Поговорите с местными жителями.

Может, кто-нибудь видел, как на ней приехали. Может, кто-нибудь разглядел и

запомнил этих людей... Вечером доложите мне подробно, что и как... И будьте

внимательны!..

АЛЕХИН

- Пшепрашем, пани, - сказал я Гролинской и, чтобы скрыть волнение,

улыбнулся. - Что это?

- Цо? - Она обернулась и посмотрела в угол возле печки, куда я

указывал.

- Вот. - Я нагнулся за скомканным листком целлофана, увидел второй,

присыпанный мусором, и поднял оба.

- Это... у официэров. - Она указала в сторону свежеубранной комнатки,

где вчера помещались Николаев и Сенцов.

Я уже расправил листки, убедился, что они сальные внутри и

соответствуют по размерам. У меня сразу пересохло в горле.

С пани Гролинской приходилось говорить по-другому: предыдущая

конспирация исключала разговор по существу дела. Я отпустил капитана и

предложил ей пройти в большую комнату, где мы сели у стола.

- Пани, - сказал я, - вы умеете молчать?

- Так. - Она в недоумении глядела то мне в лицо, то на помятый

целлофан.

- Я буду с вами откровенен...

- Ежи! - побледнев, воскликнула она.

- Не волнуйтесь, пани, никаких известий о вашем сыне у меня нет. -

Чтобы успокоить, я даже взял ее за руку. Я буду с вами откровенен... Вы меня

понимаете? Обещаете хранить в тайне наш разговор?

- Так.

- Мы считаем вас и вашу семью польскими патриотами... Ваш муж погиб как

герой, защищая Польшу, и сын борется с оккупантами... Поляки и русские ведут

войну с общим смертельным врагом...

Мне хотелось говорить с ней по-человечески, доверительно, а получались

какие-то штампованные, официальные фразы. От бессонной ночи и усталости, от

нехватки времени и, быть может, от непроизвольного стремления поскорее

добраться до сути выходило как-то не так.

- Варшава, - сказала она. - Как Варшава? Что я мог ей сказать?.. Я

знал, что в Варшаве восстание, что начало его командование АК, но участвуют

в нем сотни тысяч поляков. В городе уже третью неделю шли ожесточеннейшие

бои: безоружные, по существу, люди противостояли танкам, авиации и

артиллерии немцев - тысячи ежедневно гибли.

В последние дни меня не раз спрашивали о Варшаве, в основном поляки; о

восстании мне было известно главным образом из скудных газетных сообщений, и

сверх того я ничего сказать не мог.

- В Варшаве восстание... На улицах идут бои.

- Там Ежи... - дрожащим голосом произнесла она; в глазах у нее стояли

слезы.

Так я и чувствовал!

- Будем надеяться, что он вернется живой и здоровый... Я сделал паузу и

затем продолжал:

- Мы ведем смертельную борьбу с нашим общим врагом, и очень важно,

чтобы вы оказали нам содействие... Вы должны быть со мной откровенны... Этим

вы поможете не только нам, но и сыну и всем полякам.

- Не розумем.

От волнения она заговорила по-польски, слезы душили ее. Я принес

холодной воды; выпив весь стакан, она вытирала платком глаза и пыталась

справиться, взять себя в руки.

Она сидела передо мной сникшая, потускневшая, сразу утратившая всю свою

моложавость и кокетливость. Мать, терзаемая тревогой за жизнь и судьбу

единственного сына. Полька, мучимая мыслями о гибели соотечественников.

Так случается нередко. Сталкиваешься с чужой жизнью, с чужими

страданиями, хочется как-то утешить, подбодрить и - совесть требует -

оставить человека в покое. А ты вынужден тут же его потрошить, добывать

необходимую тебе информацию. Проклятое занятие - хуже не придумаешь.

