Григорий Новых

Трамвай остановился.

Из-за угла по мокрому, истоптанному снегу выбегала толпа.

Давно уже все, кто ехал в полупустом вагоне по Большому проспекту, умолкли и тревожно, испуганно глядели в окна. Одна лишь укутанная баба с корзинами скучно причитала – «Господи, Твоя воля, что-те деется, Господи!..» - пока на нее не цыкнул строгий, раскольничьего вида старик в картузе. Странно пуст был проспект - ни прохожих, ни извозчиков; только бежали порой навстречу или стояли кучками плохо одетые, растерзанные люди, непохожие на пьяных. У иных лица были в крови, в руках колья или рабочие инструменты. Одного мужчину, сплошь окровавленного, уносили в боковую линию, где перед драными фасадами вразброд клонились столбы керосиновых фонарей.

Наконец, трамвай встал. Глухо ревя, вскрикивая, топоча тяжелыми сапогами, его обтекала плотная толпа: рабочие в темном, с затравленно-злыми лицами, и - загадочно смешавшись с ними - солдаты, серые шинели, красные околышки. Те и другие казались равно гонимыми; за хмурым угловым домом крик звенел громче, страшнее. Там бухали выстрелы.

Вскакивали пассажиры, баба с корзинами перекрестилась и завыла в голос, старообрядец накинулся на нее – «убью, просвирня!»; вагон, от внешнего мира отделенный лишь хрупкими стеклами, разом стал островком в бурной реке и, как таковой, мог быть ежесекундно захлестнут...

На заднем сидении тихо общались два господина, единственные на весь трамвай - холеного вида, в добротных пальто и мягких шляпах. Один, полный, круглолицый, с воровскими ерзающими зрачками, то втягивал голову, словно пытаясь сжаться в нечто невидимое, то, наоборот, подскакивал, машинально пытаясь бежать. Второй, бледно-смуглый, скуластый, узкими припухшими глазами смотрел на улицу - со спокойным любопытством, будто в кинематографе; лишь рука в лайковой перчатке выдавала волнение, то и дело пальцем расправляя черные жесткие усы.

- Извините меня еще раз, - напористо полушептал полный, - но я все-таки не могу понять... зачем? Этот запрет брать мотор... тащимся Бог весть куда... мало, что ли, укромных мест? Вот, теперь капитально влипли... надолго...

- Ну, может быть, и не очень! - Терпение врача, уставшего от капризов больного, звучало в голосе скуластого. - Дело особого рода, князь, я вам уже говорил несколько раз. Спасибо вам за помощь, за то, что сосватали... потерпите, ради всего святого! Если все будет в порядке, вы выиграете больше, чем...

Стрельба и вопли заглушили конец фразы, люди побежали быстрее, поток их начал редеть. Стали слышны хлюпанье по снежной грязи, слишком громкое для людских ног, похрапывание и ржанье.

Проспект совсем очистился. Вслед за иссякавшей толпой из-за дома-громадины лениво выехали всадники на хороших конях, в шапках с орлами, в черных бурках. Передний вытер оголенную шашку, с лязгом вбросил ее в ножны. Другой, с рыжим выпущенным чубом, картинно подбоченясь и качаясь в седле, кричал остальным что-то ерное, усачи грубо смеялись. За казаками редкой цепью шли полицейские, держа перед собой револьверы.

Щеки князя вмиг приняли оттенок рыбьего брюха - но конные проехали мимо, точно не замечая ни вагона, ни прилипших к стеклам лиц.

К передним дверям подошли двое городовых, властно постучали. Вожатый открыл - и хотел было захлопнуть двери, впустив здоровенных, как тумбы, «опричников» - но ему не позволили. Ковылял третий городовой, кровью из простреленной ноги пятная снег; полицейского офицера с наскоро перевязанной головой вели под руки сотоварищи.

