КАРНАВАЛ — культурный и массовый поведенче­ский феномен, фундированный соответствующим ти­пом образности (М.М.Бахтин).

КАРНАВАЛ — культурный и массовый поведенче­ский феномен, фундированный соответствующим " ти­пом образности" (М.М.Бахтин). Выступал значимым компонентом средневековой и ренессансной народной культуры. Используется в современной философии культуры. Многомерный анализ К. в культурологичес­ком контексте был впервые осуществлен в книге М.М.Бахтина " Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и " Ренессанса" (первый вариант рукописи был завершен в 1940; первое издание —

Москва, 1965; переведена на многие языки). Отказав­шись от традиционалистских описаний социального фо­на эпохи Возрождения и от рассмотрения передовых взглядов Рабле-гуманиста, Бахтин сосредоточился на исследовании античных и особенно средневековых ис­токов романа Рабле " Гаргантюа и Пантагрюэль". Бахти­ну удалось понять и разгадать (в контексте реконструк­ции, по мысли академика АН СССР М.П.Алексеева, " народно-фольклорной традиции средневековья") ряд особенностей изучаемого произведения, давно казав­шихся исследователям очень странными. Присущее " Гаргантюа и Пантагрюэлю" парадоксальное сочетание многочисленных " ученых" образов и простонародной (а часто и непристойной) комики Бахтин объяснил значи­мым воздействием на Рабле площадной смеховой куль­туры средневековья, возникшей в гораздо более ранний период, но достигшей своего полного расцвета к 16 в. По мнению Бахтина, не только Рабле, но и Дж.Бокаччо, У.Шекспир, М.Сервантес оказались подвластны обая­нию жизнеутверждающей и светлой атмосферы, свойст­венной К. и другим народным праздникам того времени. Карнавальная культура обладала хорошо разработанной системой обрядово-зрелищных и жанровых форм, а так­же весьма глубокой жизненной философией, основны­ми чертами которой Бахтин считал универсальность, амбивалентность (т.е. — в данном случае — восприятие бытия в постоянном изменении, вечном движении от смерти к рождению, от старого к новому, от отрицания к утверждению), неофициальность, утопизм, бесстра­шие. В ряду обрядово-зрелищных форм народной сред­невековой культуры Бахтин называл празднества карна­вального типа и сопровождающие их (а также и обыч­ные гражданские церемониалы и обряды) смеховые действа: " праздник дураков", " праздник осла", " храмо­вые праздники" и т.д. Народная культура воплощалась также в различных словесных смеховых произведениях на латинском и на народных языках. Эти произведения как устные, так и письменные, пародировали и осмеива­ли буквально все стороны средневековой жизни, вклю­чая церковные ритуалы и религиозное вероучение (" Ве­черня Киприана", многочисленные пародийные пропо­веди, литургии, молитвы, псалмы и т.д.). Веселая воль­ница карнавального празднества порождала разнообраз­ные формы и жанры неофициальной, а чаще всего и не­пристойной фамильярно-площадной речи, в значительной мере состоящей из ругательств, клятв и божбы. На карна­вальной площади всегда настойчиво звучали возгласы ба­лаганных зазывал, которые — вместе с другими " жанра­ми" уличной рекламы (" крики Парижа", крики продавцов чудодейственных средств и ярмарочных врачей) — обыгрывались и пародировались, становясь при этом важным элементом народной смеховой культуры. По

мысли Бахтина, Рабле объединил в романе " Гаргантюа и Пантагрюэль" все эти формы, жанры и мотивы, сохра­нив их для потомков и создав тем самым своего рода " энциклопедию" средневекового смеха. Причем, с точки зрения Бахтина, опора на смеховую народную культуру не только не противоречила гуманистическим идеалам Рабле, но, напротив, гармонично сочеталась с ними и даже помогала их пропаганде, поскольку " карнавальное мироощущение является глубинной основой ренессансной литературы". Как отмечает Бахтин в книге " Творче­ство Франсуа Рабле и народная культура средневековья и " Ренессанса", " как бы ни были распылены, разъедине­ны и обособлены единичные " частные" тела и вещи — реализм Ренессанса не обрезывает той пуповины, кото­рая соединяет их с порождающим телом земли и наро­да". Например, " реабилитация плоти", характерная для гуманизма, соотносима и сродственна с " гротескной концепцией тела", с преобладанием " материально-теле­сного начала жизни", присущим народной культуре. Смеховая народная культура, будучи древней, архаич­ной по своим истокам, тем не менее предвосхитила не­которые фундаментальные философские концепты, ко­торые специфичны для Нового времени. Согласно оцен­ке Л.Е.Пинского, " в эпоху Ренессанса нерушимую ие­рархическую вертикаль средневекового официального представления о космосе (" Великую Цепь Бытия") сме­нила историческая горизонталь: движение во времени. В гротескной концепции тела, переживающего станов­ление в народно-праздничных играх, предметом кото­рых был веселый ход времени, рождалось новое истори­ческое чувство жизни и представление о прогрессе че­ловечества". Ср. в тексте книги Бахтина: " И вот гротеск­ные образы с их существенным отношением к времен­ной смене и с их амбивалентностью становятся основ­ным средством художественно-идеологического выра­жения того могучего чувства истории и исторической смены, которое с исключительной силою пробудилось в эпоху Возрождения". Именно поэтому понять Рабле и вообще ренессансную литературу невозможно без учета их связи с народной смеховой культурой. Средневеко­вый смех интерпретируется в книге Бахтина как имею­щий " универсальный и миросозерцательный характер, как особая и притом положительная точка зрения на мир, как особый аспект мира в целом и любого его явле­ния". К. (этому термину Бахтин придавал расширенное значение, понимая под ним " не только формы карнавала в узком и точном смысле, но и всю богатую и разнооб­разную народно-праздничную жизнь средних веков и Возрождения") противопоставил серьезной, высокой культуре средневековья " совершенно иной, подчеркну­то неофициальный, внецерковный и внегосударственный аспект мира, человека и человеческих отношений".