Дав ей немного успокоиться, я перешел к делу, объяснил, что меня

интересуют эти двое офицеров. Поначалу она испугалась, что в ее доме

ночевали какие-то бандиты, и как бы в оправдание опять поспешно достала

талон комендатуры, разрешение на постой. Я сказал, что они не бандиты, но

заготавливать продукты в этом районе не имеют права, это не положено. И тут

она нашла для них определение " шпекулянты", и для нее все вроде стало на

свои места. Частная торговля, продажа и перепродажа продуктов на

освобожденной территории Литвы и Западной Белоруссии были весьма

распространены, и версия о какой-либо коммерции выглядела для нее весьма

убедительно.

Она охотно отвечала на все мои вопросы о Николаеве и Сенцове и,

безусловно, была со мною откровенна.

Имея разрешение на пять суток, они ночевали у нее четыре раза - одну

ночь где-то отсутствовали.

Уходили из дома рано, часов в шесть, возвращались с наступлением

сумерек, усталые, запыленные. Как она поняла, ездили по деревням на попутных

машинах. Чистили сапоги, умывались и, поужинав, сразу ложились спать.

В разговоры с ней не вступали, обращались только по какой-нибудь

надобности, и то в основном старший. Так, В первый вечер он интересовался

ценами на овец и свиней, на продукты, керосин и немецкое обмундирование, из

которого теперь многие, особенно крестьяне, предварительно перекрасив, шили

себе одежду. Как ей стало ясно, за несколько дней до этого они побывали на

базаре в Барановичах и сравнивали тамошние цены и здешние.

Были вежливы и приветливы, угощали ее сахаром, вареными яйцами,

привезенными якобы из деревни; в первый вечер дали ей полбуханки

солдатского, как она выразилась, " казенного", хлеба, а вчера - целый стакан

соли.

Все три года оккупации эти районы немцы солью не снабжали, она ценилась

буквально на вес золота, да и сейчас продавалась на базаре чайными ложечками

и стоила очень дорого.

Соль, щедро подаренная ей Николаевым, - я попросил показать - была

немецкая, мелкого помола, с крохотными черными вкраплениями - крупинками

перца, так он сам ей объяснил.

За месяц после освобождения города у нее на квартире останавливалось

более десяти офицеров, и почти все тоже делились с нею какими-нибудь

продуктами, но доброта последних постояльцев (полагаю, только теперь, после

моих вопросов) ее почему-то настораживала. Хотя ничего подозрительного в их

поведении вроде бы и не было.

Вчера они вернулись раньше обычного, перед грозой. Еще до их прихода

появился этот железнодорожник, спросил их, не называя фамилий, сел в кухне и

ждал.

Он поляк, но она его не знает, полагает, что приезжий, откуда-нибудь со

стороны Литвы: он говорил по-польски с мягким вильнюсским акцентом. Как она

полагает, он не рядовой железнодорожник, а какой-нибудь поездной

" обер-кондуктор" или другой небольшой начальник. Показался ей молчаливым и

замкнутым.

Он пробыл с офицерами свыше трех часов, вместе ужинали и распили

бутылку бимбера, привезенную, очевидно, этим поляком. О чем они говорили -

не знает, не прислушивалась.

Я поинтересовался, с кем еще они общались, кроме железнодорожника. Она

сказала, что дня три тому назад вечером встретила их у станции с двумя

какими-то офицерами, на внешность которых не обратила внимания, да в

полутьме и не разглядела бы, только заметила, что они " млоди". Это

определение ничего не говорило: женщине ее возраста и пятидесятилетние

мужчины могли показаться молодыми.

Выяснилось, что Николаев и Сенцов однажды уже уходили из дома через

соседний участок; они знали, что так ближе к центру города и дорога получше.

Вообще-то там вдоль края участка был раньше свободный проход, но неделю

назад соседка, поссорясь с Гролинской, закрыла калитку и забила ее досками.

Если бы они не наступили в темноте на грядку, то никакого скандала и не было

бы. Кстати, их уход не был для нее неожиданным - они заранее предупредили,

что вечером перейдут на другую квартиру, где есть сарай и куда прибудет

машина.

Разумеется, я спросил и о вещах: с чем эти офицеры появились в доме,

что и когда приносилось и уносилось. Впервые они пришли под вечер с двумя

плотно набитыми вещмешками; один исчез сразу, наутро, а второй дня два стоял

в их комнате под кроватью (она видела, когда убиралась), что в них было - не

представляет.