Раненых, ругавшихся матом, блюстителей порядка разместили на передних сиденьях. Содрогнувшись и зазвенев, трамвай тронулся. Проплыл мрачный дом, ранее скрывавший картину побоища. В боковой перспективе открылся дымный вид: улица упиралась в заводские железные ворота, воронье металось над кирпичным закопченным корпусом, а перед оградой словно тощие длинные мешки были раскиданы по грязи... «Господи, Сусе, святители, угодники!» - сорвалась на истерику давешняя просвирня, и никто ее не остановил.

Вагон набирал ход. Выждав немного, полный встал и направился вперед, к городовым... При этом, как бы случайно отогнув борт шубы, князь показывал лацкан фрака и безупречную манишку.

Большой, моржового вида унтер почтительно привстал ему навстречу, отдал честь.

- Что это у вас за светопреставление, братцы? Так ведь и насмерть перепугать можно...

Городовой махнул ручищей.

- Так что, ваше благородие, дурость одна! По городу, видишь, стачка; а тут, значит, у французов, не поддержали. А те, - это, значит, с других заводов, - пришли и ругаются, ворота ломают: вы, мол, собачьи дети, так вас растак, за войну, кончай работать! Ну, директор к ним, видишь, вышел, инженеры - французы, значит... а те, видишь, стрелять! И троих в аккурат ранили...

Если верить унтеру, «дурость» у завода французской компании случилась большая, неожиданная. После стрельбы пришлых стачечников по иноземному начальству вызванные полицейские силы попытались было рассеять народ; не сумев, пошли звать на помощь пехотный полк из ближайших казарм. Солдаты явились охотно - но вместо того, чтобы навалиться на мятежных рабочих, дружно открыли огонь... по полиции[41]! Стачечники ликовали, лезли к пехотинцам обниматься. Полицейские залегли, стали стрелять в ответ... Слава Богу, кто-то сумел вызвать казачьи части. А те уж не подвели...

Слушая, князь почуял горячее на затылке и быстро обернулся. За ним стоял скуластый и тоже вслушивался - жадно, с непонятным выражением на лице, чуть ли не торжествующим...

Они сошли у самой Гавани. Через крыши разновысоких нищих домов, за их неопрятным скопищем был виден брезентово-серый залив, прихлопнутый белесым мутным небом, с частоколом мачт и утюгом военного корабля, разглаживающим складки волн.

Князь уже не кипел, не возмущался, - брезгливо дергая щекой, обходил кучи конского навоза и глубокие, полные грязной воды вымоины в булыжной мостовой. Ему, как петербуржцу, хозяину, пришлось искать назначенное место, спрашивать дорогу. Отвечали встречные испитые личности, кто невнятно, еле ворочая языком, кто - многословно, заискивающе, надеясь выклянчить подачку. Пару минут за ними тащился субъект в чиновничьей фуражке и шинели на голое тело, с длинной спутанной бородой, обвиняя двоих чужаков в содомии и рассказывая, что он всегда делал с педиками. Наконец, скуластый обернулся - только обернулся, ничего не сказав, хищно-весело оскалясь... и прилипала вдруг со стуком челюстей захлопнул рот, осенил себя крестом и бросился прочь, сильно хромая, оглядываясь выпученными глазами, точно за ним гнался дьявол.

Боковым взглядом проследив, как улепетывает бородач, - смолчал князь, лишь воротник бобровый поднял и заторопился пуще...

Хотя день едва перевалил за обеденную пору, в квартале, кажется, никто не работал. Одну и ту же дурацкую фразу, пьяно спотыкаясь, твердила где-то гармошка: «Николай, давай закурим, Николай, давай…» У входа в лавку дралась за кусок тухлятины пара бродячих псов, ее подзуживал кружок зевак; а под крышею трущобной пятиэтажки набирал силу семейный мордобой - с бабьим визгом, с крутым матом, пока не увенчался звоном выбитого стекла. Точно и не валялись в паре верст отсюда трупы на загаженном снегу... Вечный бедняцкий праздник, - «рвань гуляет!» - гнетущий именно своей вечностью...

