Поэтический мир Тютчева 2 страница

сознательного самоописания, нас же интересуют спонтан-

ные структуры художественного мышления. Занимающие нас

категории имеют настолько общий характер, что легко мо-

гут быть обнаружены в самых разнообразных философских

системах,

Цит. по: Чулков Г. Последняя любовь Тютчева. С. 63

(оригинал по-французски,

перевод мой. - Ю. Л.).

но могут восприниматься и вне их. Конечно, оба назван-

ные выше тютчевские стихотворения волновали Л. Н. Толс-

того не возможностью истолкования их в рамках какой-ли-

бо философии. Тексты того или иного стихотворения могут

выражать те или иные философские концепции, но область

художественного языка лежит глубже и принадлежит семио-

тике культуры и исторической психологии.

Ощущение хрупкости бытия органически связано с отго-

роженностью " я" от остального мира, чувством, чрезвы-

чайно обостренным у Тютчева. Еще в 1810-е гг. он писал:

И если бить хочу кого,

То бью себя я самого (2, 16).

Как и в предыдущем случае, противопоставление " мгно-

венно существующее " я" - вечно существующее " не-я" "

(конкретизируемое как " природа", " всемирная жизнь") мо-

жет в разных текстах оцениваться прямо противоположным

образом. Так, в стихотворении " Весна" растворение

" частной жизни" в жизни " божеско-всемирной", не знающей

" страха кончины неизбежной", предстает как расширение и

наполнение бытия, то " sich selbst am kraftigsten emp-

fmden", о котором когда-то писал Лафатер Карамзину'. В

природе разлита " жизнь, как океан безбрежный", и даже

то, что она к человеку

... блаженно-равнодушна,

Как подобает божествам (1, 96), -

не бросает тени на призыв:

Игра и жертва жизни частной!

Приди, струёй его эфирной

Омой страдальческую грудь -

И жизни божеско-всемирной

Хотя на миг причастен будь! (1, 96, 97)

Но в стихотворении " Смотри, как на речном просто-

ре..." акцентируется противоположное: человеческое " я"

- лишь " нашей мысли обольщенье" (1, 130), и слияние его

с " безразличной стихией" - не расширение индивидуально-

го бытия до мирового, а уничтожение его в бытии бессоз-

нательно-стихийном. Возможность подобных вариаций внут-

ри одной смысловой оппозиции определяет сложность смыс-

лового построения стихотворения " Тени сизые смеси-

лись...". Первая строфа рисует мир в состоянии некоего

промежуточного примирения крайностей: свет и тень, дви-

жение и неподвижность, шум и тишина смешались в среднем

состоянии: " тени сизые", " сумрак", " гул" 2. Это

1 Переписка Карамзина с Лафатером. Сообщена доктором

Ф. Вальдманом, подг. к печати Я. Гротом. СПб., 1893. С.

49.

2 " Гул" у Тютчева неизменно означает энтропию звука.

Небытию соответствует не тишина, а именно гул. Слава

Наполеона превратилась в " гул" (1, 13); " над спящим

градом" стоит " чудный, еженощный гул", " гул непостижи-

мый":

...Смертных дум, освобожденных сном,

Мир бестелесный, слышный, но незримый,

Теперь роится в хаосе ночном... (1, 74)

промежуточное состояние дремоты, скрытого бытия неиз-

менно волнует Тютчева:

И стоит он, околдован -

Не мертвец и не живой -

Сном волшебным очарован... (1, 153)

Состояние слияния противоречий одновременно нейтра-

лизует оппозицию индивидуального и внеличностного бы-

тия: все вмещается в человека, но и сам он растворяется

во всем:

Всё во мне, и я во всем!.. (1, 75)

Однако странным образом это причастие " жизни божес-

ко-всемирной" не вызывает ликования, а отмечено как

" час тоски невыразимой! ". Смысл этой несколько неожи-

данной пронзительно-тоскливой строки раскрывается во

второй строфе. Речь в этом тексте идет не о расширении

индивидуального бытия в мировом, а о его полном уничто-

жении:

Дай вкусить уничтоженья,

С миром дремлющим смешай!

