А.С. Пушкин

Еще темны и пустынны были предрассветные улицы, когда на набережной Больших Августинцев раздались звонкие шаги. Шли двое: высокий мужчина в светлом плаще до пят, вполне дворянской внешности, и пожилой горожанин с седыми волосами до плеч, одетый в темное.

- Я много слышал о вас и раньше, монсеньер, - борясь с одышкой, говорил старик. - Господь привел встретиться сегодня... Это большая честь для меня, господин граф!

- Что же именно вы слышали? - спросил граф, придерживая свой широченный шаг возле семенящего спутника.

- О, разное! Не знаю, что здесь правда, что ложь... Как будто вы прибыли во Францию еще при покойном короле, во время войны с Австрией... и уже тогда выглядели зрелым человеком! Еще говорили, что вы родом из какого-то далекого южного царства, откуда некогда пришли волхвы поклониться Младенцу...

Старик смущенно умолк, - но улыбка графа была столь дружелюбной, что он решился добавить:

- Одного только не пойму: отчего из всех, собравшихся сегодня в ложе, вы избрали для беседы именно меня?

- А вы не догадываетесь, господин Казот?..

Хоть граф и медлил по возможности, - спутник едва поспевал за ним, задыхался... Скоро они вступили на Новый мост, чьи белые арки уже отражались в лениво колыхавшейся воде. Справа от них, на острове Ситэ, из слитной массы домов к сереющему небу вытягивались силуэты башен-близнецов Собора Богоматери, тонкий шпиль церкви Сен-Шапель.

- Честно говоря, монсеньер... откуда бы вам знать обо мне?

- Вы ошибаетесь, сударь, считая свое имя малоизвестным. Некогда ваша Бьондетта[36] просто покорила меня, хотя ее и выплюнул прегадкий верблюд!..

- Спасибо, ваша милость, - я, право, не ожидал!.. - Казот поклонился, приподнимая круглую шляпу.

Увидев, что старик еле волочит ноги, граф остановился посреди моста. При свете наливавшейся зари Казот жадно рассматривал собеседника, его лицо под обшитой позументом треуголкою, - мясистое, с крупным горделивым носом и сросшимися бровями над парою мрачно-озорных выпуклых глаз, - лицо, вылепленное могучим разумом и сильными страстями.

- Благодарю, монсеньер, - я уже отдохнул...

Они тронулись в путь, к уже близкой набережной, однако, не пройдя и десяти туазов[37], граф опять остановился и, словно бы невзначай, полою плаща заслонил своего тщедушного спутника.

- Подождем немного, Казот, иначе нам может не повезти...

Писатель подслеповато вглядывался в еще одетые густою дымкой фасады зданий, в сонную громаду Лувра, - и вот, на мгновение показалось ему, что туман этот сразу за мостом пронизан странными блестками и мелькают в нем сгорбленные тени... Нет. Померещилось усталым глазам. Но откуда тогда эта едкая тревога на душе, желание сломя голову броситься обратно через Сену?..

Странная бледно-голубая вспышка распорола и точно испарила туман; яснее стали видны крутые скаты черепичных крыш, и граф любезным жестом предложил следовать дальше.

- У вас хорошие помощники, - заметил Казот. - Но и слуги сатаны не дремлют...

Из-за поднятого воротника граф с новым любопытством покосился на спутника.

- Откуда вы знаете, что дело идет о поединке двух столь могущественных сил? И что я участвую в нем, причем не на стороне... хм... князя мира сего?..

Мягко улыбаясь, Казот покачал головою. Он вполне походил бы на скопидома-буржуа, отдавшего жизнь пересчету своих экю, - сутулый, узкоплечий, в добротном темном сюртуке, в крепких сапогах с отворотами, - если б не эта особенная улыбка, бросавшая ангельский свет на унылое, некрасивое лицо.

- Думаю, что не ошибаюсь, монсеньер.