- Ох, не дождется он, не любит ждать! - поскуливал на ходу князь. - Стукнет ему в голову, и полетел: на «Виллу Родэ», в Стрельну, к цыганам...

- И мы туда же, друг мой, и мы туда же!.. - Хлюп, стук, хлюп - ровны, тверды шаги скуластого. - Я сегодня настроен решительно, разговор будет.

- А перенести... никак? Это же тащиться опять черт-те куда, трамваями, извозчиками...

- Вытерпите, придется. Расположение звезд сегодня - единственное в своем роде, переносить нельзя! - был серьезный ответ; князь не нашел, что возразить.

Пропетляв Бог весть какими закоулками, дворами, где по штабелям мокрых дров бродили пестрые стада кошек, измочив-таки ноги и одурев от сортирной вони в подворотнях, они выбрели, наконец, к искомому месту. Под обшарпанной стеной - кривые, сбитые ступени в подвал, коряво намалеванная вывеска над ними... Гнусная припортовая забегаловка, недавно по-модному названная «кафе».

Внизу, в прокуренном и пахнущем дурной пищею зальчике с занавесом из дешевого подкладочного атласа перед помостом, - должно быть, вечерами ломался тут оркестрик, а то и местный Вертинский выл «Жамэ» или «Кокаинеточку», - в зале почти никого не было. Спрятанный граммофон выводил жеманное танго. Рябой детина в фартуке, волоча валенки, тряпкой вытирал столы; в углу прихлебывали пиво и таращились поверх кружек два плотных, неприметно одетых сударика в котелках, - этих и ребенок мигом признал бы за филеров...

Впрочем, и сии потертые личности, и пара-тройка иных, явно охранного вида, тасовавшихся у дверей на двор и в кухню, сразу как бы исчезли, слились с мебелью, когда гости увидели того, к кому добирались через весь Васильевский.

Справа от помоста были приподняты над полом и разгорожены занавесями кабинки для «чистой», денежной публики. В одной из них, перед взводом пустых бутылок, локоть устроив на столе, а щеку на ладони, сидел мужчина, пьяный до ступора. Казалось, толкни его легонько - исчезнет шаткое равновесие, мешком рухнет, покатится на пол мужик... Был он страшно бледен; темные, расчесанные по-крестьянски надвое волосы достигали плеч, топорщилась лохматая борода. Костлявая ручища механически сгребла салат из фарфоровой миски, щепотью отправила в рот. Сметанный соус закапал на белую шелковую рубаху с расшитой грудью...

- Не поехал никуда, - злобно зашептал князь, - тут успел... ч-черт... теперь трех слов не свяжет!

- Свяжет, свяжет, - уверенно сказал скуластый; сделав несколько шагов к кабинке, сорвал с головы шляпу и сдержанно, изящно поклонился.

Видно, впервые заметив гостей, пьяный поднял лицо, глянул... Как недавно пропало для пришедших все, кроме мужика за оградой бутылок, - теперь остались только глаза его... Светлые, глубоко вдавленные в череп, смотрели они недвижно, отрешенно, будто острой болью расширенные - и вместе полные мутной, тяжелой тоски... Незаметно перекрестив манишку, князь отвернулся - он-то знал силу этих глаз, перед которыми сникали и терялись министры, генералы... Но не дрогнул приезжий, с его чисто монгольской застылостью черт. Лишь теснее сжались припухлые веки, да напряженней стала любезная улыбка. Длился поединок взглядов, равный скрещиванию клинков... «Сатана, колдун тибетский», - с нарастающим страхом думал князь. «Не оказаться бы между ними!..»

Вдруг - лицо мужика прояснилось, мелькнуло в нем озорство. Чем-то (уж не твердостью ли противника?) довольный, он широко повел левой рукою - садитесь, мол...