Вторая строфа не звучит в унисон с надрывной первой

строкой, а, напротив, знаменует уже следующее психоло-

гическое состояние: самозабвенное принятие этого раст-

ворения. Однако и предшествующее не снято: антиномия

сознательно индивидуального и бессознательно стихийного

остается для Тютчева нерешимой (вернее, решавшейся мно-

гократно и по-разному). Вопрос усложняется тем, что ес-

ли сознательный характер индивидуального бытия для Тют-

чева бесспорен в своей ценности, то само наличие вне-

личностного сознания остается для него мучительно проб-

лематичным. Тютчев так и озаглавил " Silentium! " стихот-

ворение, ставящее вопрос о наличии в природе свободы

воли, то есть о том, является ли природа сверхличност-

ной личностью или же представляет собой внеличностный и

лишенный сознания хаос, сорвался ли камень с вершины

" сам собой" " иль был низринут волею чужой". В послед-

нем случае не существенно, была ли эта воля человечес-

кой или божественной, важно, что она не присуща имма-

нентно природе, которая в этом случае оказывается лежа-

щей вне категорий воли и сознания.

Столетье за столетьем пронеслося:

Никто еще не разрешил вопроса (1, 50).

Однако и в этом случае мы можем отметить в пределах

данного смыслового поля всю гамму частных утверждений.

Если на одном полюсе природе приписывается хаотическая

сущность, то на другом можно указать на тексты, в кото-

рых природа выступает как мыслящая и хотящая личность.

При всей неясности, вызванной цензурными изъятиями,

стихотворения " Не то, что мните вы, природа...", види-

мо, так следует истолковать строфу:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык... (1, 81)

" Не слепок, не бездушный лик" - означает имманентность

природе сознательного начала. Особенно важно утвержде-

ние наличия свободы, чем материальному универсуму при-

писывается способность выбирать свое поведение, то есть

иметь волю и сознание. Не менее существенно и указание

на язык. Представляется понятным, что образ природы как

говорящей личности связывается с наличием в ней внут-

ренней организованности. " Гармония" и " певучесть" свя-

заны:

Певучесть есть в морских волнах,

Гармония в стихийных спорах (1, 199).

Однако в тютчевских текстах картина более сложная:

хотя природа имеет два лика - хаотический и гармоничес-

кий, - свой язык, оказывается, присущ обоим. Более то-

го, человек может понимать или не понимать и тот и дру-

гой из них: в стихотворении " Не то, что мните вы, при-

рода..." дана природа, у которой есть язык, и те, кто

глухи и немы к этому языку:

...При них леса не говорили

И ночь в звездах нема была!

И языками неземными,

Волнуя реки и леса,

В ночи не совещалась с ними

В беседе дружеской гроза! (1, 82)

Но глухота - удел лишь некоторой части людей, а не

фатальное свойство человека. О Гёте сказано: " Пророчес-

ки беседовал с грозою" (1, 49). Но это лишь один из ва-

риантов. Весь спектр возможностей выглядит так: природа

имеет двойную сущность - гармоническую и хаотическую,

человек также наделен " двойным бытием". И гармония и

хаос имеют свои языки. Человек может трактоваться как

глухой или восприимчивый к языкам природы в целом (" Не

то, что мните вы, природа...", " На древе человечества

высоком...");

как глухой к гармоническому языку природы (" Певу-

честь есть в морских волнах...") или восприимчивый

именно к нему (например, " Так, в жизни есть мгнове-

ния..."); разумное начало человека и разум природы мо-

гут находить общий язык:

Так связан, съединен от века

Союзом кровного родства

Разумный гений человека

С творящей силой естества... (1, 102)

Родство это выражается именно в наличии общего язы-

ка, в возможности общения и понимания:

Скажи заветное он слово -

И миром новым естество

Всегда откликнуться готово

На голос родственный его (7, 102).

Однако возможно общение и между хаотической природой

человеческой души и природным хаосом:

И чудится давно минувшим сном

Ему теперь все светлое, живое...

И в чуждом, неразгаданном, ночном

Он узнает наследье родовое (1, 118).

О, страшных песен сих не пой

Про древний хаос, про родимый!

