Трудная осень

Пока мы пребываем вдалеке от Бога, мы тем не менее все же на­ходимся к Нему ближе, чем к самим себе. Ибо дух человеческий без Бога не может постичь глубины свои и остается в неведении о са­мом себе, в то же самое время понимая, что Бог есть, и испытывая скорби от того, что не знает, где Его искать. Поэтому возможность познать Бога и самих себя открывается лишь тем душам, которые утвердились в свете Христовом и просветились им.

Господь заповедал нам возделывать в поте лица землю нашего сердца, тяжкими трудами искоренять на ней волчцы и тернии дур­ных помышлений, сеять в нее слово Христово и получать плод бла­годати, обильный и приносящий сторицей небесные блага нашей душе. Поистине, Господи, в поте лица своего...

Мокрый снег сыпался с низких тяжелых облаков, с колючих пихтовых лап, с веток кустов, пропитывая холодной водой наши штормовки, которые тут же начали обледеневать. На знакомой бу­ковой поляне снега оказалось уже по щиколотку, и он продолжал валить сверху большими хлопьями. Холод становился все сильнее. Смеркалось. Мы с Адрианом дрожали и начинали замерзать.

- Адриан, разводи костер, а я буду ставить палатку! Если не смо­жем развести огонь, мы пропали! - сведенными от холода губами сказал я.

Мой верный помощник молча начал обламывать с пихт сухие веточки и под провисшей от снега пленкой взялся разводить ко­стер. Времени и сил смотреть на то, разведет он костер или нет, у меня уже не было. Я замерзал, пальцы теряли последнюю чувстви­тельность.

Полотнище палатки смерзлось, и веревки сделались ледяными и твердыми. С трудом я развернул палатку, но, когда принялся ее устанавливать, руки перестали слушаться. Зубами я распутывал смерзшиеся веревки и непослушными, окостеневшими пальцами завязывал их за камни, приваливая другими камнями, припоро­шенными снегом. Когда я установил палатку, силы оставили меня.

“Если Адриан не развел огонь, мне конец...” - пронеслось в го­лове. Я оглянулся: из-под тента вился дымок, и показались языки пламени.

Адриан, какой ты молодец! - воскликнул я, обнимая своего друга. - Слава Богу, теперь мы останемся живы!

Мы просушились у жаркого огня и отогрелись, заодно поджа­ривая на костре кусочки теста, наколотые на тонкие ветки. Выпив горячего чая, мы повеселели, и даже мороз уже не пугал нас. Со­грев у огня спальники, мы забрались в наш матерчатый домик и, прижавшись друг к другу спинами, заснули.

Проснулся я оттого, что палаточный тент навалился на меня, не давая дышать. Лишь спустя некоторое время, спросонок, я до­гадался: нас заваливает снегом. Руками я принялся сталкивать из­нутри снег с палатки. Проснулся мой сосед:

Батюшка, что случилось?

Снег, Адриан, снег давит на палатку! Сбивай его...

В течение всей ночи до утра нам приходилось неоднократно сби­вать снег. К рассвету мы оказались разбитыми и усталыми от не­скончаемой борьбы со снегопадом.

И все же яркое солнце словно влило бодрость в наши сердца! Утро предстало сказочно красивым. Лес от свежевыпавшего снега переливался радужным сиянием. Небо очистилось и наполнилось трепетным светом. На вершине Чедыма развевались белые стяги снежных шлейфов, раздуваемые сильным ветром. На целому­дренной, нетронутой белизне поляны под тентом вскоре запылал костер, и к нам пришло рабочее настроение. Мы расчистили от снега заготовленные бревна на пол и чердак, чтобы они обсохли, и начали тесать из них доски. Весь день мы согревались горячим чаем у костра.