Уже было выпито по паре стаканов мадеры, - без этого мужик и разговора начинать не хотел, - и капли пота выступили на залысинах совсем потерявшегося князя, когда хозяин застолья, наконец, сказал:

- Бадмаева, нехристя... ничего, уважаю. Поезжай, говорит, в это кахве... для секретности, да! Умный человечек Бадма... эх, хитра-ай! Ну, дак в чем секрет-то ваш? От меня чего надобно?..

- Надобно, да не мне, Григорий Ефимыч... - Тонко усмехнувшись, приезжий опустил ресницы. - Извините, что буду говорить высокие слова, но... то, о чем я вас буду просить, нужно отечеству... России!

Мужик преувеличенно, шутовски удивился, изломами поднял брови. На лбу его зализанными прядями была прикрыта шишка.

- Расее, значит? Всей, как есть? И на меньшее ты не согласный?..

Единым духом высосав из горлышка полбутылки, тылом ладони он утер рот; задышал часто, лицо стало вовсе бескровным.

- Ух, треплы хреновы... все одно как в Думе вашей... ля, ля - Расея, понимаешь, отечество, а делов-то во! - Сложив громадный кукиш, Григорий Ефимыч поднес его сначала скуластому, затем князю. - Ну? Кого ты мне привел, Мишка, сукин кот?!

Князь истово прижал пухлую руку к сердцу... но спутник не дал ему и слова вымолвить:

- Петр Александрович Бадмаев - целитель, хорошо известный и августейшим особам - мог бы дать мне иную характеристику: позвоните ему, если угодно... Мы с ним несколько раз встречались в священнейших, тайных местах Тибета и Гималаев. Он может подтвердить, что я представляю очень серьезных людей... организацию, в сравнении с которой любая партия или масонская ложа - нечто вроде отряда скаутов.

- Масоны... да, да, они всюду, всюду! - решил, наконец, блеснуть умом захмелевший князь. - Как какая грязь или заваруха... значит, масон или еврей. Вот, господин Филипп из Лиона... великими княгинями был представлен ко двору; вызывал духов, Ее Величеству предсказал скорое рождение наследника. И что же? Скоро узнали: сей Филипп - натуральный еврей и масон, мастер ложи «Гранд альянс израэлит»... в семействе русского царя!..

- Нет: я, наоборот, говорю, что моя организация - не масонская; она...

Срыгнув, мужик перебил скуластого:

- Да не слушай ты дурака, ей-Богу! - И - князю: - А ты заткнись, Побирушка! Слышал звон, да не знаешь, где он. А я - вишь, знаю... - В глазах Григория Ефимыча, с пьяной быстротою менявших выражение, явилась мечтательность, стали набухать слезы. - Мне Бадма про тех людей сказывал, про города ихние... там, в горах индийских, а раньше его - еще в Покровском, странники божии… - Наставительно поднял палец. - Страна Беловодь, значит! За Лопоньским озером... Люди святые там живут, праведные старцы, грешным человецем невидимые!.. А коли муж смиренен и благочестив со словом молитвы туды придет, ему старцы и откроются, в обитель свою введут, царству небесному подобную... - Мужик откровенно всхлипнул; князь, понимая, что речь идет о божественном, перекрестился размашисто, напоказ. - Так что же, значит, и вправду есть она... Беловодь?!

Будто нарочно, служитель, менявший пластинки на граммофоне, вместо трескучей шансонетки поставил шаляпинское «Ныне отпущаеши...» Музыка звучала достаточно громко, чтобы ни одно слово, сказанное в кабинке, не разнеслось по залу.

- Есть, Григорий Ефимыч, - глядя исподлобья, приглушенно сказал гость. - Есть Беловодье. Но я не оттуда.

