Глава 3 Суд скорый

…Иосиф Виссарионович, попыхивая своей знаменитой трубкой, склонился над какими-то своими неведомыми всему остальному миру бумагами. Наверное, очень важными бумагами, возможно именно они определяли какие-то непростые, судьбоносные для мира события. Собственно, какие еще, если не очень важные, могут быть бумаги на столе у руководителя великого Советского Союза?

И совершенно нормально, что картинному Сталину не было никакого дела до того, что на самом деле происходило в тот момент в кабинете, где заседала «тройка» ОГПУ по делу добропольского троцкистского подполья. Мало ли по всей огромной стране таких людей, как Федор, с их незадавшейся судьбой!

От непривычных мыслей, голова Федора шла кругом, к суровой реальности подсудимого, уставившегося на портрет вождя, вернула серая, мохнатая бабочка которая уже несколько минут упрямо пыталась пробить собой оконное стекло. Ее повторяющиеся раз за разом попытки таранить невидимую преграду, страстное желание вырваться из неожиданного заточения очень контрастировало с отсутствием каких-либо действий в небольшой мрачноватой комнате забранной решеткой на окне. Буднично пахло свежевыкрашенными в синий цвет панелями. В воздухе, повисла тяжелая тишина, и даже судьи на какое-то время перестали шептаться между собой, уткнувшись в раскрытые серые папки на столе.

Глупое насекомое между тем, даже не пыталось обратить внимание на открытый свежему воздуху проем форточки, находившийся в каких-то нескольких сантиметрах от места крошечной, но отчаянной, не на жизнь, а на смерть, битвы за свободу.

Шли минуты, а вокруг по-прежнему ничего не происходило. Заскучавший высокий конвоир, стал чаще переминаться с ноги на ногу, поскрипывая половицей.

Федор мог лишь догадываться, что за стенами следственного изолятора живет своей жизнью большой, шумный город. Но ни городу с его заводами, фабриками, с его улицами и площадями, людям живущим в нем не было никакого дела до одного отдельно взятого человека - крестьянина Федора Шевченко и лишь солнце в окне так знакомо ласкало небритые щеки. На миг перестали существовать неестественные звуки издерганного повседневными заботами города, ухо улавливало лишь щебет проснувшихся свежим утром воробьев и гульканье голубей. «Надо же, почти как у нас, в деревне», - подумалось ему.

***

…Заместитель полномочного представителя ОГПУ по Сталинской области, председательствовавший в заседании «тройки», недоумевал. Казалось бы, дело это не стоило не то что особого внимания – выеденного яйца. Все должно было, по мнению опытного чекиста, прошедшего отличную школу оперативной работы и следствия, закончиться очень быстро.

Во всяком случае, для него все было предельно ясно – органы социалистического правосудия раскрыли типичное церковно-кулацкое подполье, в которое внедрились троцкистские элементы, жаждущие распространить свои подрывные идеи среди низовых общественных элементов. Вон их сколько, подобных дел, лежит в столах следователей управления. А сколько еще их будет…

Но неожиданно сверху поступило указание рассмотреть «добропольское дело» по «углубленному» варианту, с вызовом на допрос «тройки» руководителей группы. Это могло означать только одно - там, наверху, из простого дела задумали высосать нечто большее. Правда, представший перед членами «тройки» человек был мало похож на члена коварного контрреволюционного заговора.

Замполпреда уныло перелистнул уже читаные страницы, хотя это было совершенно ни к чему. На первом же допросе следователям стало ясно, что ничего стоящего для дальнейшей разработки и выявления скрытых в среде колхозных масс антисоветчиков, даже с применением «активных» средств дознания, Федор Шевченко не расскажет. Поэтому было решено отправить его дело для заочного рассмотрения в заседании «тройки» без дополнительных следственных действий. Тут из обкома партии в ОГПУ приходит просьба доставить Шевченко для личного участия в процессе в качестве подсудимого… И что они там себе в областном аппарате напридумывали! Если в парторганах лучше знают, как быть с сектантами и троцкистами, пусть они и проявляют инициативу, а ОГПУ со стороны посмотрит на их поведение – опять же полезно для анализа на будущее. Главное, чтобы потом эти выскочки с партийными «корочками», имеющие, как правило, самое поверхностное представление о правилах ведения предварительного дознания и о сути оперативных действий, в своей излюбленной манере -именем партии и народа, не делали скоропалительных выводов, обвиняя чекистов в политической близорукости. Разумеется, со всеми вытекающими последствиями.

…Второй секретарь Сталинского обкома КП(б)У совсем не горел желанием раскрывать все карты перед «этим держимордой» из ОГПУ. Кого сейчас удивишь приговорами с формулировкой о высшей мере социальной защиты? Да, их пишут легко, едва ли не на коленях, но разве это обстоятельство сильно помогло убедить крестьян в необходимости решительно отвернуться от кулака и сельского священника, подставить плечо процессу искоренения кулачества как класса? Разве вчерашние несознательные единоличники уже стали убежденными колхозниками? Разве перестали крестьяне протестовать против мощной поступи коллективизации и индустриализации, прекратились укрывательство, поджоги и убийства сельских партийных и советских активистов в ответ на принудительное – во благо же всего народа! – изъятие «излишков» зерна?

