Прощание с КГБ

Ельцин остался без охраны в день пленума, когда его вывели

из состава Политбюро. Он был в больнице, и мы, его

телохранители, находились рядом. Ближе к вечеру приехали наши

руководители из " девятки" и отобрали оружие. Вскоре меня

понизили в должности: перевели на капитанскую, хотя в то время

я уже был майором. Понизили и Суздалева, и Кожухова. Только

один Илюшин избежал должностных репрессии и был приглашен на

работу в ЦК КПСС, на прежнее место.

Мне предложили поработать дежурным офицером подразделения.

Выбора не было, и я согласился. На этой работе, по мнению

начальства, я мог искупить прежние, порочащие меня связи с

Ельциным. Но к Борису Николаевичу я все равно регулярно ездил в

гости -- либо один, либо с его бывшими водителями.

С одним из них, правда, потом произошел инцидент -- этот

человек, напившись, пришел к Борису Николаевичу и начал

задавать наглые вопросы, суть которых сводилась к следующему:

что произошло на самом деле, когда шеф с моста в реку упал?

Ельцин мужественно выдержал допрос, но с тех пор одним

визитером стало меньше.

Наступило 1 февраля 89-го года -- день рождения Бориса

Николаевича. Ко мне подошел Суздалев:

-- Можно я вместе с тобой пойду поздравлять шефа?

И мы пошли вдвоем. Долго раздумывали, что принести в

подарок. Ничего оригинального не придумали и купили большой

букет цветов. В феврале они стоили дорого, но нам хватило денег

и на спиртное, и на закуску. Радостные, с розовыми от мороза

щеками мы пришли на работу к Борису Николаевичу -- в Госстрой.

В первое время после пленума Ельцин пребывал в депрессии,

но через несколько месяцев переборол хандру. Он уже готовился к

выборам в депутаты Верховного Совета СССР, развернул

агитационную кампанию, давал интервью журналистам.

Нашему появлению он искренне обрадовался -- крепко обнял,

похвалил цветы. Отношения между нами после всего пережитого

стали почти родственными. Если я приходил к Борису Николаевичу

домой, то вся семья бросалась целоваться. И не было тогда в

этой радости ни грамма фальши.

В Госстрое, в комнате отдыха министра, накрыли стол. Гости

приходили и уходили, приносили подарки, цветы, говорили Борису

Николаевичу теплые слова. Лев Суханов, новый помощник Ельцина,

захватил из дома гитару, и мы, как в молодые годы, пели и

наслаждались дружеским общением.

Тосты произносили за будущее шефа. Тогда никто и мысли не

допускал о президентстве, Борису Николаевичу желали пройти в

депутаты. Я никогда не боялся, что меня, офицера КГБ, уволят за

неформальное общение с Ельциным. Если же меня упрекали коллеги:

" Как же ты можешь встречаться с Ельциным, ведь он враг

Горбачева", я отвечал: " Но не враг народа. Он член ЦК КПСС,

министр, наконец. А врагов министрами не назначают".

Хотя про себя думал, что из опалы Ельцину не выбраться

никогда. Горбачев был молодым Генеральным секретарем, и никто

не предвидел ни распада СССР, ни добровольного ухода Михаила

Сергеевича с высокого поста. Карьера Бориса Николаевича, как

нам всем казалось, могла быть связана только с депутатской

деятельностью. Если произойдет чудо, то он станет Председателем

Верховного Совета СССР. Но тогда, в Госстрое, мы лишь хотели

морально поддержать симпатичного человека, который совершенно

несправедливо пострадал.

На дне рождения мы так замечательно погуляли, что

именинник домой не попал -- сонные и пьяные мы расстались

только под утро.

2 февраля в нашем управлении (в КГБ) проходила плановая,

раз в пять лет, специальная комиссия. Это обследование мы

называли ПФЛ -- психофизическая лаборатория. Доктора проверяли

интеллект сотрудников, исследовали реакцию при помощи различных

тестов и сложного оборудования.

Обычно к проверке все готовились -- накануне вели

праведный образ жизни, старались поменьше курить и побольше

думать.

Прогуляв всю ночь, я явился на эту ПФЛ. О результатах

тестирования решил прежде времени не думать. Не прогулял же я

интеллект и реакцию за одну ночь! Через два дня я убедился в

правильности своих рассуждений: все показатели оказались

гораздо выше средней нормы.

Но эта важная и полезная информация до руководства КГБ не

дошла. Зато они наконец выяснили, где и с кем я провожу

свободное от работы время. Особенно не понравились начальству

тосты, которые я произносил за Бориса Николаевича. У опальных

коммунистов, оказывается, не должно быть перспектив на будущее.

Из-за контактов с Ельциным меня решили уволить из органов

КГБ с формулировкой, которая никак не соответствовала

действительности, зато урезала полагающуюся мне за военную

выслугу пенсию на 32 рубля. Вместо 232 рублей мне хотели дать

только две сотни. За тридцать два рубля я готов был бороться,

как зверь.

Коллеги показали служебные инструкции, из которых

следовало: с моими больными суставами я мог уйти на пенсию по

болезни ног. Но команда " сверху", от высшего руководства

звучала жестко:

-- Пенсию назначить минимальную и побыстрее вымести его из

Комитета поганой метлой.

Выход из положения был один -- мне предстояло обмануть

медицинскую комиссию. На деле это означало, что перед докторами

я должен предстать если небездыханным, то по крайней мере

замученным до смерти службой в органах.

Друзья познакомили меня с военным врачом и, как оказалось,

опытным имитатором критических болезненных состоянии. Он

подробно расспросил меня о самочувствии. Я пожаловался на

перепады давления, на вегетососудистую дистонию. У сотрудников

Комитета старше тридцати лет это считалось профессиональным

заболеванием. Проблемы с давлением у меня появились после

сложной командировки с Леонидом Ильичем Брежневым на юг, в

Ливадию, -- там я полтора месяца проработал ночным дежурным. В

девять вечера заступал на дежурство и до девяти утра

бодрствовал. Днем отоспаться никак не получалось: офицеры

бегают по казарме, топают, словно дикие животные, играют в

волейбол на улице... А через ночь -- новое дежурство.

После Ливадии я почувствовал изменения в организме. На

диспансеризации обнаружили высокое давление. К тридцати восьми

годам вместо повышенной пенсии я заработал гипертонию.

Военный врач прописал мне " солутан". Обычно это лекарство

помогает при простуде, но, если его принимать по три раза в

день в увеличенных дозах, можно добиться рекордно высокого

давления.

С энтузиазмом школьного прогульщика я начал пить этот

" солутан". Три раза в день отсчитывал по шестьдесят капель и

ждал, подействуют ли они на мой организм. В день медкомиссии я

выпил целую рюмку, а закусил пачкой кофеина.

До сих пор не понимаю, как я в таком критическом состоянии

добрался до кабинета, где проходило обследование. Голову мою

распирало, уши горели, и мне казалось, будто все косточки

насквозь пропитаны этим " солутаном".

Вошел я, держась за стенку. Вопросы врачей доходили до

меня с минутным опозданием. Отвечал невпопад и уже жалел, что

из-за тридцати двух рублей навлек на себя такие жуткие муки.

Один из докторов попросили меня присесть пару раз. Я

изобразил приседание. Люди в белых халатах вдруг единодушно

закивали головами и вынесли приговор: майор Коржаков страшно,

может быть, даже неизлечимо болен. Звонки " сверху" не смогли

изменить их заключение. И меня уволили по болезни, назначив

желанную пенсию в 232 рубля. Это была маленькая победа.

Скромное утирание носа Крючкову и Плеханову.

***