Затем я справился, в какое время Николаев и Сенцов вернулись в

воскресенье, 13 августа.

- В воскресенье...

Она подумала и сказала - после девяти, когда уже стемнело. Она

припомнила, что в тот вечер младший - " лейтнант" - еще мыл на кухне...

огурцы...

- А вас этими огурцами они не угощали?

- Не.

- А горьких огурцов у них в тот вечер не оказалось? Они не выбрасывали,

не помните?

- Не знаю... Не видела.

Все подозрительно лепилось одно к одному. Конечно, всякое бывает,

возможны самые невероятные совпадения и стечения обстоятельств. Однако не

многовато ли?

7 августа передатчик выходил в эфир из леса юго-восточнее Столбцов в

какой-нибудь сотне километров от Барановичей. На той же неделе Николаев и

Сенцов, по словам Гролинской, побывали в Барановичах на базаре.

Вещмешок (не исключено, что в нем находилась рация) унесли из дома рано

утром 13 августа - в день зафиксированного радиосеанса, часов за двенадцать

до него. По возвращении на квартиру Сенцов мыл для ужина огурцы... Огурцы

были найдены и на месте выхода передатчика - в тот вечер! - в эфир.

Позавчера Блинов видел Николаева и Сенцова на опушке Шиловичского леса

с вещмешком - спустя полтора часа они вышли к шоссе без вещмешка. Это

подкрепляло предположение, что в нем находилась рация, скрываемая где-нибудь

в лесу.

Объясняя Гролинской свое знание города, Николаев и Сенцов говорили, что

в июле уже были здесь, останавливались где-то на другой квартире, куда вчера

перед полуночью якобы и ушли. Однако среди военнослужащих, побывавших в Лиде

на постое с момента освобождения и до сего дня (по моей просьбе комендант

города проверил ночью все учеты как у себя, так и в обоих районах

расквартирования), офицеры Николаев Алексей Иванович и Сенцов Василий

Петрович регистрировались и значились лишь один раз - 12 августа, в день

появления у Гролинской.

Проще простого было связать воедино сведения о движении эшелонов в

перехваченной радиограмме и этого " гостя" - железнодорожника, его мягкий

вильнюсский акцент и выращиваемые только под Вильнюсом огурцы " траку",

обнаруженные на месте выхода рации в эфир.

И наконец, целлофановые обертки от сала, предназначенного у немцев для

парашютистов и морских десантников.

Без труда выстраивалась цельная, вполне достоверная картина... В группе

- четыре человека, и передачу с движения вели вчера двое других. Возможно,

те самые, кого Гролинская встретила с Николаевым и Сенцовым в темноте у

станции.

Железнодорожник, по всей вероятности, - связник или курьер-маршрутник.

Он прибыл, очевидно, из Прибалтики и после контакта с Николаевым и Сенцовым

уехал в сторону Гродно, в том направлении, где, судя по тексту перехвата,

как раз велось систематическое наблюдение за движением эшелонов.

А уходили они дважды через соседний участок из предосторожности: на

всякий случай, чтобы " сбросить хвост", если за ними попытаются следить.

Все легко и достоверно раскладывалось по полочкам, до того легко, что я

заставлял себя не делать до времени выводов и критически относиться даже к

самым очевидным фактам и совпадениям.

Имелись и небольшие противоречия, из них лишь одно обстоятельство

по-настоящему колебало все правдоподобное и весьма убедительное построение:

целлофановые обертки они оставили на виду, в пепельнице, а те, кого мы

разыскивали, люди бывалые, весьма осторожные, этого, надо полагать, никогда

бы не сделали. Впрочем, и на старуху бывает проруха, чем черт не шутит...

Более всего мне хотелось посоветоваться с Поляковым, но до следующего

утра, пока он не вернется в Управление, сделать это было, наверно,

невозможно.

Я подробно разъяснил пани Гролинской, что она должна предпринять, если

Николаев и Сенцов появятся у нее в доме или, может, встретятся ей на улице.