Не лучше обстояло дело и с идеологической работой, на что не раз уже обращали внимание товарищи из Киева и редкие партийные гости из самой Москвы. В свете начавшейся в конце 1920-х внутрипартийной дискуссии такое поведение низовых парторганизаций и их руководства кто угодно в столицах мог трактовать по-своему. Разумеется, и в самом опасном для местных коммунистов свете.

А выбирать, в общем-то, было из чего. В последнее время в обкоме не проходило и недели, чтобы не собирались совещания с участием секретарей райкомов, на которых областное руководство настоятельно требовало, даже под угрозой кое-кому положить партбилеты на стол, как можно скорее покончить с активностью контрреволюционных и антисоветски настроенных церковников и их прислужников из среды местного населения.

Второй секретарь обкома, внимательно изучая заявления от секретаря комсомольской ячейки Доброполья и тамошнего активиста, а также протокол допроса подсудимого, лежавшие перед ним на красном сукне стола, наморщил лысеющий лоб. Арест группы колхозников и единоличников в доме «подкулачника» Демьяна Данильченко, которые, по заверениям местных комсомольцев, под видом религиозных собраний, кстати, запрещенных, тайно занимались изучением статей Троцкого и чтением его подметных инструкций, лишний раз напомнил партработникам в Сталино о том, что Доброполье представляет собой весьма неблагополучный район по части идеологической борьбы.

Поглядывая украдкой на переминавшегося с ноги на ногу подсудимого, партийный чиновник все меньше и меньше верил в заключение следствия, которые озвучил в самом начале прокурор. Опытный партработник и повидавший жизнь человек, он сомневался в какой-либо связи этого крепкого телом, но простодушного на вид человека, с подрывными центрами некогда грозного кумира всех «левых» в рядах КП(б)У, недавно выдворенного из Советского Союза Льва Давидовича Троцкого, а если быть еще более точным - троцкизмом здесь и не пахло.

Однако, возражал сам себе второй секретарь, было бы преступной ошибкой не обращать внимание на продолжающуюся деятельность прижатых Советской властью церковников и их помощников из числа местных жителей, о чем потоком шли настораживающие сигналы из района добропольских хуторов.

Перелистывая дело «добропольской церковно-троцкистской группы», второй секретарь вспоминал, как все здесь начиналось. Жуткое время самое начало 20-х, когда не издохший еще призрак гражданской войны с мертвенным воем, в грязной, подранной солдатской шинели шатался по степям и пустынным полустанкам страны, до смерти пугая оставшихся в живых людей, когда голод впалыми глазницами высматривал свою добычу по опустевшим, безлошадным селам. Партия поднимала на борьбу с разрухой и голодом все свои оставшиеся в наличии силы, и от этого воспоминания ему было то холодно, то становилось теплее на душе.

Помнил он и то, как трудно было переубедить людей начинать новую жизнь, без буржуев, помещиков и жирных бездельников попов и этому всегда что-то мешало, и он не мог для себя самого внятно определить, что именно. Он надеялся, что ответ на его больной вопрос дадут ему в центральном аппарате партии. Секретарь обкома в июле 1928 года был в Москве на пленуме ЦК ВКП(б) и старательно записывал слова товарища Сталина, который просто и очень понятно говорил тогда с трибуны: «Мы говорим часто, что необходимо ограничить эксплуататорские поползновения кулачества в деревне, что надо наложить на кулачество высокие налоги, что надо ограничить право аренды, не допускать права выборов кулаков в Советы и т. д., и т. п. А что это значит? Это значит, что мы давим и тесним постепенно капиталистические элементы деревни, доводя их иногда до разорения. Можно ли предположить, что кулаки будут нам благодарны за это, и что они не попытаются сорганизовать часть бедноты или середняков против политики Советской власти? Конечно, нельзя».

Впрочем, партийного секретаря не устраивали одни только голые указания из центра, он честно старался самостоятельно понять внутренние побудительные мотивы народа, пришедшего в движение после 1917 года. И потому где-то в глубине души, боясь, правда, даже самому себе признаться в этом, не мог не отметить некоторую прямолинейность суждений вождя о нарастании классовой борьбы по мере строительства социализма в СССР. А как же местные особенности?