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой! (7, 57)

Общение с хаосом, владение его языком - " инстинкт

пророчески-слепой" (1, 189). В творчестве Тютчева он

облекается в образ водоискательства (Н. Я. Берковский

указал на связь этого образа с идеями и текстами Шел-

линга). Характерно, что и этот образ получает у Тютчева

два диаметрально противоположных решения: мнимое обще-

ние " безумья жалкого", которое " мнит, что слышит струй

кипенье" (7, 34) и подлинное обретение языка тайной

природы:

Иным достался от природы

Инстинкт пророчески-слепой -

Они им чуют, слышат воды

И в темной глубине земной... (1, 189)

Наконец, стихотворение " Сон на море" (7, 51) предс-

тавляет собой как бы своеобразную билингву; два моноло-

га - хаотический монолог бури и гармонический монолог

сна, - оба принадлежащие и природе, и человеку, развер-

тываются параллельно и, переплетаясь, образуют своеоб-

разный диалог.

Стихотворение строится как разговор " двух беспре-

дельностей", причем обе стихии существуют и вне и внут-

ри лирического " я": " две беспредельности были во мне"

(курсив мой. - Ю. Л.). " Мир сна характеризуется атрибу-

тами неподвижности и немоты", - пишет современный исс-

ледователь. Язык хаоса - это " хаос звуков", это звуча-

щий язык; скалы звучат, как кимвалы, ветры окликаются,

валы поют, пучина грохочет. Все это складывается в еди-

ный " волшебника вой" и о чем-то повествует. Ср.: " О чем

ты воешь, ветр ночной? " Вопрос был бы бессмыслен, если

бы подразумевалось, что вой ветра не есть речь стихии.

Но " страшные песни" " про древний хаос, про родимый" о

чем-то гласят для тех, кто может понять их язык. И не

случайно о них говорится в терминах нарративного обще-

ния:

Понятным сердцу языком

Твердишь о непонятной муке...

Как жадно мир души ночной

Внимает понести любимой (7, 57; курсив мой. - Ю.Л.).

Зато этот мир не имеет ни одного зрительного или

цветового признака. Язык зрительных образов отдан " вол-

шебно-немому" миру сна, который своей огневицей проти-

востоит " гремящей тьме" хаоса. Хаос обладает большей

материальной реальностью, но гармонический мир наделен

высшей реаль-

Исупов К. Г. Онтологические парадоксы Ф. И. Тютче-

ва: " Сон на море" // Типологические категории... С. 23.

См. тут же ряд других проницательных наблюдений.

ностью, в которой конструкция всегда превосходит дест-

рукцию. А в мире сна подчеркнута именно конструктив-

ность. Не случайно здесь на равных основаниях выступают

создания человеческого гения: " сады-лавиринфы, чертоги,

столпы" и создания творческой силы природы (" зрел тва-

рей волшебных, таинственных птиц"). Сон соединяет " ра-

зумный гений человека" с " творящей силой естества".

Двойная природа человека и универсума может получать

в художественном языке Тютчева и другую интерпретацию

как антитеза земного и небесного, " вещей души" и " серд-

ца, полного тревоги" (7, 163). В этом аспекте небесное

получает признак высшей реальности, а земное - мгновен-

ности и хрупкости. Растворение в небесном - не исчезно-

вение, а усиление подлинного бытия. Однако и здесь воз-

можны варианты - мучительное разъединение человека с

самим собой " на пороге / как бы двойного бытия" (1,

163) или страстная привязанность именно к мгновенному.