Наступившая ночь устрашила нас морозным звездным небом. Палатка покрылась наледью. Пришлось с головой укрыться в спальник и согреваться своим дыханием. Но постепенно, за неде­лю, ясные солнечные дни прогрели долину. Снег таял на глазах, и вскоре лес освободился от него, лишь вершина Чедыма слепила глаза яркой белизной, отражая солнце. За это время нам удалось полностью заготовить доски для церкви и кельи. С водопада мы принесли последний запас продуктов, а я, сильно измучившись, притащил железную печь и трубы. Тяжелым острым углом печи я отбил себе поясницу, что сказалось впоследствии непрекращаю- щимися болями в позвоночнике. Тем не менее радость не покидала сердце: церковь на глазах принимала законченный вид. Распаковав последние пачки пластика, мы начали перекрывать крышу. Когда эта работа закончилась, красота горной церквушки словно преоб­разила поляну и нас самих.

За этими хлопотами незаметно приблизились первые дни де­кабря. Вновь начались холодные дожди, постепенно перешедшие в обильный снегопад, Мы не успевали стряхивать снег с палатки, неусыпно следя по ночам за тем, чтобы нас не завалило снегом. Поляна сплошь покрылась снежными сугробами, а снег все ва­лил и валил.

Адриан, почему мы мучаемся в палатке и проводим безсонные ночи, когда у нас есть церковь с готовой крышей? Давай уложим го­товые доски на пол и чердак и поставим там печь! - осенило меня. Замерзший напарник с радостью согласился. Перенеся доски в цер­ковь, мы уложили их, не прибивая, на поперечные брусья и накры­ли пленкой. Так же сделали и с настилом чердака. Дверной проем тоже затянули полиэтиленом, а когда установили печь и растопили ее, то блаженство тепла и покоя охватило наши души.

Снег продолжал валить не переставая, и возле церкви его уже было по колено.

Хочешь не хочешь, Адриан, нужно уходить... - задумчиво гля­дя сквозь прозрачную пленку на сыплющийся с тихим шорохом снег, проговорил я. - Как только установится погода, будем спу­скаться!

Но снегопад продлился еще несколько дней, и высота снежного покрова поднялась уже до метра. Вечером мы упаковали рюкзаки, укрыли инструменты под полом и приготовились во что бы то ни стало выйти утром.

Рассвет оказался серым и хмурым, но снег идти перестал. Мы вышли из церкви и сразу провалились в глубокие снежные зано­сы. Снежный покров разрезали глубокие борозды от ног ланей и косуль, которые тоже уходили вниз, в теплые долины. Спуск к реке оказался трудным, потому что приходилось проваливаться по пояс в снежные ямы. На снегу попадались большие следы от медвежьих лап, их пересекали цепочки волчьих следов. Местами снег и кусты были покрыты брызгами крови - в глубоком снегу серны и косу­ли стали для волков легкой добычей. На одной поляне мы увидели вытоптанный снег. Следы указывали на то, что здесь происходила схватка медведя с небольшой стаей волков.

Озираясь по сторонам, то и дело сбиваясь с едва заметной тро­пы, занесенной снегом, мы медленно пробирались по сугробам к водопаду. Перед водопадом наши силы были на исходе, но надежда на то, что снега внизу будет меньше, придавала нам бодрости. Чем ближе мы были к скиту, тем больше нами овладевало разочарова­ние. Снег лег всюду сплошным глубоким покровом, забрав у нас по­следние силы на подходе к Решевей. Сам скит выглядел сказочной избушкой, занесенной сугробами. И все же там было тепло, печь грела на славу, и нас встретили радостные, улыбающиеся лица на­чальника скита и братии.

В середине декабря в непогоду к нам добрался промокший до нитки курносый паренек с синяками и ссадинами на лице, ока­завшийся послушником с Соловков. Обогревшись, он поведал нам свои злоключения. На Соловках ему очень нравилось, но смуща­ло обилие туристов, наезжающих на остров летом, а также разо­чаровала жизнь бок о бок с мирскими семьями, которые имели жительство в монастыре, и вдобавок присутствие шумной диско­теки. От одного паломника послушник услышал, что на Кавказе есть монахи-отшельники, и устремился в путь. В сухумской церк­ви кто-то рассказал ему о Псху, и он пешком отправился в горы, разузнав дорогу.