Не похожие друг на друга случаи бывали в его партийной практике сплошь и рядом. В сейфе у второго секретаря хранилась папка с ежегодными отчетами по антирелигиозной работе в городах и селах Донбасса. Первый такой отчет датировался 1921 годом, когда в условиях голода и разрухи большевики приступили к массовому изъятию в церквях культовых предметов из серебра и золота. Один из участников реквизиций сообщал тогда в свою парторганизацию: «По указанию губисполкома в Гришинском округе началось изъятие золотых предметов и ценных вещей в церквях. Выезжали целыми бригадами свыше десятка бойцов… Мне было поручено возглавить группу, которая выезжала в Святогоровку. Церковный староста с разрешения священника открыл нам церковь, началось изъятие ценностей, свидетелями чего было много верующих. Я им рассказал о положении в стране, связанном с голодом, когда очередь дошла до большого золотого креста возле главного входа в алтарь, поп взял его и, обращаясь к присутствующим, сказал: «Верующие миряне, сей крест из рук верующих в руки неверующих я отдать не могу. Бог покарает этих нелюдей». Верующие заволновались и стали кричать, угрожая нам, кто-то хотел вырвать винтовку из рук охранника, кто-то пытался схватить нас. Пришлось применять оружие…»

В общем, в этих сложных условиях необходимо было предпринимать что-то нестандартное, такое, к чему еще не прибегали партийные органы на местах. Поэтому когда из ОГПУ пришло донесение об аресте двух десятков антисоветских подпольщиков в Доброполье, в обкоме родилась идея, ради которой на суд одного из лидеров преступной группы Федора Шевченко и был делегирован второй секретарь.

***

Обкомовец, немного волнуясь, машинально поправил верхнюю пуговицу рубашки, разминая затекшие мышцы шеи, повернул голову влево-вправо, и начал:

- Подсудимый Шевченко! Вина ваша перед советским народом ясна и доказана благодаря сталинским органам правосудия и прокуратуры. Вы, я думаю, и сами это понимаете. Вы должны понимать, что ваша преступная, антинародная деятельность на пользу всяческим контрреволюционным отщепенцам и предателям закончена и достойна самой суровой кары. Но Советская власть справедлива, и как истинная власть рабочих и колхозников, она не стремится во что бы то ни стало ограничиться только наказанием преступника…

- «Да уж, умеют они там в обкоме ладно говорить. Ишь ты, как по писаному чешет», - заметил про себя сидевший по центру стола чекист.

- И потому от имени гуманной и справедливой Советской власти, - продолжал свою речь второй секретарь обкома, - суд предлагает вам облегчить свою собственную участь.

При этих словах пальцы рук замполпреда ОГПУ, собранные в кулак, лежащий на папке с судебным делом, напряглись. Обкомовец бросил едва заметный взгляд на чекиста и, вдохнув поглубже, сказал:

- Что я имею в виду - если вы, перед общим собранием колхозников вашего села официально откажетесь от своей троцкистской деятельности, пообещаете больше не выступать против своего народа, а также откажетесь от православной церкви и веры в бога, думаю, суд найдет основания смягчить приговор по вашему делу.

Федор, внимавший каждому слову этого рано лысеющего человека, на последней фразе ощутил нервный толчок изнутри, он не очень понимал, что такое «облегчить свою участь» и насколько она тяжела, если ее хотят облегчить. Но он понял, что ему вот только что предложили самому определить его собственную судьбу. Самому! К такому повороту Федор, похоже, был не готов.

Да разве ее определишь, судьбу-то, без Бога в душе, который все видит и который сам определяет, сколько и как жить каждому человеку? И как тут самому определить свою судьбу, если она уже определена Всевышним? Можно, конечно, пообещать развернуть свою жизнь вспять. Но, во-первых, если все в жизни – и хорошее, и плохое, и благодать душевную, и грехи вольные или невольные, которые человек сам должен преодолеть, побороть в себе - назначил Бог, то не против Бога ли все эти намерения? Да и невозможно это, не по силам человеку - идти против Бога и что с душой такой потом станется, если и сохранится при этом телесная оболочка?

Судьи, глядя на Федора в ожидании ответа, видели по лицу его, что в нем борются сильнейшие сомнения. «Да что тут думать! Спасай свою жизнь, дурак деревенский», - про себя возмутился прокурор. Несколько секунд раздумий подсудимого, показавшиеся всем слишком долгими, нарушил чекистский начальник:

- Ну, и что вы решили? По-моему, вопрос вам поставлен совершенно четко. Так вы намерены помогать Советской власти? Отвечайте же!

За спиной нетерпеливо скрипнула половица под конвоиром. Не думалось, ох не думалось, что вот так, в мрачной комнате с зарешеченным окном, с невзрачными синими панелями и неприветливыми лицами чужих людей, все и закончится…

- А что я решил… Обмануть можно всякого… Только Бога не обманешь… Нет, не могу я такое говорить людям. Бог меня не простит за это.

***

Был жаркий летний полдень. Большой рабочий город, спокойно пережив утро, все так же продолжал свой торопливый бег во времени, и никакая человеческая жизнь не могла затормозить его, даже если эта жизнь только что закончилась.

Подсудимого, которому объявили, что приговор по его делу будет объявлен позднее, давно увели. В тот день уставшая «тройка» судебных слушаний больше не проводила. Тот солнечный день навсегда изменил судьбу маленького Яшки, но он так никогда и не узнает имени человека, который поставил подпись под словом «расстрел» для его отца…