К. не просто разыгрывали, это была " как бы реальная... форма самой жизни", которой люди средневековья жили во время праздников, — причем " другая свободная (вольная)", " идеальная" форма. Если официальные пра­здники утверждали стабильность, неизменность и веч­ность существующего миропорядка, освящали торжест­во уже победившей, господствующей, непререкаемой " правды", то К. " был как бы временной приостановкой действия всей официальной системы со всеми ее запре­тами и иерархическими барьерами": в это время жизнь на короткий срок выходила из своей обычной колеи и вступала " в сферу утопической свободы". Эта свобода была легализована: и государство, и церковь терпели ее, даже каждый официальный праздник имел свою вто­рую, народно-карнавальную, площадную сторону. Пра­здничная толпа воспринимала жизнь сквозь призму " ве­селой относительности", во время К. люди переодева­лись (обновляли свои одежды и свои социальные обра­зы), избирали, а затем развенчивали и избивали (в сим­волическом плане " умерщвляли") шутовских королей и пап, высмеивали, снижали, пародировали все, чему по­клонялись в обычные дни, предавались различным фи­зиологическим излишествам, пренебрегая нормами приличий: " Тема рождения нового обновления, органи­чески сочеталась с темой смерти старого в веселом и снижающем плане, с образами шутовского карнавально­го развенчания". В гротескной образности К. всячески подчеркивался момент временной смены (времена года, солнечные и лунные фазы, смерть и обновление расти­тельности, смена земледельческих циклов): " этот мо­мент приобретал значение более широкое и более глубо­кое: в него вкладывались народные чаяния лучшего бу­дущего, более справедливого социально-экономическо­го устройства, новой правды". Обилие пиршественных образов, гиперболическая телесность, символика плодо­родия, могучей производительной силы и т.д. акценти­ровали бессмертие народа: " В целом мира и народа нет места для страха; страх может проникнуть лишь в часть, отделившуюся от целого, лишь в отмирающее звено, взятое в отрыве от рождающегося. Целое народа и мира торжествующе весело и бесстрашно". С эстетической точки зрения, карнавальная культура представляет со­бой особую концепцию бытия и особый тип образности, в основе которых, по мнению Бахтина, " лежит особое представление о телесном целом и о границах этого це­лого". Это представление Бахтин определяет как гроте­скную концепцию тела, для которой характерно то, что с точки зрения " классической" эстетики (" эстетики го­тового, завершенного бытия") кажется чудовищным и безобразным. Если классические образы индивидуали­зированы, отделены друг от друга, как бы очищены " от всех шлаков рождения и развития", то гротескные обра-

зы, напротив, показывают жизнь " в ее амбивалентном, внутренне противоречивом процессе", концентрируют­ся вокруг моментов, обозначающих связь между различ­ными телами, динамику, временную смену (совокупле­ние, беременность, родовой акт, акт телесного роста, старость, распадение тела и т.д.). " В отличие от канонов нового времени гротескное тело не отграничено от ос­тального мира, не замкнуто, не завершено, не готово, перерастает себя самого, выходит за свои пределы. Ак­центы лежат на тех частях тела, где оно либо открыто для внешнего мира, то есть где мир входит в тело или выпирает из него, либо оно само выпирает в мир, то есть на отверстиях, на выпуклостях, на всяких ответвлениях и отростках: разинутый рот, детородный орган, груди, фалл, толстый живот, нос" (Бахтин). Этот тин образнос­ти, характерный для народной смеховой культуры, обус­ловлен верой народа в свое бессмертие: "... в гротескном теле смерть ничего существенно не кончает, ибо смерть не касается родового тела, его она, напротив, обновляет в новых поколениях". Концепция К., выдвинутая в кни­ге Бахтина о Рабле, вызвала при своем появлении и пуб­ликации бурные споры, да и до сих пор далеко не явля­ется общепризнанной. Однако она сыграла большую роль в развитии и стимулировании культурологических исследований, в расширении горизонтов научной мыс­ли. В настоящее время истолкование концепции К. про­должается, и возможно как появление ее оригинальных истолкований, так и ее плодотворное использование для изучения различных мировых культур. Многомерные исследования карнавальной культуры, осуществленные Бахтиным, способствовали, в частности, легитимации такого феномена культуры, как " раблезианство". Раблезианство трактовалось, как связанное не столько непо­средственно с творчеством Ф.Рабле, сколько с традици­ей его философской интерпретации, в рамках которой культурное пространство выстраивается в контексте се­миотически артикулированной телесности, понятой в качестве семантически значимого феномена (текста), прочтение которого порождает эффект гротеска, что и придает культурному пространству статус карнавально­го (см. Тело, Телесность, Текст, Бахтин М.М.).

H.A. Паньков