Князь, пытавшийся, невзирая на хмель, следить за обоими, приметил, как изменился в лице мужик, нахмурил кустистые брови... будто понял что-то, еще недосказанное, но, безусловно, зловещее. И скуластый, со своею звериной чуткостью, уловил перемену в собеседнике; заговорил напористо, властно, заранее подавляя уже рождавшееся сопротивление:

- Немногие знают, сударь, что Беловодье, которое мы называем - Перевал Майтрейи, не единственный центр тайной мудрости... и не главный. В недрах гор стоит еще один сокровенный город, более древний, более могущественный. Назовем его - Черный город... - Гость резко наклонился через стол. - Так вот, именно он, а не Перевал, где предпочитают мечтать и строить несбыточные планы, - Черный город желает и может спасти Россию! Если, конечно, вы сделаете шаг навстречу...

- Фу ты, Господи! - Григорий Ефимыч шутовски сыграл испуг, плеснул в ладоши. - Да нешто нас уже спасать надо? Караул, горим, люди добрые!..

- Горим, - подтвердил скуластый. - Да еще как! Скоро и угольков не останется...

Они снова умолкли, вперясь глубоко в зрачки друг другу, полный мрачного буйства мужик-колдун, оберегатель царской семьи, и вкрадчиво-настырный монах-воин с манерами лощеного убийцы... оба такие разные - и такие сходные равной гипнотической силой, одержимостью душ. Тобольский сектант-хлыст и посол таинственной твердыни Юга, - что витало перед ними, без слов видимое обоим? Поля чудовищных битв на Дунае, в Прибалтике, под Эрзурумом, изрытые оспой воронок, шрамами траншей, заваленные русским мясом? Бычьи туши, горами гниющие на станциях Сибири - и голодный вой у пустых прилавков Москвы? Валтасаровы пиры чиновных воров, грабителей в золоченых мундирах - при спущенных шторах, чтобы не доносились снаружи топот демонстраций, пулеметная трескотня, гудки бастующих заводов?.. А может быть, будущее пригрезилось двум провидцам: миллионы изъеденных вшами окопников поворачивают штыки на Восток и валят, снося все на своем пути, домой, к бабам, к землице?..

Григорий Ефимыч порывисто налил. Князь сделал жест обеими руками, как Борис Годунов в опере: «чур, чур, дитя»! - вид полного стакана поверг его в панику; но мужик был неумолим...

- Ну, дак чего же ты от нас хочешь, спаситель?

Отпел Шаляпин, замолк церковный хор; их сменило также подходящее к случаю, жалобное - «Умер бедняга в больнице военной...» Допив вино, скуластый неторопливо повертел перед собою дольку апельсина, бросил в рот. Князь закусывал до отвращения шумно, мазал горчицею ветчину; хозяин покосился на него, и Побирушка замер с куском на вилке.

- Есть в истории ключевые, поворотные моменты, сударь... Знаю, - вы наставляете ее величество и цесаревича-наследника в учении кроткого Христа... да, было время, когда эта вера сплачивала людей, отучала от эгоизма... было, но прошло.

- Попы загубили, - прервал, злобно сопя, Григорий Ефимыч. - Жеребячья порода. Евангелию читают, а духа нет... в душе одна мзда!

- Попы на мзде ставлены! - кстати вспомнил князь и захихикал, радуясь, что поймал нить беседы.

Цыкнув на него, мужик нетерпеливо ударил кулаком по столу.

- Это тоже верно, - потеря искренности, - но не главное... Сейчас не ко времени любая проповедь равенства, человеческих прав плебея. Пусть десять раз евангельская, смиренная, она будет вредна, потому что...

- Погодь, погодь, - снова перебил хозяин. - По моему разумению, я из плебеев плебей; дак что же, у меня и правов нету? Меня надоть в хлеву держать, как скота, да пахать на мне?..