Присутствующий чаще всего в такой интерпретации элемент

смирения частного перед общим роднит ее с другим важным

противопоставлением: индивидуальное (" западное") - на-

циональное (русское, христианское). Это такие стихотво-

рения, как " Умом Россию не понять...", " Эти бедные се-

ленья...". Первое из них варьирует альтернативу, пред-

ложенную Тютчевым в споре с Шеллингом: " Надо прекло-

ниться перед безумием креста или все отрицать". Но Тют-

чев, при всей сложности его мировоззрения и даже при

его увлечении столоверчением, не был ни мистиком, ни

иррационалистом. В его политических стихотворениях ра-

ционально-историософических, кабинетного толка размыш-

лений больше, чем мистического экстаза. В письме Эрнес-

тине Федоровне от 13 апреля 1854 г. он с четкостью от-

работанного и дисциплинированного ума формулировал свои

убеждения в этом вопросе: "...православная церковь,

славянство и Россия - Россия, естественно включающая в

свою собственную судьбу оба первые понятия". Характерно

ироническое отношение Тютчева (соединенное с глубокой

симпатией), которое он питает к славянофилам. В письме

жене от 6 июня 1858 г.: " Я только что расстался с об-

ществом очень умных и особенно многоречивых людей, соб-

равшихся у Хомякова. Это всё повторение одного и того

же". Тютчеву культурно и психологически ближе Вяземский

и даже идейный противник Чаадаев. Конечно, поэтический

мир не адекватен культурной ориентации личности поэта,

а тем более его вкусам и бытовым привычкам. Но и полное

несоответствие этих сторон единой личности - явление

редкое и всегда болезненное, абсолютизировать которое

опасно. Очень точно формулировал позицию Тютчева хорошо

знавший его Вяземский в письме Жуковскому от 20 июля

1847 г.: " Наконец, вероятно, объяснилася для тебя за-

гадка моя о Тютчеве, и ты виделся с ним. Вот тоже про-

сится охотно в руссословы, а сам только и дышит и дви-

жется, что западом. Для него день без чтения иностран-

ных газет - день пропащий. Но у этого руссословие зак-

лючается в распространении нашего политического влады-

чества. Это знамя, под которое хочет он завербовать на-

роды и укрепить за нами еще кое-что из земного шара.

Сбыточны ли или нет эти притязания, желательны ли или

нет, это другое дело, но, по крайней

мере, цель ясна и положительна". Даже И. С. Аксаков в

своей ценной, но весьма тенденциозной биографии не мог

скрыть отчужденности Тютчева-человека от мира русской

деревни. А строка в стихотворении " Итак, опять увиделся

я с вами...", посвященном родному Овстугу: " Места неми-

лые, хотя родные" - звучала настолько шокирующе, что

Тургенев счел необходимым заменить ее на " Места печаль-

ные, хоть и родные" (1, 107 и 248). Можно было бы при-

вести многочисленные примеры из писем Эрнестине Федо-

ровне, восторженных по отношению к баденской или швей-

царской природе (письма от 22 июля 1847 г. и другие).

(" Какая красивая страна! Но смешно стараться передать

это словами. Это все равно, что пробовать рассказать

музыку".) Пейзажи эти волнуют его " западную жилку"

(fibre occidentale). И одновременно в письме от 22 мар-

та 1853 г.: " Грустная вещь - страна, в которой только

облака могут напомнить горы". И дальше: " Какая грустная

страна, которую я проехал (от Варшавы до Петербурга. -

Ю. Л.), и как мог великий поэт, создавший Риги и Же-

невское озеро, подписать свое имя под подобными низмен-

ностями" (в подлиннике игра слов: " pareilles platitu-

des" - такими плоскостями, пошлостями). Те же настрое-

ния можно встретить и в поэзии. Например, " На возврат-

ном пути":

Родной ландшафт... Под дымчатым навесом

Огромной тучи снеговой

Синеет даль - с ее угрюмым лесом,

Окутанным осенней мглой...

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -

Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,

В каком-то забытьи изнеможенья,

Здесь человек лишь снится сам себе,

Как свет дневной, его тускнеют взоры,

Не верит он, хоть видел их вчера,

Что есть края, где радужные горы

В лазурные глядятся озера... (1, 178-179)

Показательно, что это стихотворение было написано

приблизительно в то же время, что и " Эти бедные се-

ленья...", и оба вошли в издание 1868 г. - Тютчев не

видел здесь противоречия. Как и в других случаях, его

поэтический язык был широк и подвижен и давал возмож-

ность в разных стихотворениях варьировать - до противо-

положного - точки зрения.

Бытие всегда есть бытие в пространстве и времени, и

пространство и время (как заметил еще Б. М. Эйхенбаум)

- коренные характеристики поэтической онтологии Тютче-

ва. Эти категории не были для Тютчева философскими абс-

тракциями, а входили в его непосредственное каждоднев-

ное жизненное самоощущение, переживались им как бытовая

реальность. Ощущение это было тем сильнее, что Тютчев

не относил, как это делает большинство людей, прост-

ранство и время к естественным и, следовательно, неза-

мечаемым категориям бытия. Само наличие их причиняло

ему вполне реальное и ощутимое страдание. 26 июля 1858

г. он писал Э. Ф. Тютчевой:

Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник.