Они вступили на парапет; впереди снова был туман, он вливался в Монетную улицу, тек меж высоких беленых фасадов с узкими окнами. Утро обещалось хмурое, и даже начищенный медный крендель перед булочной не блестел, а скучно лоснился.

- На сегодняшнем... то есть, уже вчерашнем собрании я с интересом слушал господина Сен-Мартена[38], - будто невзначай сказал граф. - Что же, Казот, вы во всем согласны с мастером вашей ложи?

- Увы! - Старик огорченно развел руками. - Господин Сен-Мартен говорит, что воля Божья может быть выражена и в насилии, если оно поведет к установлению справедливости. А я с этим не могу согласиться! По-моему, из крови родится только кровь, и от смерти не возникнет новая жизнь...

- Это я и ожидал от вас услышать, друг мои; вы меня не разочаровали!

Писатель с удивлением поднял взгляд на невозмутимо шагавшего спутника. Прогулка по ночному городу, невзначай предложенная графом Казоту после их встречи (случайной ли?) на собрании «вольных каменщиков» оборачивалась неожиданной стороной...

- Судьба всего мира решается сейчас в Париже, вы догадываетесь об этом, - отрывисто, с нежданной суровостью сказал граф. - Не позднее, чем через год, во Франции случатся великие перемены: королевский трон падет, и наступит кровавый хаос...

Старик испуганно огляделся, не слушает ли кто-нибудь - но улица была еще безлюдна.

- Те, кого вы зовете слугами сатаны, непременно воспользуются переворотом, чтобы захватить власть и, поразив ужасом миллионы, возродить древнее жестокое царство. Но мы, их противники, постараемся разрядить накопившуюся грозу очистительным ливнем…

- Вы не боитесь доверять мне подобные секреты, граф? - спросил Казот и получил ласковый ответ, сопровождавшийся обворожительной улыбкою:

- Если бы у нас не было опоры в мудрых и праведных людях, - мы не продержались бы и сотни лет!..

- Дорого бы я дал, - печально проговорил Казот, - чтобы узнать, кто же такие - вы и почему сотня лет для вас лишь краткий миг...

- Считайте, Казот, что говорите с посланником древнейшей тайной ложи, взявшей целью установление на Земле вечного мира, человечности и справедливости.

- Как это прекрасно и благородно! - воскликнул старик, обеими руками пожимая руку графа в перчатке с надетыми поверх нее перстнями. - Те, кто привык унижать великих до степени собственного ничтожества, называют вас, простите, странствующим мошенником из мадьяр; иные же объявляют португальским евреем или, в лучшем случае, незаконным сыном испанской королевы... О вас ходит дурная слава шарлатана, похваляющегося в салонах личным знакомством с Моисеем и Юлием Цезарем. Но я никогда, никогда не сомневался, что правы лишь те, кто видит в вас тайное орудие Божьего промысла!..

- Многие называли себя тем именем, которое я принял во Франции, - без тени обиды ответил граф, - чтобы красочной ложью добывать себе деньги и благоволение знатных. Вы же угадали правду. Мне поручены дела вашего злосчастного королевства, и вот уже полсотни лет, как я ими вплотную занимаюсь... Здесь, как нигде, богатые беспечны, а бедные озлоблены. - Граф криво усмехнулся. - За лабораторным столом, обучая Луи Пятнадцатого улучшать качество алмазов, я между делом советовал королю смягчить законы, поощрять купцов и трудолюбивых крестьян, уменьшить безумное мотовство двора... Тогдашние траты на развлечения я считал безумными. Но кто мог подумать, что одна куафюра Австриячки[39] будет глотать доходы целой провинции!..

От сих крамольных слов Казот снова стал озираться, но и улица Сент-Оноре, по которой они шли теперь, не спешила с пробуждением: лишь брела за собеседниками пара больших, неуклюжих бездомных собак.