- Ваша мысль, как всегда, летит вперед и обгоняет сказанное мною... Я бы еще дошел до этого - как воля Высших Неизвестных из миллиардов ничем не примечательных людей выбирает группу особо одаренных, таких, как вы; эти-то избранные и творят историю, а остальные - лишь материал для их творчества...

- Ну, такое дело на сухую, не раскумекаешь… А ну, соколики!

Позднее князю Михаилу, прозванному в петроградском «свете» Побирушкой, не раз приходило на ум, что эти двое нарочно спаивали его - чтобы перестал понимать смысл разговора. Просто велеть Побирушке уйти, посидеть в углу с филерами - было бы неумно: обидится, разболтает в салонах о встрече, которую даже «тибетский маг» Бадмаев не решился провести в своем доме... «А зачем Сова[42] вообще втравил меня в эту затею?» - долго терзался князь. - «Не мог послать провожатым какого-нибудь тупого санитара?» Решил, наконец: «маг» имел на него, Побирушку, свои виды. Должно быть, скуластый не все рассказывает соотечественнику; а тут - лишняя пара ушей… «Сволочи, игрушку из меня сделали, мячик для пинг-понга!»

Как бы то ни было, князь действительно упился; сидел, клюя носом, с глазами снулыми, мутными... и, протрезвев к утру, лишь предельным напряжением памяти смог восстановить отдельные фразы гостя. Князя Михаила, в душе по-детски верующего, демонской жутью пробирали слова о провоцирующей кровавый хаос роли «так называемых светлых сил». Скуластый высмеивал намерение «крестом и молитвой остановить озверелую чернь»; призывал отринуть «болтовню святош, юродствующих во Христе или в Марксе», воскресить «древний, жестокий культ героев, титанов, естественных поводырей слепого человечества»; собрать воедино всех, кто волей и талантом выделяется из «бездарной массы», «воинов духа» - и с их помощью установить в России беспощадную диктатуру. «Прочнейшее из мыслимых сооружений – пирамида»; никаких либеральных извращений, интеллигентского слюнтяйства: на вершине – «Внутренний Круг», богоподобные владыки, в основании – рабы, навеки отученные бунтовать. Каждый подданный империи, согласно уму и заслугам, закреплен, словно строительный камень, на своем уровне пирамиды...

У князя - минута просветления. Возможно, помогла папироса «Оттоман», любезно предложенная гостем. Скуластый показывает эмблему на крышке золотого массивного портсигара: на белом эмалевом кругу в ободочке из мелких бриллиантов - черный выпуклый крест со сломанными под прямым углом концами.

- Знаете, что это?

- Видали-с! - неожиданно для самого себя выпаливает князь. Рука его трясется, столбик пепла падает на брюки. - Сие теософский символ... из Индии, кажется!

Оттаяв от хмурости, с которой слушал он откровения гостя, Григорий Ефимыч зачарованно разглядывает портсигар: поворачивает, чтобы сверкал, пускал вспышки под лампой в ситцевом абажуре... Право, есть что-то детское в чернобородом, ухватистом мужичище.

- Мама, - вдруг говорит он, тыча пальцем в черно-белый знак. - Мама на письмах такие рисует... ага! Я видал.

- Вы наблюдательны. - Посланец Черного города лучится благодушием... правда, несколько удивленным, как если бы при нем ребенок написал интегральное уравнение. - Этим знаком пользовался предок ее величества, принц Карл Гессен-Кассельский; она же помечает им письма в Германию, к друзьям своей юности. Но и государыня, и ее друзья, кстати, состоящие в масонской ложе «Балтикум», рисуют этот знак - суастику - направленным посолонь, слева направо. Я же, как видите, предлагаю обратное начертание...

- И что с того? Велика важность...

