Картина девятая

За зеркалом (продолжение).

Прошлое. Ольга и Гарольд. Ночь. Вспышка света.

ОЛЬГА. Какое зеркало странное… Посмотри, какие мы…Наши отражения не успевают за нами.

ГАРОЛЬД. Это одна из примет, по которой мы понимаем: Господь Бог ускорил время, чтобы люди не забывали, что они смертны. Время убыстрилось для нас, но не для наших отражений, вот они и не поспевают за своими хозяевами.

ОЛЬГА. Стыдись, Гарольд! Это не ты. Это Сева Мейерхольд говорил нам в Москве двадцать лет назад.

ГАРОЛЬД. Так времени нет, Оленька!

(Вваливаются Мартин и Митя. Возможно, просто перешагивают через зеркальную раму и оказываются перед Ольгой и Гарольдом.Димитрий цепляется ногой за раму, спотыкается, налетает на Мартина, тот его поддерживает. Оба пьяны. Оба – голые по пояс. Оба – перемазаны сажей).

ОЛЬГА. Ну и где вы были?

ДИМИТРИЙ. Мы гуляли по городу, Лёлечка, и очень многое обсудили …

ОЛЬГА. Помолчи, Митя…

ДИМИТРИЙ. Может быть, мне, вообще, уйти?

ОЛЬГА. Так где вы были?

МАРТИН. В аду… (подходит к Ольге, рывком обнимает её)

ДИМИТРИЙ. Я так и знал… так и знал…

ГАРОЛЬД (Мите, отвлекая) Хочешь сигарету? (Протягивает ему пачку. Митя рассеянно мнёт сигарету в пальцах, рассматривает её так, как будто видит в первый раз. Гарольд подносит зажигалку)

ДИМИТРИЙ. Я не курю, ты разве не знаешь?

ГАРОЛЬД. А напрасно…Курение расслабляет…правда, ненадолго…

ДИМИТРИЙ. Это ты мне, мне говоришь? (неожиданно печально, без суеты) Говорят, перед Великим Потопом люди ходили и угощали друг друга маленькими порциями воды, и тот, древний мир погиб в воде. А сейчас люди ходят и угощают друг друга огнём, из этого сам собой напрашивается вывод, что наш мир… (смотрит на Ольгу и Мартина) А малыш прав…Мы были в аду…

МАРТИН (устало) Я же просил тебя…

ДИМИТРИЙ. Там, на Опернплатцвовсю идёт протест против «негерманского духа…» - «WiderdenundeutschenGeist!». Двенадцать тезисов национал-социалистов о том, что есть – немецкий дух, а так же – их взгляды на литературу.

ГАРОЛЬД. Всего двенадцать тезисов? Немного…У Лютера их было 95…

ДИМИТРИЙ. В отличие от Лютера, национал-социалисты не любят долго говорить… Зато у них прекрасный нюх. Они очень хорошо знают, как должен пахнуть истинный немецкий дух. С их точки зрения, он пахнет серой и огнём…

ГАРОЛЬД (мрачно) Как бы не потянуло горящей человеческой плотью…

ОЛЬГА. Да что же происходит, наконец?

МАРТИН. На Опернплатц – костры…Сжигают книги…Толпа беснуется.

ОЛЬГА (Гарольду) Так ты знал?

ГАРОЛЬД. Да.

ОЛЬГА. Почему ты молчал?

ГАРОЛЬД. Я не хотел, чтобы ты боялась…

МАРТИН. Я не закончил университет…

ДИМИТРИЙ. Мы знаем…

ОЛЬГА. Митя, помолчи!

ДИМИТРИЙ. А что мне ещё остаётся? (нервно) Говорят, тонущий, в последние секунды перед смертью от нехватки воздуха испытывает несказанное блаженство… Это – как последняя милость… Дождя бы сейчас! Эх, пролился бы над всеми алчущими! Гарольд, Гарольд…

ГАРАЛЬД. Чего?

ДИМИТРИЙ.А дай-ка мне всё-таки твою сигарету …(Оба курят. Димитрий кашляет, забивая кашлем иногда рассказ Мартина)

МАРТИН. Я не закончил университет…

Доучился только до третьего курса… у нас в университете

был один профессор-поляк, специалист по немецкой литературе…

по немецкому духу, как сейчас говорят…И, замечу,

очень и очень

хороший специалист. Это я, как немец, вам всем

говорю…Вот помню до сих пор,

как он на кафедре

диктует списки литературы:

Томас Манн, Генрих Манн,

и этот мистик – Густав Майринг…

А мы – молоды. У нас – очень много сил,

мы просто пьяны от переизбытка наших сил

и обещания грядущего счастья. Мы все

марксисты, как и наш профессор-поляк…Мы непросто

любим, мы боготворим его, потому что он

может научить нас…Мы ловим его каждое слово…

Он говорит: Густав Майринг–мистик, а рядом со мной

сидит Ганс Хохензее, верный мой товарищ и собеседник…

Слово «мистик» вызывает у него снисходительную улыбку..

Наш польский профессор говорит, что романтизм – это молодость

культуры, что это – либо глупость, либо – жестокость, -

– и мы жадно ему внимаем – он говорит, что

романтизм

прекрасен для искусства, но неприемлем для жизни,

и что идеи Адольфа Гитлера

сродни наивному слепому романтизму…–

– но это только, как отступление во время лекции…–

– мы аплодируем, особенно старается мой

славный товарищ Хохензее, как ещё он может выразить свой

молодой восторг? Но наш профессор

поднимает руку, чтобы мы замолчали,

и мы замолкаем… «Тухольский, –

продолжает он, – Зигмунд Фрейд, Эрих Кестнер,

Эрих Мария Ремарк…»

А тут – на Опернплатц, –

О, как быстро перековались наши студенты! –

я многих помню в лицо…Прошло не так много

времени…А тут на Опернплатц

горят костры, и я первым делом

узнаю славного своего товарища Хохензеа,

у которого от ровных белоснежных зубов

бойко отлетают

огненные речёвки: «Долой…

Томас Манн, Генрих Манн, Густав Майринг и Эрих Керстнер…

Долой декадентство и моральное разложение! Прах- к праху…

Я бросаю в огнь ваши сочинения…

Нет — писакам, предающим героев

мировой войны. Да здравствует воспитание молодежи.

Пусть будут очищены дымом

сочинения Эриха Марии Ремарка.

Нет — наглости и самоуверенности.

Да — уважению и почтительности

к немецкому народному духу.

И да поглотит пламя

сочинения Тухольского…»

Славный мой товарищ,

Ганс Хохензее! Я не видел тебя

Почти три года,

И лучше бы я не увидел тебя никогда!

Зачем мне знать, что люди

способны на

такие разительные перемены?

Ведь не увидели же мы с тобой

больше

никогда нашего польского профессора,

как мы его ни искали!

Он увлёкся идеями

русской революции и

уехал в новое сильное и очень молодое государство,

называвшееся когда-то

Россией, и дальнейшие его

следы теряются…Как сказал ты,

мой верный товарищ Хохензее,

бывший марксист, холодно и

блестяще осмеявший романтизм и всю остальную

бесполезность

искусства: «…дальнейшие следы нашего профессора неразборчивы

на

прибрежном

песке…»

Я так и не закончил университет,

Я слишком полюбил (Ольге)

музыку…

ОЛЬГА (подходит к окну) Одного не пойму: если город в огне, то зачем зажигают фонари? Чтобы убегать было светлее?