- Король не был глуп или зол, - увлекаясь воспоминаниями, продолжал граф, - он мог бы меня понять; но воля его уступала лени и чувственности, им всегда вертели фаворитки, особенно эта хищная особа, Помпадур... Она меня не терпела, Казот; она ревновала короля ко мне! Приходилось вечно ублажать маркизу разными подачками - мазью от морщин, каплями для яркости глаз, пилюлями, увеличивающими любовное наслаждение... Верите ли, она требовала эликсира вечной молодости! Да, то были трудные времена...

- А сейчас? - спросил писатель, воспользовавшись минутою задумчивости графа.

- Сейчас все во сто раз хуже. Когда вступил на престол новый король, меня не допустили к нему. Я добился приема у королевы, но эта пустоголовая курица даже не уразумела, о чем я говорю. Министр полиции объявил меня прусским шпионом и хотел засадить в Бастилию... Вы догадываетесь, что арестовать меня не так легко, - но придворная клика свела на нет мои усилия предотвратить надвигающуюся беду. Я бросился к вашим собратьям, вольным каменщикам; в ложе «Девяти сестер» я спорил с Лафайетом, Франклином и Вольтером, в ложе «Общественного договора» моим конфидентом был сам великий Жан-Жак; но никто из них, Казот, никто из этих умнейших, гениальных людей не слышал шипения фитиля, подведенного к самой большой в истории мине!.. Теперь - поздно суетиться. Это моя последняя прогулка по Парижу перед возвращением... домой.

- Правда оказалась горше всех россказней, - подавленно сказал писатель. - Вы исчезаете, едва появившись в моей жизни, и больше я вас не увижу!..

Граф приобнял старика за плечи, как бы утешая - и одновременно придерживая на месте. Они остановились перед оградою монастыря. Три арки вели во двор, над двумя крайними белели в нишах статуи святых. На мощеном подворье, залитом киселем тумана, вздымалось массивное, как утес, хмурое здание.

- Вы знаете это место, Казот?

- О да, как любой парижанин! Это монастырь якобинцев.

- Скоро, Казот, парижане узнают его с новой стороны...

Поразившись скорбному звучанию этих слов, писатель обернулся к графу - и увидел, что тот пристально смотрит в сторону.

Там, посреди мостовой, невинно высунув языки и почесываясь, сидели рядом черные лохматые собаки, доселе неотступно следовавшие за ними. Дворняги, будто растерялись от упорного человеческого взгляда, подняли уши, одна прилегла... но граф продолжал смотреть, медленно протягивая руку с выставленной ладонью в сторону псов.

Вдруг, к ужасу Казота, собаки злобно оскалились, глаза вспыхнули зеленым - сплошь, так что исчезли зрачки. Рыча и пятясь, с ощетиненной по хребту шерстью, они разошлись к обеим сторонам улицы… была в их маневре некая не собачья согласованность; псы встали острым углом, в вершине которого находился граф.

...Словно момент погружения в сон, - не смог Казот уловить мгновение, когда на месте собак оказались двое. Крысино-юркие, на низком бесшумном ходу, в плащах и треуголках, точно сшитых из беззвездной тьмы, - они держали перед собой тонкие лилово-белые лучи длиною с обычную шпагу, сходившиеся к концу до толщины иглы. Лиц не было видно.

Как бы обменявшись неслышным сигналом, черные дружно бросились на графа, только крылья плащей взмахнули. Но был начеку посланник древнейшей ложи: из-под обшлага его сверкнуло наотмашь, дугою через всю улицу, голубое пламя...

- Прорвались-таки! - крикнул граф каким-то новым для Казота, зычным грохочущим голосом.

С полминуты следил писатель, как два сияющих клинка, множась веерами, пытаются достать графа; и тот, вертясь на месте, словно осаждаемый сворой вепрь, все мечет огонь из рукава. Он был пока невредим, но уже сделал пару неверных выпадов…

Внезапно некий внутренний вихрь подхватил Казота - и, замахиваясь своей почтенной буржуазной тростью, он ринулся в гущу схватки.