- Не скажите! Суастика есть весьма древний символ движущегося и благословляющего солнца: «руки его летят перед ним». Премудрые китайцы, и индусы, и их европейские последователи, - в общем, все добропорядочные мещане от религии, - рисовали Солнце, как и положено, идущим с востока на Запад, чтобы бездарно погаснуть в загробном царстве. И лишь одна занятная секта в Тибете, называемая Бон-по, или черношапочная, чертила суастику наоборот. Нам, в Черном городе, открыта мощь обратной суастики. Солнце, встающее из загробья, несет необъятную энергию потустороннего мира!.. Медитируя на знаке Черного Солнца, можно вступить в союз с всемогущими существами - Высшими Неизвестными - и привлечь их для спасения государства...

- Сиречь, с диаволом и аггелами его, - неожиданно трезво, спокойно-обреченным тоном заключил Григорий Ефимыч.

- Да разве дело в названиях? Не тот момент, чтобы держаться привычных шаблонов... Одно слово вашего доверия, одно только слово, и у вас будет невиданное на Земле оружие, целая армия незримых, вездесущих помощников... Выиграете войну, подавите мятежи черни, станете первой державой мира!

Крутится за занавесом сиплая, исцарапанная пластинка: «Ревела буря, гром гремел...» Снова молчание за столом, грозное, чреватое разрядом молнии; опять дуэль взглядов, на скрещении которых потерял бы сознание обычный смертный...

- Поддержите меня, - размеренно, в каждый слог вкладывая всю свою магическую волю, говорит-внушает скуластый. Вовсю скрежещет граммофон; тих голос гостя, его не могут слышать за дальними столами, - но отчего-то умолкают шпики, перестают есть верзилы-телохранители... все искоса следят за происходящим в кабинке. - Устройте мне встречу с царем. Иначе Россия может рухнуть в хаос, а знак Черного Солнца - явиться на знаменах враждебной страны. Его уже носит на галстучной булавке английский посол Бьюкенен; его рисуют на обложках книг в Германии... Мы будем вынуждены дать это знание, эту силу - не вам, так другим. Нам нужна опора против Беловодья, его растлевающих утопий, исходящей из него революционной заразы. Будьте с нами!

Выдержав нужную паузу, гость гасит окурок в пепельнице, плавно поводит желтовато-смуглой рукою с короткими, ухоженными ногтями:

- А эту безделушку прошу принять от меня… в знак начала нашей дружбы. Золото самой высокой пробы!

Несколько секунд мужик недоуменно таращится на портсигар. «Действует! Попался!» - обмирает трезвеющий князь Михаил. Затем Григорий Ефимыч чуть слышно, но истово начинает читать:

- Верую во единаго Бога Отца, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия...

Не выдержав, мужик всхлипывает, и, мотнув каштановой гривою, точно стряхнув наваждение, с дикой яростью запускает драгоценную игрушку в гостя. Тот неуловимо быстро отклоняется; пролетев через зал, портсигар звонко бъет об стену, дребезжит, прыгая под столами. Вскакивают филера, облом-телохранитель лезет за пазуху...

- Изыди, сатана! - вопит, брызгая слюною, Григорий Ефимыч; безжалостно рванув рубаху у ворота, хватает и, нетвердо встав на ноги, тычет в лицо скуластому свой нательный крест: - Вот помощник единый наш, вот надежда царева, подмога Расее святой! И иной нам не надобно; с нею, помолясь, пойдем ныне на безбожников, - яко исчезает дым, да исчезнут! «Сим победиши[43]»!..

Князю страшно, как никогда раньше; во сто крат страшнее, чем тогда, в застрявшем трамвае, среди возбужденной кровью толпы. Чтобы забыться, никого не видеть, окончательно ничего не понимать, - вцепляется Побирушка в бутылку крымской мадеры и, обливаясь, пьет из горлышка...

По-змеиному оборачиваясь влево, вправо, всех держа в оцепенении своим прищуром, слащаво-угрожающей улыбкою, - пятится к выходу посланец Черного города; надевает шляпу... растворяется в сырых, с редкими огнями сумерках. Доиграв мелодию, сухо царапает пластинку игла.