Поднимаясь по тропе вдоль Бзыби, к ночи путешественник до­брел до пастушьего балагана, привлеченный запахом дыма. В ба­лагане послушник встретил не пастухов, а бандитов, которые сразу налили ему полный стакан чачи, виноградного самогона. Паренек начал отказываться, ссылаясь на то, что он почти монах и пить ему не позволяет устав. Но, увидев на лицах бандитов озлобление по поводу отказа, он, крепясь духом, решил выпить этот стакан. Ему предложили другой, потом третий. Приметив, что гость уже не владеет собой, злодеи начали издеваться над ним:

- Какой же ты монах, если ты напился? Становись к стенке, те­перь мы тебя расстреливать будем!

Они поставили перепуганного мальчишку к стене и стали па­лить в него из ружей, вколачивая пули в бревна рядом с его голо­вой. Затем принялись избивать послушника прикладами, разбив ему лицо и переносицу. Тут парень пришел в себя и кинулся в ночь, в темноту, не разбирая пути и не обращая внимания на колючки. Он помнит, что куда-то упал, ударился и потерял сознание. Ког­да рассвело, послушник пришел в себя в каком-то овраге, отыскал тропу и добрался до Псху, где узнал, что на хуторе Решевей живут монахи. Отец Пимен с жалостью посмотрел на перебитый нос па­ренька:

Ну ладно, оставайся, живи с нами! - послушник явно ему при­глянулся.

Новоприбывший оказался неплохим певчим, и скитоначальник поставил его регентом на клирос. В пении, чтении и молитвах день за днем на канву нашей жизни нанизывались серебряным бисером зимние предрождественские будни. Снегопады стали по­стоянным, фантастически красивым зрелищем, отрезающим наш скит от всего мира и приближающим наши сердца к миру душев­ной красоты и покоя.

Снег густо и звучно падал такими большими хлопьями, что да­же в доме был слышен снегопад, словно ребенок хлопал в ладошки. За окнами росли белые пушистые сугробы. В стеклах разливалась густая синева зимнего вечера. В доме горели свечи и плавал аромат ладана. Несмотря на скудную обстановку, в скиту было очень уют­но и трогательно. Неизгладимое впечатление оставляла каждая служба, после которой хотелось снова молиться. Все кто мог взя­лись за четки, которые поначалу носили на шее как украшение. А теперь эти четки словно сроднились с нами, как бы соединившись не только с рукой, но и с сердцем каждого из нас.

В один из декабрьских дней, когда погода установилась, отец Пимен вспомнил, что под снегом остались напиленные им дрова, которые снегопад помешал перенести под навес в дровяной склад. Вооружившись лопатами, погружаясь по колено в снег, мы все от­правились искать заваленные снегом поленья. Вырыли один шурф глубиной по грудь, но дров там не оказалось.

Копаем рядом, - не унывал архимандрит. - Я где-то здесь пи­лил дерево!

Промахнулись снова и наткнулись на смерзшиеся поленья лишь выкопав третий шурф. Меня опустили в снежный колодец за ноги, но оказалось, что забытые нами дрова уходят под снегом в разных направлениях. Пришлось копать узкие тоннели вбок и вырубать из мерзлого снега поленья, словно уголь в шахте. Это было нелегко, и братия начала недовольно бурчать, высказывая реплики по поводу забывчивости отца Пимена. Архимандрит, как начальник, пытался строгостью подавить недовольство по­слушников, как он привык это делать в монастыре. Приходилось шутками и веселыми разговорами сглаживать обстановку, помо­гая моему другу навести порядок.