- Держитесь, монсеньер! С нами крестная сила, да воскреснет Бог, и расточатся враги Его!..

Ему удалось огреть по плечу ближайшего из черных; тот чуть не упал, но, опомнившись, хлестнул старика пламенным лезвием. Откуда и прыть взялась у Казота - увернулся, лишь рукав сюртука был опален. Борозда, дымясь, пролегла по мостовой...

Где-то распахнулось окно, мелькнула свеча в другом; послышались встревоженные голоса.

Странно: и в слабой стариковской поддержке граф будто обрел новые силы. Боевым древним кличем загремел его голос; страшным жаром дохнула голубая вспышка из-под плаща, далеко раскидав нападающих.

И - не иначе, услышав беззвучный зов, приказ оставить бессмысленную борьбу - разом показали тыл, бросились прочь безликие. Секунда, и вновь пустынной стала улица, ходил в ней клубами сырой туман. Обиженно завыли поодаль собаки.

- Фу, мерзость! - брезгливо сказал граф. - Да что с вами?!

Сдвинув назад шляпу, старик утер пот со лба - и вдруг, пошатнувшись от перенапряжения, чуть было не упал. Его поддержала твердая, как рука статуи, десница победителя.

- Ради Бога, Казот, сделайте усилие над собой, нам надо скорее уходить!

- Сейчас, сейчас... - лепетал писатель, борясь с обморочною слабостью. - Простите меня, господин граф!

- Поторопимся, - я чувствую приближение городской стражи, мы весь квартал переполошили этим фейерверком... Народ, конечно, труслив, но уже шевелится, сейчас начнет выходить.

Сняв перчатку, граф кончиками пальцев дотронулся до висков Казота; к собственному удивлению, старик воспрянул, выпрямился, и новый друг под локоть увлек его прочь. За ними вправду начинали открываться двери, звучали шаги по мостовой.

- Если вы еще не прокляли нашу встречу, Казот, и не против моей компании, у нас есть час-другой; мы зайдем в один уютный погребок, и я немного расскажу вам о будущем. Почему-то мне хочется, чтобы вы были к нему готовы и приняли все его удары с достоинством...

Беседуя, они уходили все дальше от монастыря - две отрешенно-строгих фигуры, повыше и пониже, одна в треуголке и плаще до пят, другая в долгополом сюртуке, - два обычных человека посреди огромного рассветного города. Неприметно растаял туман, розовело над крышами. Париж пробуждался для нового дня треском отпираемых дверей лавок, беготнею слуг, стуком деревянной обуви ремесленников, щебетом служанок, шедших с корзинами на рынок, громыханием первой кареты, из которой глядела юная аристократка в белом парике, чьи щеки были нарумянены, а лукавые заспанные глаза хранили память о тайных ночных радостях.

...- Да послушайте, господин Казот, что это вы такое проповедуете, что же это будет - конец света, что ли?

- Этого я не знаю. Знаю одно: вас, герцогиня, со связанными за спиной руками, повезут на эшафот в простой тюремной повозке, так же как и других дам вашего круга.

- Ну уж, надеюсь, ради такого торжественного случая у меня, по крайней мере, будет карета, обитая черным в знак траура...

- Нет, сударыня, и более высокопоставленные дамы поедут в простой тюремной повозке, с руками, связанными за спиной...

- Более высокопоставленные? Уж не принцессы ли крови?

- И еще более высокопоставленные...

Это было уже слишком. Среди гостей произошло замешательство, лицо хозяина помрачнело. Госпожа де Грамон, желая рассеять тягостное впечатление, не стала продолжать своих расспросов, а только шутливо заметила, вполголоса обращаясь к сидящим рядом:

- Тот и гляди, он не оставит мне даже духовника...

- Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, ни у вас, ни у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди...

Он остановился.

- Ну же, договаривайте, кто же будет этот счастливый смертный, который будет пользоваться подобной прерогативой...

- И она будет последней в его жизни. Это будет король Франции.