1979. Л., 1980. С. 58.

" Никто, я думаю, не ощущал больше, чем я, свое нич-

тожество перед лицом этих двух деспотов и тиранов чело-

вечества: времени и пространства". Здесь - существова-

ние в этой точке и в это мгновение - единственное для

Тютчева бесспорное доказательство своего бытия. Поэтому

протяженность времени и пространства становится синони-

мом небытия.

Que 1'homme est peu reel qu'aisement il s'efface! -

Present, si peu de chose, et rien quand il est loin,

Sa presence, ce n'est qu'un, point,

- Et son absence - tout 1'espace (2, 242).

Характерные для традиции русской поэзии символы -

равнина и дорога - вызывают у Тютчева ужас. Русская ли-

тература первой половины XIX в. могла бы составить це-

лую антологию, в которую вошли бы и дорожные стихи Пуш-

кина, и лирические отступления Гоголя, и " Родина" Лер-

монтова, и " Коляска" Вяземского и многое другое. Соеди-

нение мотивов дороги (коляски, кибитки, телеги) и окру-

жающей шири полей - отличительный признак этой поэти-

ческой темы. Но напрасно было бы искать имя Тютчева в

такой антологии. Простор степей его не прельщает. В

1842 г. он пишет жене:

" Краков понравился бы тебе Он представляет

также последний живописный пункт для путешественника,

отправляющегося на восток, так как сейчас же после это-

го города начинается грозная равнина - скифская равни-

на, так часто пугавшая тебя на моей рельефной карте,

где она занимает такое огромное пространство. И дейс-

твительно она не более приятна". Он с ужасом пишет о

тяготах дорожной езды по этим равнинам. Это заставляет

его, несколько неожиданно, почти с нежностью отзываться

о железных дорогах. Захлопнутое пространство железнодо-

рожного вагона ему противно. 8 августа 1846 г. он пишет

Эрнестине Федоровне: " Это ужасно быть заключенным три

дня и три ночи в катящейся коробке. Тогда сознаешь всю

свою глупость". Но в другом письме он признается, что

" движение железнодорожного поезда" приводит его " в са-

мое сентиментальное настроение, похожее на сновидение":

" Надо сознаться, что этот пар - великий чародей; мину-

тами движение столь быстро, что в такой мере поглощает

и уничтожает пространство, что в душе невольно шевелит-

ся некое чувство гордости" (27 сентября 1840 г.). Из

более позднего письма: " Железные дороги, соединенные с

хорошей погодой, представляют собой нечто подлинно оча-

ровательное. Можно переноситься к одним, не расставаясь

с другими. Города подают друг другу руку" (7 июля 1847

г.). Если вспомнить, что для Тютчева разлука - " это как

бы сознательное небытие" (13 октября 1842 г.), то оче-

видно, что уничтожение пространства (образ городов,

взявшихся за руки!) есть одновременно уничтожение раз-

луки и усиление тем самым чувства бытия. И еще раз в

письме от 22 июля 1847 г.: " Нет, не будем бранить же-

лезную дорогу. Это чудесное изобретение. Для меня

же особенно благодетельно то, что она успокаивает мое

воображение относительно моего самого ужасного врага -

пространства, этого отвратительного пространства, кото-

рое затопляет и уничтожает вас на обыкновенных доро-

гах".

А. С. Хомяков в стихотворении " Степи" писал востор-

женно:

Куда ни взглянешь, нет селенья,

Молчат безбрежные поля,

И так, как в первый день творенья,

Цветет свободная земля.

Поэзия больших пространств не чужда Тютчеву, но дос-

таточно обратиться к стихотворению " Русская география",

чтобы почувствовать разницу.

Семь внутренних морен и семь великих рек...

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... (2, 118)

Хомякова восторгает безграничность простора, Тютчева

- простор границы. Именно граница является предметом

его стихотворения: " Но где предел ему? и где его грани-

ца? " (2, 118). Это глубоко знаменательно. Чтобы понять

смысл этого различия, следует вникнуть в глубокое не-

совпадение для Тютчева понятий хаоса и небытия. Хаос,

буйство стихийных сил, ломка и беспорядок могут высту-

пать у Тютчева как творческое и плодотворное начало.