Создалась неприятная ситуация, выразившая себя в молчали­вом протесте против начальника скита, кроме соловецкого послуш­ника, примкнувшего к архимандриту, и меня, как его близкого дру­га. Поговорив с каждым из зимующих в скиту парней, доказывая вред немирного настроения и пользу послушания и дружеских от­ношений, постепенно удалось вернуть у всех расположение к скитоначальнику. Отец Пимен мне ничего не сказал, но только бровь его стала хмуриться, когда он видел меня. Вместе с пришедшим послушником они подолгу уединялись и вели задушевные бесе­ды. Постепенно это происшествие изгладилось у всех из памяти и наши отношения снова стали дружескими и открытыми, потому что сердце у архимандрита было доброе и безхитростное. Как на­чальник скита он был на своем месте и достойно представлял наше братство. Однако и ему пришла пора задуматься о том, чтобы пере­смотреть заново свою жизнь.

Я по-прежнему ночевал с котами на чердаке, и, как ни странно, эти ночевки не доставляли мне ни особых затруднений, ни простуд. Отрадно было молиться в тишине, и эта молитва согревала сердце тихой радостью, хотя тянуло на кухню посидеть в тепле и поболтать с ребятами, чей смех и разговоры долетали до меня снизу, или по­беседовать с отцом Пименом, который снова начал принимать уча­стие в дружеских беседах за чашкой горячего чая. Ночные службы все больше становились нашей жизнью, и ко всем пришло желание ввести в службу Иисусову молитву.

В это время Василий Николаевич отправился проверить состоя­ние пасеки. Заехав мимоходом на лошади в скит, он передал пись­мо из Сухуми от матушки Ольги. В нем батюшка, в ответ на наши вопросы, благословил нам читать кафизмы на утрени по четкам. На каждую кафизму определили по три четки, и по очереди, стоя, каждый из братии читал вслух одну четку Иисусовой молитвы. Остальные внимали и молча молились. Часто стало происходить так, что сердце, переполненное радостью от прошедшей службы, не могло остановить зарождающуюся в нем Иисусову молитву. Хо­телось молиться еще и еще, пока я не засыпал на чердаке под мур­лыканье пригревшихся котов.

Приближалось Рождество, и благодать этого святого праздни­ка чувствовалась все больше и больше. Мне очень нравился ирмос “Христос раждается, славите...”. Он так соответствовал незабыва­емым ночным службам, с непрекращающимся шорохом сыплю­щегося снега или с морозным скрипом шагов за окном, когда кто- нибудь выходил за очередной охапкой дров, что захватывало дух от радости и какого-то необыкновенного праздничного чувства. Даже ночные морозные звезды сияли в окне по особому, напоенные уди­вительной чистотой и радостью приближающегося Рождества.

Когда углубляется в себя, кажется, что может быть ближе, чем я сам. И все же невозможно самому постичь, кто же это, говорящий - “я сам”. Тщетны попытки познать себя при слабом свете души, ко­торый в действительности есть тьма без света Христова, озаряюще­го всю душу светом мудрости. Твое неисповедимое человеколюбие, Господи, приводит душу к ее первому открытию, что “я сам” - это падшее греховное существо, которое без Твоей помощи не может даже подняться с колен мысленного рабства. И лишь преображен­ное Твоею благодатью, оно приходит к следующему открытию, по­стигая в самом себе: “Поистине, я есмь то, что я есмь, по дару Твое­му, Боже мой...”

Как если бы евангельская женщина из притчи, потерявшая драхму, в своих поисках находя иные вещи, говорила бы: “Не это, не это! ”, так и ты, душа моя, ищи Господа и отвергай до по­следних пределов все вещественное, говоря: “Не это, не это, Боже мой! ” Несомненно, такая душа найдет Тебя в глубине своей и воз­радуется радостью великою, которую ничто и никто никогда не отнимет у нее.