Затем распрощался, пожелав, чтобы Ежи вернулся живым и здоровым, и еще раз

попросил сохранить в тайне весь наш разговор. Она обещала.

С Николаевым и Сенцовым - подлинными или мнимыми - требовалось

немедленно определиться. Следовало срочно проверить их по словесным

портретам, составленным Таманцевым, и по приметам-... Срочно!

X x x

Минут десять спустя мы мчались к аэродрому. Блинов, когда я сообщил

ему, что этих двух офицеров в доме нет, что они ушли ночью через соседний

участок, заморгал своими пушистыми ресницами, как ребенок, у которого

отобрали игрушку или обманули. Затем, вздохнув, полез в кузов и тотчас

уснул. А я трясся в кабине, систематизируя и переписывая с клочков бумаги

каракули Таманцева - словесные портреты Николаева и Сенцова.

Из отдела контрразведки авиакорпуса я позвонил по " ВЧ" в Управление.

Поляков - он устроил бы все без меня - находился где-то в Гродно, и я

продиктовал текст запроса дежурному офицеру.

- Кто подписывает? - спросил он.

Этого я и сам еще не знал. Чтобы не беспокоить генерала, я попросил

соединить меня с его заместителем, полковником Ряшенцевым.

Тот выслушал меня и, чуть помедлив, сказал:

- Есть свежее разъяснение, что не следует злоупотреблять литерами

" Срочно! " и " Весьма срочно! ". Применять их надлежит лишь в экстренных

случаях. У вас же оснований для экстренности я не вижу. Обыкновенная

проверка. Запрос я подпишу, но только обычный...

Я знал: на обычный запрос ответ может быть через трое или даже четверо

суток, что нас никак не устраивало. Мы не могли ждать, и я прямо сказал об

этом.

- Ничем не могу вам помочь. - Полковник положил трубку.

Тут я невольно позавидовал арапству Таманцева. Он в случае надобности

мог не моргнув глазом действовать от имени хоть маршала, хоть наркома,

нисколько не опасаясь последствий, а потом еще с обидой, если не с

возмущением уставиться на тебя: " Ну и что?! Я же не для себя, а для пользы

дела! "

Я опять соединился с Управлением; не хотелось, но, как ни крути,

приходилось обращаться к генералу.

- Он занят, - сообщил мне дежурный.

- Доложите: по срочном делу, - потребовал я. - Алехин от Полякова.

Прошло, наверно, около минуты, прежде чем в трубке раздался окающий,

грубоватый голос Егорова.

- Что там у вас? - вроде с недовольством спросил он и, хотя я рта не

успел открыть, предупредил: - Тише. Не так громко.

Я вспомнил, что у его аппарата сильная мембрана, и сообразил: в

кабинете кто-то посторонний и генерал не

желает, чтобы слышали, что я скажу. Тем лучше: если там кто-то сидит,

не будет вопросов и разговора по существу дела - пока нет результата, они

неприятны.

Я начал объяснять, успел произнести каких-нибудь три фразы и тут же

услышал, как по другому телефону он приказывает дежурному офицеру:

" Поставьте мою подпись под запросом, переданным Алехиным. Литер - " Весьма

срочно! ". Ответ в Лиду. Передайте без промедления! "

Властности в его голосе вполне хватило бы на пятерых генералов.

Стальная категоричность и безапелляционность. Особенно впечатляюще

прозвучало " без промедления" и " весьма срочно". Указания же насчет этого

литера его будто и не касались, он даже не выслушал мои обоснования.

- У вас все? - спросил он меня затем.

- Да.

- Вы хорошо зацепились, надежно?

- Как сказать... - неопределенно проговорил я; у меня защемило под

ложечкой: полагаясь на Полякова, он, очевидно, не вникал в обстоятельства

дела и считал, что мы ведем разыскиваемых и возьмем их сегодня или завтра,

как только выявим их связи, а у нас практически ничего не было.

- Не теряйте время! Лишне вокруг да около не ходите. Вы меня поняли?

- Да, - с трудом вымолвил я.

- Я жду результат! - по своему обыкновению, вместо " до свиданья" сказал

он и тотчас отключился.