Небытие - разрушительно и всепоглощающе. Решающий приз-

нак небытия - отсутствие формы (бесформенность) в арис-

тотелевском и кантовском смысле (то есть отсутствие

структуры, непросветленность, энтропия). Поэтому бес-

форменное пространство - безграничная степь, " скифская

равнина" - небытие. Она поглощает, топит, обращает в

ничто. Государство - это форма пространства в стихотво-

рении " Русская география", его политическая и провиден-

циональ-ная идея, реализуемая в форме границ.

Понятие формы, оформленности - ключ, который сводит

категорию пространства к категории бытия. Это же прида-

ет особый смысл тютчевскому пейзажу. С одной стороны,

он всегда конкретен в своей географической приурочен-

ности, с другой - возведен к самым общим принципам ми-

росозерцания, поскольку конкретность места на географи-

ческой карте, обладание именем собственным (наименован-

ность) также являются частями формы пространства.

Кроме отграниченности, пространство Тютчева характе-

ризуется направленностью, ориентированностью. Оно всег-

да направлено откуда-то и куда-то. Наиболее значимые

ориентации - горизонтальная и вертикальная. Основная

ориентация горизонтального пространства Тютчева: Север

- Юг. В самом приближенном виде югу соответствует

жизнь, движение, интенсивность бытия, северу - сон,

постепенное замирание, ослабление бытия вплоть до пол-

ного перехода в небытие. В ряде текстов антитеза эта

выражена непосредственно (" Глядел я, стоя над Не-

вой...", " Вновь твои я вижу очи..." и другие). Здесь

" Север-чародей", " север роковой", " в мертвенном покое"

(1, 101) кажется " сновиденьем безобразным" (7, 111). Юг

- родина. Здесь напрашивается сравнение с известным

местом из письма Гоголя Жуковскому из Рима от 30 октяб-

ря 1837 г. У Тютчева:

Воскресает предо мною

Край иной - родимый край -

1 Хомяков А. С. Стихотворения и драма. Л., 1969. С.76-77.

Словно прадедов виною

Для сынов погибший рай... (1, 111)

У Гоголя: "...полетел в мою душеньку, в мою красави-

цу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня!

Я родился здесь. - Россия, Петербург, снега, подлецы,

департамент, кафедра, театр - все это мне снилось (ср.

у Тютчева: " Здесь человек лишь снится сам себе"; 7,

179. - Ю. Л.). Я проснулся опять на родине". Для Тют-

чева указание на родство несет семантику таинственных

связей между внутренним миром человека и окружающими

его стихиями. Однако здесь она осложнена намеком на

итальянское происхождение предков, с одной стороны, и

мистической семантикой (ср. упоминание " погибшего рая")

подлинной - потусторонней - родины человека (" святая

родина, где жило упованье" Жуковского). Отсюда и срав-

нение " как божества родные" (7, 20).

Юг и Север Тютчев неизменно пишет с заглавной буквы,

подчеркивая символический для него смысл этих понятий.

Характеристики Юга: " лазурь небесная смеется" (7, 19);

" над виноградными холмами / Плывут златые облака" (7,

67); "...небо здесь к земле так благосклонно! " (7, 90);

" Юг блаженный" (7, 92); " На золотом, на светлом Юге"

(7, 93); " Туда, туда, на теплый Юг" (7, 101). Характе-

ристики Севера: "...так вяло свод небесный / На землю

тощую глядит" (7, 31); " Кустарник мелкий, мох седой /

Как лихорадочные грезы / Смущают мертвенный покой" (7,

31); " Бесцветный грунт небес, песчаная земля" (7, 37).

Песчаная земля, песок обычно в поэзии связываются со

смысловыми гнездами " пустыня", " восток", " юг" (ср. у

Лермонтова: " В песчаных степях аравийской земли..."). У

Тютчева песок отождествляется с бесплодием и парадок-

сально делается признаком северного пейзажа: " Песок сы-

пучий по колени / Какие грустные места! " (7, 38).

Север отождествляется с " сновиденьем безобразным", это

" Север роковой", он - колдун, усыпляющий природу, -

" чародей всесильный" (7, 93), " О Север, Север-чародей /

Иль я тобою околдован? " (7, 100). Юг получает признаки

дня: шум, яркость, жар, а Север - ночи.

Вновь твои я вижу очи -